Читать книгу: «Излом», страница 5

"Зря домой не ушёл", – зевнул я, разглядывая вертевшихся на полу двойшек.

После алкоголя брейк у них, на мой взгляд, явно не получался. Теперь двойняшки вспомнили о своих подругах и, тесно прижавшись, танцевали с ними

"Пожалуй, надо идти", – поднялся со стула.

– Разрешите вас пригласить… – церемонно сделала реверанс Мальвина.

– Пожайлуста! – с радостью согласился я.

Её друга не было видно, наверное, ушёл курить. Смеркалось, но свет не зажигали.

Она положила руки мне на плечи, я обнял её за талию и попытался привлечь к себе. Мальвина не поддалась.

"Смотри-ка, держит расстояние".

Взяв её лицо в руки, посмотрел в глаза. Где-то в глубине, на самом дне, увидел себя. Голова закружилась. Рядом с моими были её чувственные полуоткрытые губы, и я с трепетом коснулся их, нет, не поцеловал, а только коснулся.

Слабо вздохнув, она закрыла глаза и склонила голову мне на плечо. От неё возбуждающе пахло вином и дорогими сигаретами. Рука моя накрыла её упругую грудь, она тихо застонала и прижалась ко мне. Я ощутил её всю, будто она была раздета.

Желание волнами поднималось во мне.

Я опять взял в руки лицо Мальвины и на этот раз долгим поцелуем смял её губы. Она закрыла глаза, казалось, вот-вот потеряет сознание.

Музыка кончилась. Мы стояли обнявшись в центре комнаты.

В приоткрытой балконной двери я заметил мертвенно-белое лицо хромого, смотревшего на нас. В руке он судорожно сжимал трость.

Мальвина улыбнулась ему, и как ни в чем не бывало пошла к столу, где уже сидели двойняшки со своими девчонками.

– Выйдем! – чувствительно хлопнул меня по плечу неожиданно появившийся друг хромого.

"Чего ему надо? Ведь прекрасно знает, что не курю", – пошёл за ним на кухню.

Там, резко повернувшись и ни слова не говоря, почти не размахиваясь, ударил меня в скулу. Я не покачнулся, лишь дёрнулась голова. Сжал кулаки, но не ответил, хотя мог бы смести его, как бумажку.

– Ты что, обкурился? – где-то в подсознании удивился своему спокойствию.

– Мне бы автомат, не пожалел бы патронов! – глаза его стреляли, резали и топтали меня. – Оставь её в покое, усёк?..

– Тебе-то что надо? Я вообще тебя первый раз вижу, – спокойно ответил ему.

– Какие же вы здесь сволочи! – достал он сигарету и нервно заходил по кухне, перемалывая её в пальцах. – Где вы все были, когда мы там… а? – вновь с бешенством глянул на меня.

– Так вы с ним афганцы, что ли? – я был доволен, что сдержался и не ударил. – Давай и мне сигарету, только целую, – посмотрел на оставшийся в его руке фильтр.

Дома, конечно, разразился величайший за всю историю моей семейной жизни скандал. Приостановить словоизвержение жены было невозможно даже Жванецкому, особенно, когда она нашла губную помаду на воротнике рубахи. Финальным аккордом, апофеозом ссоры стал чувствительный удар по моей бедной голове толстенным словарем по этике и эстетике, случайно подвернувшимся под горячую Татьянину руку.

"Ну почему вместо этого пудового фолианта ей не попался карманный вариант какого-нибудь чеховского рассказика?"

– Так и до сотрясения недалеко! – обрисовал пальцем контуры намечавшейся шишки.

"Сегодня день, что ли, такой, специальный? Каждый норовит долбануть", – обогатился полезной информацией, что сотрясать у меня нечего.

Усталый и обиженный, пораньше улегся на скрипучий диван, не дожидаясь, когда на него укажет жена.

Самым довольным в этой ситуации всегда оказывался кот. И сейчас Мироша, блаженно мурлыкая, развалился в моих ногах. Поругав диван и пообещав с утра выкинуть его на свалку истории, моментально уснул.

Утром не стал сразу вставать, а послушал, что делает Тятьяна, покаянно поскрипел пружинами, но ответных действий с её стороны не последовало.

Кота в моих ногах уже не было – побежал вымогать завтрак. Я удивился, что голова ничуть не болела, – видно, эстетика пошла на пользу. Лежи не лежи – а вставать надо.

Откричавшись вчера, жена со мной не разговаривала. Завтракал один. Даже Дениска, занятый своими делами, не подходил. Полнейший бойкот. Поев, взобрался на диван посмотреть сколько градусов.

"Прохладно!" – принёс дров и затопил печку.

– На улице сегодня холодно, – скромно сообщил Татьяне.

Тишина!

Сидя за столом, чертила на ватмане.

Протопив, пошёл колоть дрова. На мои подходы жена не реагировала. Почитал книгу, сходил за водой, поиграл с сыном – тишина. Для жены меня не существовало. Сели обедать.

– Мамульк, ну сколько можно?.. Ну, виноват, виноват! Так получил ведь вчера. Даже шишка от эстетики вылезла, – постучал по маковке.

Тишина!

– Ну что мне перед тобой на колени упасть?..

Она посмотрела влажными глазами.

– А губная помада откуда?..

– Так … э-э-э… так… – растерялся я.

– Дык… э-э-э… дык… – передразнила Татьяна.

"Заговорила! – обрадовался я. – Лёд тронулся!"

– Случайно, наверное, задели.

– Случайно…– мстительно произнесла жена. – А почему

духами от тебя пахло?.. Опять дыкать начнёшь?..

– Ну, сознаюсь! Танцевал… танцевал… Что ж теперь, убить меня?..

– Сразу видно, что я тебе не нужна, – поднялась из-за стола. – Даже спать со мной не лёг, – жалобно произнесла она.

Тёмные полоски слез – с утра подкрасила ресницы тушью – побежали к губам.

– Глупая! – обнял её. – Сама ведь сказала, что с пьяным не ляжешь, – слизнул солёные бороздки.

"Теперь язык станет чёрным", – пронеслось в голове.

– Центр! – восхитился Пашка, любуясь моей распухшей челюстью.

– Ну и ученички. То один, то другой. О кулак споткнулся? – пожал руку Чебышев.

– Было дело, – не стал вдаваться в подробности.

– Мужики, это дело надо обмыть! – с облегчением, что повод найден, предложил Заев.

Ведь известно, что без повода получается банальная пьянка.

– Всенепременнейше! – поразил нас мудрёным словцом Алексей Григорьевич. От уважения мы даже стали величать его по имени-отчеству. Недолго, конечно.

Более опытные друзья потащили меня похмеляться в спиртовую кладовую. Потоптавшись и настроившись на нужную волну, Чебышев распахнул дверь.

– Тамарочка, с прошедшим тебя, лапочка. Скучаешь?

Пашка подмигнул мне.

Кладовщица недобро уставилась на нас.

Не обращая на это внимания, Чебышев сел на соседний стул, мы с Заевым остались стоять.

– Как праздники провела? – гнул свою линию Алексей Григорьевич.

– Чего надо? – рявкнула кладовщица, прикидываясь непонятливой.

– Ничего, Тамарочка, ничего. Пришли тебя поздравить, – не сдавался Чебышев, протягивая шоколадку.

Женское сердце отмякло, взгляд повеселел.

– Дай-ка, думаю, проведаем, как она там? – искусно разыгрывая умиление, сюсюкал наш гуру.

Умиротворенная кладовщица довольно колыхнула мощным бюстом.

– А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, – будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.

– Скажешь тоже! – кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.

– Э-э-эх! Жалко я женатый! – перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.

– Брейся тщательнее! – зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.

– Молодец! Грамотно охмуряет, – шепнул мне Пашка.

– Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, – показал на меня Чебышев.

– Надо помочь.

– Бедненький, где это вас так?

– Бандитский пуль! – скромно потупился я.

Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.

Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.

– Тамарочка! Любовь ты наша, – пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол-литровую стеклянную банку.

Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.

– Нет, нет, – замахал он рукой, – налей бээфчику для работы.

Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.

– Умывается она или нет, вся рожа лоснится.

Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.

– Как ты через её грудищи-то дотянулся? – перестал бо-

роться с приступами. – Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.

На четвёртом этаже из своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.

– Вот тебе с кем целоваться надо! – подколол Заев, по-хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой "Осциллографическая".

– Опять припёрлись, – неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой – видно, недавно начал отращивать.

Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.

У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.

Второй стол был чистый, если не считать рассыпанного в углу домино. Окна отсутствовали. В комнате остро пахло проявителем, и чёрт знает чем ещё.

– Хватит дуться, осциллографист, – толкнул его локтем Чебышев, – познакомься лучше с моим учеником.

Назвавшись, мы пожали руки.

Сначала распили спирт и сыграли в домино, затем Алексей Григорьевич начал священнодействовать.

– Шулюмчик, шулюмчик, – радовался он, забрав у Пашки банку и помешивая в ней отверткой. – Не пробовал ещё наше фирменное блюдо? А то всё пристаешь, чем пахнет, чем пахнет, Борис Фёндырычем пахнет, – пел, не переставая помешивать, Чебышев.

На отвёртке нарастал комок загустевшего клея.

– Главный, до чего ты докатился, совсем алкашом стал. Куцев в его характеристике написал: "Характер нордический, но склонен к употреблению бээфа", – повернулся ко мне Заев.

– Молчал бы уж, кошёлка, – не обиделся наш гуру.

Чебышев вытащил отвертку с налипшим клеем и аккуратно отжал комок: "Самый цимус", – прокомментировал свои действия и бросил выжатую массу в пустую банку из-под СКТ, зашвырнув в свою очередь её под стеклянный шкаф.

– Хоть банку с собой заберите, – горестно взвыл осциллографист.

На его слова никто не отреагировал.

Меня затошнило от запаха бээфа.

– Главный, пока губы не отмоешь, из одного стакана пить не стану, – не мог угомониться Пашка, опять вспомнив кладовщицу.

– Мужики, я – пас! – рвотно скорчившисъ, выскочил из осциллографической.

В себя пришёл только в курилке.

"Ну и гадость пьют! Да лучше с похмелья сдохнуть, чем этот шулюм лакать".

Через двадцать минут появились довольные дружки, благоухая наступившими в кошачьи какашки прелыми калошами.

– Слабак! – смеялся Чебышев. – Не сдашь на разряд.

Но всё же они сделали доброе дело. У Пашки нашлись увольнительные бланки. Искусно подделав подпись Каца, мы благополучно прошли через проходную, не дожидаясь окончания смены.

– Здорово повезло, что сегодня начальства нет, – высказал мысль Чебышев.

– Ладно, иди отдыхай, – распрощались они со мной.

Жены с сыном не было. Обозрев градусники и быстро переодевшись, плюхнулся на родимый скрипучий диван и тут же уснул.

Всю последующую неделю цех оставался полупустой – народ разбежался кто в отгулы, кто по среднему.

Чебышев занялся ремонтом часов. На заводе знали, что он умеет ремонтировать, и шли к нему со всех цехов.

В конце месяца этим заниматься некогда, поэтому сейчас, вставив в глаз лупу, учитель умиротворённо возился с маятничками, колесиками, пружинками. Делал он на совесть, как и всё, за что брался, поэтому от желающих не было отбоя.

– Когда встаёт будильник – это плохо, а когда что другое – хорошо! – на минутку оторвавшись от работы, глубокомысленно произнес он, почему-то тяжело вздохнув.

"Не все починить в его силах", – подумал я.

Клиенты расплачивались спиртом, так что в это время Чебышев процветал. То, что сразу не сумел выпить, сливал в бутылку и прятал в сейф.

Попутно, конечно, он занимался и мной.

Я не поленился, сходил к распреду и с грехом пополам наскрёб деталей на прибор. С помощью технологии, мата, чертежей и мудрых советов наставника потихоньку стал его собирать. Всю жизнь считал себя гуманитарием, не способным к технике, но, к моему удивлению и даже к удивлению сэнсэя, дело продвигалось неплохо.

За эту неделю выдержал бой местного значения с уборщицей Марковной.

Словно сыщик, вела она дознание по делу о пропавшем мешке, которым накрыл погибших от руки злодея котов, и вышла на меня.

Но я уже был не фраерок ушастый и, ловко запудрив ей мозги, пустил по ложному следу. Презумпция невиновности восторжествовала, доказать она ничего не сумела.

Я давно заметил, что ноябрь самый несчастливый месяц. Все беды сыпались именно в это время уже несколько лет. Отец мой ушёл из жизни в ноябре, и, склоняя голову перед судьбой, – знал, меня не станет тоже в ноябре, только пока неизвестно в каком.

На четвёртый день после праздников всё цеховое начальство, вернувшееся из отгулов, перед обедом появилось на нашем участке. Чебышев спешно убрал разложенные на куске белого батиста часы и детальки от них в стол и, кося взглядом на пришедших, стал объяснять мне какую-то туфту, тыча пальцем в чертеж.

Начальство, улыбаясь, с чувством внутреннего удовлетворения глядело на него. Бурый после праздников Родионов довольно шевелил раздвоенным носом. Куцев стоял около стола в своей излюбленной позе – рука за отворотом халата. Кац, разя перегаром, тяжко отдувался. От неизвестности мой гуру покрылся испариной. Наверное, прорабатывал версию, где мог залететь, а может, кто заложил?

– Алексей Григорьевич, – икнув, окликнул его начальник цеха.

Чебышев вздрогнул и стал дышать в сторону.

Кац протянул руку, которая была толще Чебышева. Тот встал и, всё ещё недоумевая, чего им здесь надо, пожал её.

– Поздравляем тебя…

Учитель удивлённо облизал губы. Он так разволновался, что зачем-то вставил в глаз лупу, потом одумался и тоже убрал её в стол.

– … за ударную работу и наставничество над молодыми рабочими, – посмотрел на меня, – ты награждён орденом.

Цеховое начальство шумно стало поздравлять орденоносца. Ожидавший чего-то плохого, Чебышев шлёпнулся тощим задом на стул.

– Зайди после обеда в профком, да не сегодня – завтра… получишь билеты на поезд – в субботу в Москву едешь. Вас пятеро будет.

Начальство ушло, оставив хлопающего глазами Чебышева – всё не мог прийти в себя. Я тоже пожал ему руку.

На следущий день, в пятницу, выпал первый снег. Падал, видно, всю ночь.

"Вот чёрт! – пошёл я за лопатой. – Теперь не только кочегаром, но и дворником придётся подрабатывать".

Раньше мне очень нравилась зима, сейчас от неё уставал.

"Зато доски грязью обдавать не будут", – в темпе работая лопатой, нашёл положительный штрих.

В связи с первым снегом трамваи не ходили. Так повторялось из года в год. Пришлось ловить такси.

На Дениса нашла кутячья радость: во-первых, снег; во-вторых, появился шанс прокатиться на машине – что может быть лучше?

Татьяна тоже блестела глазами: "Ах, как красиво! Деревья в снегу! Ах… ах… ах…"

– Деревья-то в снегу, зато от печки теперь не отойдёшь! – рационально заметил я.

"Что за логика у этих женщин? На мой взгляд, фикус в ресторане смотрится намного приятнее, чем цветок в поле".

В проходной, со стороны завода, около небольшого стенда, прикреплённого к стене, собрался народ.

"Что там?" – стал протискиваться сквозь толпу.

На стенде, перечёркнутом с угла чёрно-красной лентой, под большой мужской фотографией чёрной тушью были выведены даты, и сообщалось, откуда и когда состоится вынос тела.

– Что на мужиков нашло? – охали женщины. – До пенсии доживать не стали.

– Доживёшь с вами! – пошёл я в цех.

Родионов, Плотарев и мой учитель, сгрудившись за столом мастера, обсуждали случившееся. Через полчаса расстроенный Чебышев молча сел на свое место и сосредоточенно стал возиться с часами. Я приступил к прибору.

– Да-а, – иногда вздыхал учитель и тряс головой.

– Знал его? – рассматривая прикрученный конденсатор, спросил у Лёши.

– Бураханова-то? Великий токарь был! – со значением произнёс он. – Таких поискать надо… Самородок!.. Без образования, а вносил такие рацухи, что по всей области внедрялись. Да что там области, пол-России его резцами работает, – опять тоскливо затряс головой. – Вот кому орден следовало давать.

– А у него не было?

– На героя соц труда выдвигали, да больно с начальством заносчив, и закладывал, – щёлкнул себя по кадыку Леша.

– А ты его откуда знал, ведь не токарь?

– Здравствуй?! Мы с ним в молодости за заводскую команду в футбол играли, – отодвинул батист с часами и положил чуть подрагивающие руки на стол. – Стойкий защитник был, получше некоторых, которые сейчас в высшей лиге. Предлагали ему в команду мастеров, что ты, отказался, – стал вспоминать Алексей Григорьевич. – Считал, что у станка больше пользы принесёт, чем бегая по полю. Классный футболист бы получился, – расчувствовался учитель. – Раньше, где бы не играли, ползавода за нами ездило. В любой район города. Если проиграем, хоть на работу не приходи, такого наговорят – только держись. Рабочий класс-то, он прямодушный, и не платили нам за это, и не освобождали. Перед игрой отпустят на час пораньше размяться – и всё. А желания играть и азарта – побольше было, чем у теперешних. Эти только за деньгами на завод бегают, а выиграли или проиграли, им и заботы нет. Говорю Генке – вратарю нынешнему: "Что так играли? Объелись, что ли?". Он: "Иди, дядь Лёш, сам попробуй!".

Да пробовал, – неожиданно разозлился учитель. – Летом в футбол, зимой в хоккей. И ничего! Только ноги вот, – задрал штанину – кроме белых лямочек кальсон, я ничего не увидел – переломаны все. Да-а-а, – опять затряс он головой, вспомнив Бураханова, – и палат каменных не нажил. Как говорится, умер с чистой совестью на голых досках. Если бы не эти рацухи, ещё бы пожил. Пока что-то внедришь, год жизни потеряешь. Завтра – в Москву! – перевёл разговор в другое русло. – Даже ехать расхотелось. Чего сидишь? Работай, давай! – сорвал на мне нервы.

За выходные снег растаял, что освободило меня от обязанностей дворника.

В понедельник цех почти заполнился – середина месяца. Появился и Пашка.

– Ну, Главный! Во даёт! – орал на весь участок. – Не иначе, "Ленина" получит. В Москву так просто не вызовут, – не мог он успокоиться.

Участок гадал на все лады и без конца пережёвывал это

событие. Не каждый день ордена вручают.

Контролеры сомневались: достоин ли? Ведь выпивает человек.

– Потому и орден заработал! – горой вставал на защиту "Главного" Пашка.

– Вы разве слышали или читали где, чтобы ангела или архангела в Кремле хоть пустяковой медалькой наградили? Пусть даже за выслугу годов? Нет?.. То-то.

Выглянувшее солнце слепило и мешало работать. На нашем этаже полотняные шторы не разрешались – гироскопия. Окна закрывались узкими полосками мутного полиэтилена, прикреплённого к металлическому каркасу. В пасмурный день жалюзи с помощью рычажка открывались, сейчас же контролёры закрыли их. Сквозь неплотно подогнанный полиэтилен пробивались узкие пучки света, расчертив в полоску наши костюмы.

"Словно арестанты!" – в душе рассмеялся я: чем-то надо поднимать настроение.

Весь понедельник возился с прибором. Вечером выяснилось, что не хватает одной финтифлюшки, чтобы собрать его окончательно.

– Со дня на день будет, – обнадежила распред, – а сейчас нет.

– Вот так всегда! – словно цеховой ветеран, возмутился я. – На десять минут работы – неделю прождёшь, – тащился общаться с массами в курилку. На следующий день деталюшку, разумеется, не принесли, поэтому опять дышал смогом, пил газированную воду и узнавал много интересных и полезных вещей.

Так, оказывается, колибри – самая маленькая птичка.

Снежный человек существует – Гондурас даже видел его, а Пашка и вовсе, общался.

"Каца, что ли, подразумевают?"

Лошадиный помёт, ежели приложить его к нужному месту, прекрасно стимулирует.

Митрофаниха в молодости давала Чебышеву.., и прочее, и прочее в том же плане.

С обеда Михалыч меня отпустил как безработного.

"Эх и посплю!" – размечтался я.

Мечты… мечты… Только улёгся, плотно перед этим пообедав, раздался стук в дверь.

– Можно? – заглянул какой-то замухрястый мужичонка в затрапезном пальто.

Днём дверей мы не запирали – туристы не любят наши места.

– Двинянины здесь живут?

– Здесь. А чё надо? – неласково посмотрел на него.

"За какую-нибудь страховку потребует заплатить, собака, – смекнул я. – За свет вроде заплатили. Плёнку из счетчика вытащил, так что всё, в принципе, нормально".

– Комиссия! – значительно сообщил субъект, бесцеремонно проходя в дом и снимая пальто.

Пиджак был такой же замызганный, как и мужичонка.

"Видно, на машину копит", – применил метод то ли индукции, то ли дидукции.

На кухне он первым делом уставился на счётчик.

"Смотри, смотри, голубчик, сколько влезет".

Счётчик у меня находился невысоко. Рядом, на кухонном пенале, установленные в гнезда алюминиевого каркаса сушилки, стояли тарелки.

Как-то после моего неловкого движения – не помню, ставил или вынимал посудину – грохнул ею по стеклу счётчика, которое тут же вдребезги разлетелось. Не долго думая, из тонкого прозрачного плексиглаза вырезал такого же размера пластинку и наклеил её с внешней стороны, закрыв вертящийся кружок, и закрасил края чёрной краской. Получился как новый. Но творческая мысль пошла дальше. Смекнул, что короткий язычок фотографической плёнки можно аккуратно просунуть между пластинкой и счётчиком, застопорив гнусный намотчик денег.

Сказано – сделано. Должен же я компенсировать неимение газа? Теперь два обогревателя грели не только воздух комнаты, но и мою рационализаторскую душу.

Жена сначала сопротивлялась нововведению, но я всё же

сумел внушить, что экономика должна быть экономной. Вместо двадцати рублей, которые нажигают зимой электрообогреватели, намного выгоднее платить два рубля. Сейчас бесценный кусок фотоплёнки лежал у меня на груди в кармане рубашки. Захотелось сплясать танец победителя за спиной этого олуха.

– А там у вас что? – кивнул на маленькую комнатку, где у одной стены стояла Денискина кровать, у другой – скрипучий диван, на который меня отправляли в ссылку. Ещё, правда, помещался небольшой письменный стол, и оставалось немного места для стула.

– Так что там у вас? – повторил мужчина, обернувшись ко мне.

– Спальная. Сын спит. А кто вы, собственно, такой? – не понял я.

– Комиссия! – опять со значением ответил он. – В райисполком ходили?

– Да, – подтвердил факт.

– Вот по вашему заявлению коммунальный отдел меня и откомандировал, – гордый собой, побрёл в другую комнату.

– Метров восемнадцать тут есть, – зашевелил он губами, что-то подсчитывая.

– Есть, – не стал отказываться.

– Вполне приличное жильё, – был сделан вывод.

– Да?! Особенно, когда здесь не живёшь.

– Многие хуже живут, – утешил он.

– А во дворе, посмотрите, – вода из-под почвы пробивает, из-за этого стены лопаются, дом осадку даёт, – заученно отбарабанил я.

– Не волнуйтесь, акт составим, всё как есть опишем, – пообещал на прощанье замухрястый субъект.

"Чтоб ты в ручей свалился! – мысленно пожелал ему. – Надо было что-нибудь дать. Пинка, например!" – подумал я.

Сон, разумеется, как рукой сняло.

Через несколько дней на работе появился Чебышев.

– Орденоносец ты наш ненаглядный, – растягивая слова, шутя, обнимал его Пашка. – Гордость ты наша, заводская.

Довольный Чебышев не очень активно отбивался.

– Отстань кошёлка!

Все утро на него сыпались поздравления. Участок опять стал местом паломничества цеха. Моему гуру надоело без конца показывать "Знак почета", и он положил орден на стол в футляр из-под очков.

На следущий день Пашку разбирал цехком – пришла бумага из вытрезвителя.

– Когда, кошёлка, залетел, хоть бы сказал что, – возмущался Чебышев.

Его поразил не банальный факт подзалёта, а то, что Пашка промолчал, поэтому в курилке он не стал подбадривать несчастного Заева.

– Тринадцатая улетела! – переживал тот.

Пить надо уметь! – резонно, замечал учитель.

– Сами-то все алкаши! – клеймил Пашка.

На это очень умно ответил Гондурас:

– Не тот пьяница, кто пьёт, – глубокомысленно заявил он, – а тот – кто в вытрезвитель попадает.

Сам Семён Васильевич данное богоугодное заведение пока не посещал, чем очень гордился.

За этот день я всё-таки сдал контролёрам прибор, они, в свою очередь, успешно потрепали мне нервы: там соринка, там пылинка, – и навалился на редуктора.

В пятницу я выдохся окончательно и поэтому, когда мастер принёс талоны на выходные, распсиховавшись, послал его подальше.

– Не выйдешь? – скрипел тот зубами и грозно шевелил раздвоенным носом.

– Не выйду! – твёрдо отвечал ему.

– Смотри, пожалеешь, – грозился Михалыч. – Ещё один

прибор нужен.

Чебышев с Пашкой посмеивались.

– Мне и этого – во как хватит! – резал ребром ладони шею. – Ещё редуктора не сдал.

Родионов побежал жаловаться начальнику, но тому было не до меня.

– Ну и работёнку себе нашел, – жалела Татьяна и тут же колола: – Не надо было университет бросать.

Мне уже стало всё безразлично. Поев, в одно время с Дениской укладывался спать.

– Привыкнешь, – успокаивал Чебышев. – У Пашки тоже поначалу не шло, а теперь быстрее меня работает, но хуже, – поправлялся он.

После выходных, казалось, судьба сжалилась надо мной – редуктора сдал без хлопот, но не тут-то было…

В первых числах декабря на производственное совещание вызвали меня, Пашку и двойняшек.

– Значит, с мастером ругаешься? – начал с меня Кац. – И в выходные работать не желаешь? – ласково журчал его голос.

– Я пока что, Евгений Львович, ученик и в выходные выходить не обязан.

– Умный, значит, – тянул своё Кац. – Ну ладно, а вы, – обратился к перетрусившим двойняшкам, – курить сюда ходите или работать?

Лёлик с Болеком потупились.

– В общем, так! – громко хлопнул кулачищем по столу.

Михалыч довольно шевелил носом.

–… Завтра утром едете в подшефный колхоз на ремонт техники.

– А меня-то за что? – взвыл Пашка.

– В вытрезвитель не надо попадать!

– Понял! – опустил он голову.

– Евгений Львович, – спокойно начал я, – нас вот, трое учеников, мы учиться должны, а не по колхозам мотаться.

Начальник, заикаясь от мучившей одышки, заорал:

– Не хотите ехать – вообще из цеха убирайтесь!

– Не ты нас брал, не тебе и увольнять! – заорал я ещё громче.

Кац приподнялся с кресла-вертушки и опять тяжело плюхнулся на сиденье.

Больше не кричал, но, заикаясь, прошипел:

– Если завтра не придёте к десяти ноль-ноль – уволю. Всё! Идите, – махнул на дверь, и от злости крутанулся в кресле.

Постояв ещё минутку и посмотрев на него, я вышел вслед за Пашкой и двойняшками.

– Ну ты даешь! – встретил меня в курилке Заев. – Разве можно с Кацем спорить? Он в сердцах и по роже двинет. А вообще-то мужик не плохой, отходчивый. Значит, едем?..

– Не знаю. С женой посоветуюсь.

– Смотри, уволит, да ещё по статье, – стращал Пашка.

Лёлик с Болеком сразу решили ехать.

Пришедший с совещания мастер, не обращая на меня внимания, объяснял двойняшкам и Заеву:

– Сейчас ступайте, деньги получите, сколько вам причитается, и домой. Соберитесь. Завтра в десять ноль-ноль. Не забудьте! – уходя, ещё раз напомнил он.

В кассу, на всякий случай, пошёл вместе со всеми. Нам с двойняшками отвалили по сорок рублей, Пашке – целую зарплату.

Он тут же составил длиннющий список – кому должен. Были там и контролёры, и регулировщик, и чёрт знает кто ещё, и даже Чебышев.

Леша, почуяв поживу, стоял тут как тут.

– А ну-ка, давай, кошёлка, – тёр он палец о палец.

– С тобой, как приеду, расплачусь, – отмахнулся Заев.

Чебышев от возмущения потерял дар речи, его бородавка грохнулась в обморок.

– Шучу, шучу, – протянул трёшник Пашка.

– Разве так шутят? – вытер потный лоб наставник.

Я в этом месяце сделал десять редукторов – это тридцать рублей – и прибор. Итого, восемьдесят рублей. Это, не считая ученических. Наряды закрыл на Чебышева.

– Как приедешь, сороковник отдам! – пообещал он. – Должен же я за учебу что-то иметь? Да и подоходный, туда-сюда, профсоюз.

Совесть всё-таки мучила.

– Царский подарок, – язвил Пашка, – эти-то хоть в сейф положи, как получишь, а то и их не будет.

– Не учи, пацан! – огрызался гуру.

– Приходи завтра. Всего три недели, подумаешь, – убеждал то ли меня, то ли себя Заев.

– Там видно будет, – распрощался с ним.

Дома, до прихода жены, усиленно колол дрова. Морально я стал сдаваться: "Надо ехать, – твердил себе. – Дров им на три недели хватит. Посмотрю зато, что такое деревня. Правда, я и живу в ней, но всё-таки. Как Татьяна ещё посмотрит.

Татьяна посмотрела – хуже некуда.

– К дояркам захотелось? Жена надоела? – эти две темы преобладали весь вечер.

– Глупая, какие доярки? Отдохнёшь от меня. И с деньгами как раз уладимся. Питаться-то там буду. Дров вам хватит.

Большую часть ночи тоже не спали, но здесь я не только уговаривал её.

Утром жена дала согласие на отъезд.

– Действительно, отдохну немного, – попрощалась со мной.

Дениска горько плакал.

– Маленький, не успеешь глазом моргнуть, как буду дома, – утешал сына.

К десяти часам – в фуфайке, поношенных кирзовых сапогах, старом шерстяном трико и дряхлой шапке, из которой за лето поганая моль сотворила танкистский шлем, – стоял у проходной. С собой взял кружку, зубную щётку, раздавленный тюбик с пастой и червонец.

Пашка с двойняшками уже ждали меня. Смотрелись они тоже не очень.

Повезли нас на заводском уазике.

Заев заныкал от жены целых пятьдесят рублей, двойняшки имели по пятёрке, но зато купили сумку сигарет.

Деньги тут же сдали в общий котел и, далеко не отъезжая, Пашка приобрёл на винном складе четыре бутылки водки, с переплатой конечно, а на остальные – курева.

С утра снова выпал снег, поэтому ехали медленно. Добрались только после обеда, успев выхлебать три поллитры. Двойняшкам налили, но по соточке – молодые ещё.

Прежде чем идти к председателю колхоза "Красный 6оец", сели отдышаться и покурить под огромным обшарпанным плакатом "Задание пятилетки выполним", в центре которого мордастый колхозник с облупленными руками, широко расставив их в стороны и довольно улыбаясь, призывал свиноматок увеличить поголовье поросят в сравнении с предыдущим периодом. Покурив, прошли в правление, выставив вперёд более трезвых двойняшек.

– Хороши-и… – поздоровался с нами молодой мужчина в белом свитере – он и оказался председателем.

Кроме него в кабинете находился невысокий пожилой дядька с сизым носом. В отличие от председателя, сизоносому мы понравилиеь сразу – смотрел на нас, как на родных. Сморщив худое, в складках морщин лицо, он улыбался, показывая редкие, палец просунуть можно, зубы.

– Давно вас ждём, – продолжал председатель. – Сейчас идите, размещайтесь. Антон Егорович проводит, – кивнул в сторону мужичка.

Тот с готовностью поднялся со стула.

Кода мы вышли из правления, опять валил снег.