Читать книгу: «Излом», страница 3

– Ба-а! – удивился Пашка. – Гондурасский народный поэт!..

– В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, – смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

– Правильно! – поддержал Пашка. – А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни: "Орлёнок-орлёнок" и "Взвейтесь кострами, синие ночи!".

– Слова Каина, музыка Сальери, – произнёс я, чтобы утешить рыдающего Заева, с чувством распевающего о высоко залетевшем орлёнке, которого враги называли орлом.

На меня они, разумеется, внимания не обратили.

Большой и Степан Степанович мирно курили, доброжелательно поглядывая в сторону почившего алкаша.

– Давайте как следует познакомимся, – подошёл ко мне Гондурас.

– Сергей, – отрекомендовался я.

– Очень приятно, – протянул он руку, – Семён Васильевич. Пойдёмте, Серёжа, сядем вон на ту скамеечку – в ногах правды нет. Какое у вас образование, если не секрет?

– Среднее.

– То есть читать умеете, а писать нет?!

Я хохотнул на его шутку.

– Нет, наоборот… Даже считать до ста умею, так как на третьем курсе университет бросил. На истфаке учился.

– Зря! – отреагировал Семён Васильевич.

– Да знаете, женился, а учился на вечернем, вот дело и не пошло.

– А я учитель, однако, работаю на заводе.

Увидев мой вопросительный взгляд, продолжил немного заикаясь:

– Да-да, юноша. Из военного училища и филфака университета выбрал последнее: Ну что училище?.. – думал я. – И с девушкой поговорить не о чем. А после университета сколько о литературе знать буду, о писателях. Стану интересным собеседником, – перевёл он дыхание. – Однако всё оказалось иначе. От звёздочек на погонах девушки дуреют – как же, душечка военный, а узнав, что я учитель литературы, разочаровываются. Парадокс! Но жениться – всё же женился. Жена тоже педагог. Дети пошли. У меня ведь трое! – похвалился он. – Потом маму парализовало, она с нами жила, и жена стала часто болеть. Нехватки, а дети растут, – он достал сигарету, закурил. – …Сосед всё расписывал, что без образования на заводе почти четыре сотни имеет… я и клюнул. Жаль было со школой расставаться, с классом, – тяжело вздохнул Семён Васильевич, – и сейчас помню удивлённые лица коллег и учеников. Жалею! Жалею, конечно! Сейчас и учителя неплохо зарабатывают. Раздвоился! И там себя потерял, и здесь не нашёл. Я ведь раньше совсем не пил. Может, потому что не на что было?.. Да, собственно, и желания не испытывал.

На него явно нашло философское настроение.

– Да ведь суета всё, как ты думаешь? – обратился ко мне. – Ибо, кто знает, что хорошо для человека в жизни, сказано в Екклесиасте, – нагнувшись, поднял жёлтый лист. – Велика ли беда, если лист падает с дерева? Послушай, что я недавно прочёл: "Если мы предположим, что земля находится в звёздном небе и Бог сделал её блестящей, как одну из звёзд, то отсюда, снизу, нельзя этого различить, по причине великой её малости. И если, по сравнению с небесным сводом, земля кажется точкой, то насколько же уменьшится эта точка, по сравнению с горним небом? Следовательно, что же ты покидаешь, презирая мир, даже и будучи властелином его, кроме жалкого муравейника, в обмен на обширные царские чертоги неба?"

– Однако, – стряхнул он оцепенение, – пора и честь знать. -Мужики! – заорал Семён Васильевич. – Давайте остатки прикончим да пойдём, а то завтра на работу.

– Как последние выходные, – бросив охнарь, вспылил вдруг Степан Степанович, ворочая мутными глазами, – так, вон чё, вон чё, на работе тор… – он смачно икнул, проглотив последний слог.

Добив остатки, Степану Степановичу не налили – и так хорош, стали собираться, ощупывая карманы и оглядываясь

по сторонам, как бы чего не забыть.

Чебышев быстро проделал со стаканом обратные действия – положил в целлофан и завернул в газету.

– Отвернитесь, я спрячу! – приказал нам.

Попарно, компания поплелась по тропинке. Впереди

Пашка с Чебышевым бренчали на губах какой-то марш. В центре Большой тащил захмелевшего Степана Степановича. Мы с Семёном Васильевичем замыкали шествие.

"Словно партизанский рейд Ковпака, – подумал я. – Сильные – по краям, слабые – в середине".

– А университет, юноша, зря бросили, – взял меня под руку Семён Васильевич, продолжив начатый разговор. – У нас в цеху, кстати, многие с образованием приборы собирают, и с высшим в том числе. Современный рабочий должен быть широко образован. Даже из нас: Большой, например, лет пять назад политех закончил, осталось "госы" сдать, не знаю, что там произошло, до сих пор сдаёт, чудик. Пашка техникум кончил, я – бывший учитель. Чебышев, хотя и семь классов имеет, любому инженеру фору в сто очков даст, а Степан Степанович – лейтенант запаса, о чём сообщает перед тем, как вырубиться, – грустно засмеялся Семён Васильевич.

Наша бригада благополучно перешла дорогу и вышла на заводской стадион.

– Покурим? – предложил Большой, усаживаясь на скамейку трибуны. – Все нормальные, а этот спёкся, – потряс Степана Степановича. – Точно! В отрубях лежит.

Стало прохладно. Быстро стемнело, словно мы в клетке и на нас накинули покрывало. Зажглись фонари. С ними перемигивались сигаретные огоньки.

– Я, вон чё, вон чё, лейтенант запаса-а-а! – неожиданно заорал Степан Степанович и свесил голову на грудь.

– Тьфу, чёрт! Перепугал! – поднялся Большой, бросив окурок. – Однако, что-то холодает… Ну что, по домам? Этого, в отрубях, беру на себя.

Все согласились и стали прощаться с таким темпераментом, словно навсегда.

Трамвайная остановка, несмотря на довольно позднее время, оживлённо гудела.

"Наверное, опять транспорт не ходит".

Опровергая мои мысли, из-за поворота показался трамвай, плотно, словно селёдками в бочке, набитый людьми.

"Ну что ж, штурмовать, так штурмовать!" – застегнулся на все пуговицы, оглядываясь по сторонам. Такая же непреклонная решимость светилась в глазах окружающих. Мужчины побросали окурки, женщины прижимали к себе детей и сумки.

Высекая искры, трамвай лихо подкатил к остановке.

"Наверное, в Севастополе, в военное время, при погрузке под огнём противника на транспорт порядка было намного больше", – успел подумать я, подхваченный толпой.

Шустрая сорокалетняя женщина, кривя рот, взывала к высокому парню в белой куртке:

– А вы бы, молодой человек, постеснялись, – голосила она, – пропустили бы женщин вперёд. Кто вас только воспитывал?..

Энергично оттолкнув сумкой соседку и работая локтями, полезла в трамвай, не забывая ругать невоспитанную молодёжь. Я устремился следом по проторенной дорожке.

Залезая на последнюю ступеньку, она так усердно заработала локтями, что угодила мне в лоб – не больно, но обидно.

"Не ищи лёгких путей!" – сделал вывод.

Женщина, не обернувшись, пробормотала: "О Господи! Лезут-то как…"

Мой оскорблённый организм начал мощно выделять подмоченный алкоголем адреналин.

– Жалко, ты не мужик! – презрительно произнёс я, убирая руки в карманы.

– Не ты, а вы! – поправила она, нахально глядя мне в глаза.

От бешенства дыхание стало тяжёлым.

– Кто воспитывает, кто воспитывает?.. Такие вот и воспитывают!..

Не сказав больше ни слова, женщина стала пробираться к выходу.

"Чего это я взбеленился? – удивился себе. – Видать, дома выговор получу в жёсткой форме".

Глядя на выходящую женщину, две девушки и парень чему-то довольно заулыбались. Мой гнев остыл полностью. Девчонки с любопытством поглядывали в мою сторону.

"Вот и слава пришла!" – поздравил себя и в свою очередь принялся их изучать.

Одна оказалась стройной высокой красавицей, другая – конопатенькой, полной дурнушкой с обаятельной улыбкой и неуверенными добрыми глазами. Парень и несколько мужчин с интересом разглядывали стройную красавицу. Она, привыкшая к поклонению, делая безразличный вид, словно случайно, поймала мой взгляд.

Я считал себя скромным человеком и, как женатый товарищ, старался не придавать значения своей внешности, хотя знал, что нравлюсь женщинам, и где-то на подсознательном уровне гордился этим. Ничего особенного в себе не находил – ординарная внешность, ну разве что причёска отменная. Не признавая никаких модных стрижек, носил густую белокурую шапку чуть вьющихся волос. В состоянии подпития, как сейчас, черты лица становились тонкими, взгляд туманным – Александр Блок, и только.

Стройная красавица опять с интересом посмотрела на меня. Её конопатенькая подруга, безнадёжно улыбаясь, преданно, как фрейлина королевы, стояла рядом. Меня тронули беззащитность и преданность – ни на что не надеясь и не рассчитывая, быть просто верной наблюдательницей восторгов – незавидная доля, а без свидетеля восторги много теряют в своей прелести. Глядя мимо красавицы, я улыбнулся её подруге. Растерявшись и не поверив, конопатенькая посмотрела в окно, потом опять на меня – не избалованная вниманием, боясь ошибиться.

В моём взгляде не было насмешки или иронии. Её красивая подруга почувствовала беспокойство. Безразлично глянув на красавицу, я снова тепло и искренне улыбнулся конопатенькой, получив в ответ такую обаятельную и нежную улыбку, что защемило сердце.

"Господи! Где у нас, мужиков, глаза? Ведь дарят самую чистую любовь и становятся самыми верными жёнами не красавицы, а их незаметные подруги!"

Почертыхавшись на подходе к дому, что осенью становилось традицией, почмокав досками, очутился в коридоре.

"Ага! – вспомнил я. – Сколько сейчас градусов?" – осветил спичкой термометр и внимательно всмотрелся.

– Маньяк! Опять к градуснику привязался? – услышал за спиной. – Ты чего так долго?

– Танюшечка… – засюсюкал я, – родненькая… – неловко потянулся к её губам.

– Ты что, пьян? – она брезгливо отпрянула от меня.

– Друга встретил. Давно не виделись.

Ответила мне хлопнувшая дверь.

Три раза глубоко вздохнув и широко улыбаясь, ввалился в дом.

– А вот и я-а-а…

– Папка пришёл! – обрадовался Дениска.

– Сынок, иди ко мне, – позвала его Татьяна, – папа сегодня усталый.

Стерев с лица улыбку, прошёл в комнату. По телевизору передавали эстрадный концерт. Экстравагантно одетый исполнитель трясся перед микрофоном. Зевнул, задумавшись о подходах к жене.

– Раньше в такой форме клоуны выступали, а теперь знаменитые певцы, – бодро выдал реплику.

В ответ – молчание. Будто меня нет.

Посадив Дениса на колени, Татьяна не отрывалась от экрана, на котором появился любимец женщин – певец томных напевов, Серов.

– Ну и слушай свою "Мадонну", – пошёл ужинать на кухню, где тотчас появился кот. – Мироша, друг! – погладил его.

Довольный, он потёр мою ногу рыжей, словно замшевой, башкой. По-братски поделившись с ним, быстро поел.

– Сегодня здесь ляжешь! – не глядя в мою сторону, Татьяна бросила подушку на стоявший в комнате Дениса диван.

– Не имеешь права! – возмутился я. – Ты мне жена!..

– Следовало раньше об этом думать, – стала укладываться с сыном в большой комнате.

Тоскливо вздохнув, взял кота и лёг на диване.

– Не женись никогда, Мирон, – учил его жизни. – Пусть хоть какая красавица будет с пушистым хвостом – не женись! Это до свадьбы они кошечки, а потом жёнами становятся.

– Ты можешь – потише? Разбубнился! – услышал Татьяну.

– Вот видишь! – назидательно помотал пальцем перед розовым носом кота, подумав, что успел перенять уже некоторые начальнические привычки: "Завтра этому дивану сто пятнадцать лет исполняется. Ещё бабушка выбросить хотела, да жалела, а мне лень, – тоскливо поскрипел пружинами. – Ну ладно! – я мстительно повертелся. – Завтра в сарае окажешься".

Довольный кошан монотонно мурлыкал. Спать не хотелось. Вспомнив есенинского Джима, решил посвятить стихотворение коту. После упорных трудов получилось следующее:

«Мирон! Дай, друг, на счастье лапу мне, такую лапу я не видел сроду. Давай с тобой на крышу взгромоздясь, мяукнем на ненастную погоду»…

А потом пригрезилось что-то несуразное.

Я – дождь! Маленькая капля! Я – вода!.. Чистая и наивная… Человек-вода! Я долго падаю с метафизического неба, вечного и неизменного. Долго для капельки – целую вечность; и быстро для неба – долю секунды… Века и эпохи летят предо мной. Мелькают реки и чьи-то лица; мелькают горы и чьи-то глаза… Я падаю на раскалённую землю маленькой каплей, и земля принимает меня…

"Тьфу, чёрт! А всё Гондурас со своей философией, – вышел из забытья. – Пить-то как хочется. О Господи! Кто это на грудь навалился?..

– Мирон, волк тряпошный, брысь, собака, отсюда, – шуганул безвинного кошана.

"Сколько сейчас времени, интересно?"

На улице начинало светать. Тихо спустил ноги, нашаривая тапки. Подлый диван тут же откликнулся – заскрежетал пружинами. Без передышки и с громадным удовольствием выдул два бокала воды – стало немного легче. Кот приятно потёрся о ноги и побежал к двери.

"Приспичило тебе, Мироша, не вовремя, скрипи теперь дверями. Надо смазать утром. Днём, вроде, тихо открываются, а ночью – как ножом по кастрюле".

Выпустив бедное животное, заглянул в комнату – сын и жена спали. Волосы наполовину закрыли Татьяне лицо. Захотелось подойти и поцеловать её.

"Разбудишь, только хуже будет!"– подумал я.

Поскрипев пружинами, опять улёгся, укутавшись в одеяло.

"Прохладно! Вот бы глянуть, сколько градусов".

Не спалось.

"Ночь уходила, унося своё покрывало и постепенно обнажая розовое тело зари", – написали бы поэты-романтики.

Настроение стало лирическим: «Я блуждал в игрушечной чаще и открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий. И действительно смерть придёт?» – от жалости к себе, такому любимому, скрипнул зубами в унисон с пружинами дивана. – Лежу тут один, никому не нужен, – вытер пододеяльником выступившие слёзы. – Видно, не до конца протрезвел. Эх и дурак! Спасибо, никто не видел и никогда не узнает. Надо встать, зарядку сделать, пробежать пару километров – и как огурчик стану… малосольный".

– Наш Дениска был голодный – проглотил утюг холодный! – бодро сообщил я, набегавшись и сбросив похмелье.

Сердце гулко стучало, разнося кровь по организму и очищая его от алкоголя, так, по крайней мере, определял своё состояние.

– Мамка-а-а, а че-е-г-о-о он… – заканючил сын.

– Отойди от ребёнка, дай поесть спокойно! – недовольно глядя на меня, произнесла жена.

– Шуток не понимаете!..

– Особенно вчерашних! – похватила Татьяна.

– А чё вчера? – умываясь, невинно поинтересовался у неё.

От такой наглости она опешила. Но не надолго. Выслушав ответ и узнав мнение жены о себе, вытер лицо и полез на диван поглядеть градусник.

– Завтракать будешь? – немного успокоилась она. – Всегда перед выходными номер откалываешь.

– Ты тоже хороша! – осмелел я. – Всё тело после дивана ломит. Я на тебе женился или на коте?

– Знай! Как пьяный придёшь, всегда так будет.

– Давай Дениску в кино на утренний сеанс сводим? – в качестве подхалимажа предложил я.

– Давайте меня сводим! – обрадовался сын, подбегая ко мне.

– А куда пойдём? – окончательно успокоившись, подкрашивала перед зеркалом губы Татьяна.

– В "Пионер". Там всегда детские фильмы показывают.

Мир в семье был восстановлен!

Прохладный воздух приятно бодрил похмельный организм своей чистотой и свежестью. Людей на улице было ещё не много. С деловым видом спешили на рынок женщины, а у винного магазина – в субботу его открывали раньше, сбивались в стаи небритые личности с горячечными глазами.

– Глядеть противно! – нахмурилась жена.

– Болеют люди, – заступился я.

– Смотри, в их рядах не окажись, дожалеешься…

– Будь спокойна, меру знаем.

Дома, после кино, попив чаю, улёгся с книгой на диван, начавший радостно сверлить мои бока пружинами, аж поскрипывая от удовольствия. Несмотря на пытку, назло ему, заснул.

"Да-а, пьянка до добра не доводит, – критиковал себя после сна. – Пойти дровишки, что ли, поколоть и прогуляться немного?"

Одевшись, прошлёпал по доскам. Решил стрельнуть сигаретку – страшно захотелось курить. Соседей у дворов не наблюдалось, поэтому поднялся по скользкой лесенке наверх, поближе к цивилизации.

Неизвестно откуда набежал дождь – тонкий, густой и пахучий. Громко клацая когтями по асфальту и целеустремлённо глядя на два металлических помойных ящика, протрусила чёр-

ная собака, уже порядочно успевшая вымокнуть. Остро пахнуло псиной.

Стрельнув сигарету у припозднившегося соседа, блаженно затянулся, разглядывая сверкающий огнями за пеленой дождя город. Последний раз затянувшись, подошёл к краю не слишком глубокого оврага и бросил вниз окурок. Не успев долететь до земли, он погас, захлёстнутый дождём.

Внизу тесно лепились домишки. Строиться здесь стали ещё до войны – от центра недалеко и будто в родной деревне живёшь. По склону оврага торчали деревья с пожухлыми листьями. Здесь, наверху, резко пахло дымом – в домах дымили трубы. Вечер ещё только наступил. За моей спиной жил своей жизнью город, был слышен рокот машин и звонки трамваев. На стеклянном корпусе банка, плоскую крышу которого мне было видно, неоновая реклама призывала летать только на самолётах Аэрофлота – будто у нас были ещё и конкурирующие фирмы.

А внизу повисла тишина – двери на запор, лишь перелаивались собаки, да иногда душераздирающе орали коты – для них-то здесь раздолье.

Из всех удобств, подаренных цивилизацией, в наших домах имелся лишь свет. Некоторые, особо деловые, сумели провести газ. Санузел заменяла деревянная постройка в стиле ретро в глубине двора, а ванную, холодную и горячую воду, паровое отопление самые мечтательные могли увидеть во сне, не говоря уж о такой роскоши, как телефон.

Правда, повышая своё благосостояние, кое-кто заводил кур, свиней, а самые отчаянные – коров. Конечно, приятно, живя в центре города, просыпаться под петушиный вопль или коровье мычание, благо, рядом с домами протекал ручей, куда можно выбрасывать нечистоты.

Зорко глядя под ноги, стал спускаться вниз. С моим погружением в овраг постепенно исчезали огни города, а за ними и городские звуки, даже ветер здесь не чувствовался. Воздух казался каким-то спёртым и затхлым. Как нарочно, погас единственный фонарь, да он, собственно, и не освещал, а, как маяк кораблю, давал направление, ориентир, куда идти. Посторонний человек, даже зная адрес, с трудом мог бы найти нужный дом. Например, рядом с моим, 778, находился 753. Неизвестно чем руководствовались, присвоив ему этот номер, а где находится 779 – это для меня и поныне загадка, хотя живу здесь не первый год.

Осторожно прошлёпал по доскам, настеленным во дворе. Они будто играли со мной, неожиданно плескали жидкой грязью – то с края, то из трещины в центре доски. На крыльце, сощурившись в темноте, долго всматривался в термометр.

Воскресенье прошло спокойно и тихо в приятном ничегонеделании. С удовольствием валялся на диване, простив ему скрипучие пружины; временами дремал, временами почитывал книгу. Курить не тянуло, пить тоже. Единственно, чем несколько омрачил отдых, это составлением жалостливой петиции в райисполком – и то после длительных увещеваний жены. Обильные творческие мучения в поисках слова и образа дали следующий результат:

Председателю Волжского райисполкома

т. Кабанченко П.И.

от Двинянина С.В.

Заявление.

Просим Вас прислать комиссию по поводу того, что проживать в нашем доме невозможно в связи с его состоянием и антисанитарными условиями местности. Весь наш переулок, почти всех жильцов, отселили ещё два года назад за невозможностью проживания в этом районе. Живём мы около института, там, думая, что всех снесли, сбрасывают к нам мусор. Рядом протекает ручей с нечистотами – рассадник крыс и прочей заразы. Отводить воду из ручья некому, вода выходит из русла, и у нас её полный двор. В результате постоянной сырости дом даёт осадку, лопаются стены.

Просим разобраться с нашим вопросом.

Семья Двиняниных.

– После такого заявления квартиру сразу должны дать, – хвалился перед женой, с прохладцей отнёсшейся к моему литературному шедевру. – Чего не восхищаешься? – приставал к ней. – Не вижу цветов, восторженных поклонниц, не слышу грома оркестра. Ну, хочешь, ещё про негров вставлю?

– И про термометр не забудь! – язвила Татьяна.

– Господи, ну при чём тут термометр?

– А при чём негры? – не понимала она.

– Чтобы Кабанченко добить. Можно, например, так, – любуясь собой, вразумлял непонятливую супружницу: "Бабы, они и есть бабы". – Смотрели недавно передачу про бедственное положение американских негров. Очень завидовали тяжёлой гарлемской жизни. Мы с удовольствием согласились бы жить в обшарпанной пятиэтажке. Главное, что там есть газ и вода, а без мусоросборника как-нибудь бы обошлись, на улицу бы вынесли; лифт нам тоже ни к чему, хоть и пятый этаж бы дали. А вот бедный, замученный тяжёлым бытом негр, в нашем лачужном овраге более недели не выдержит, запросится обратно, в свои райские трущобы. На сём с приветом, Двинянины. Ну как? После прочтения сего опуса нам, кроме квартиры, попытаются ещё и гараж с погребом всучить.

– И грамоту от женсовета! – перебила меня бесчувственная супруга.

Но я, окрылённый успехом в сочинительстве, не обращал внимания на мелкие уколы зависниц.

Согласно диалектике общественной жизни на смену пролетающим выходным приходят тягомотные будни.

Первый, кого встретил на подходе к цеху, был, конечно, Пашка. Пятнистый, как политическая карта Африки, от синяков различных цветов и оттенков.

– Ты, как картина абстракциониста, – поздоровался с ним. – По-видимому, выбрал не ту линию поведения?..

– Чё, Серёг, шнобель у меня здоровый, да? – потрогал он

распухший нос.

– Ничего, вешалка, – подбодрил его. – Не с Большим поцапался?

– Да не-е! Это вчера – и чёрт знает с кем… – рассказывал Заев, пока мы поднимались на третий этаж. – Выпили, поговорили так оригинально. Спасибо, на лестнице никого нет, – вдруг заволновался он.

– Торжественная встреча всё равно обеспечена, – безжалостно заключил я и оказался прав.

На время даже домино было отложено.

Начитанный Семён Васильевич, он же Гондурас, вспомнил, что ещё Пётр Первый издал указ "О свидетельствовании дураков в сенате".

– Пашка! – окликнул Чебышев. – Сейчас, говорят, безалкогольную водку выпускают, тебе только такую можно пить.

На что резонно получил совет пить её самому. Не дослушав, есть ли такая водка или нет, вслед за быстро смывшимся Пашкой, отправились на участок и мы с Чебышевым.

– Уже неделю мухоморит, кошёлка, – бурчал Чебышев, – выпили после работы с ним – всё мало, вот и нашёл приключение. Уж Михалыч вон пилит его, – утробно хохотнул Лёша.

Через стеклянную стенку звук не доходил, но было хорошо видно быстро шевелящего губами мастера. В моём представлении так дьячки читали Псалтырь.

Наш участок на время превратился в своеобразную Мекку – место паломничества цеха. Любопытные повалили даже с четвёртого этажа, что совсем доконало мастера. Устав ругаться, он исчез с участка в неизвестном направлении, а Заев уже на всё махнул рукой, и разбитые губы его растянулись от одного синего уха до другого.

– Не знаю, как люди через день пьют, – уже бодро разглагольствовал он, – я – каждый день, и то никак не привыкну!

Но всё проходит – и плохое и хорошее. Постепенно ажиотаж стал спадать, и всё пошло своим чередом.

Я читал технологию и выслушивал наставления Чебышева. Чувствовалось, что настал конец месяца: курить ходили редко, работы было полно.

Призывающий делать производственную гимнастику диктор не сумел уговорить даже женщин, не говоря о мужиках, и так считавших себя здоровяками. Трудовой героизм сумел приостановить лишь перерыв на обед – святое время.

– Для нас домино то же, что для капиталиста пинг-понг, – приговаривал Большой, тщательно размешивая огромными ручищами костяшки.

Собратом у него был Степан Степанович, уже клюкнувший пятьдесят граммов спирта и забывший о похмельном синдроме. Опасными противниками, конечно, Чебышев и разноцветный Паша.

Я решил посмотреть, чем кончится поединок титанов.

"В нашей области в этом году открылось несколько новых магазинов", – неожиданно прорвался дикторский голос из висящего в гардеробе репродуктора.

– Отключите говорильник! – потребовала собравшаяся толпа.

Репродуктор вместе с зарвавшимся диктором оказался мгновенно вырублен.

– Ну вот, – расстроился Степан Степанович, – как узнаем, чего он хотел сказать?

– Теперь работники торговли, их родственники и знакомые ещё лучше будут обеспечены товарами, – имитируя репродуктор, продолжил за диктора я.

Здоровый смех рабочего класса был мне наградой.

Отключившись от окружающего мира, Большой самозабвенно грохнул о стол ладонью с домино.

– Один-один, – хмуро глянул на Пашку.

В ту же минуту с не меньшим грохотом тот припечатал к столу вторую плитку домино.

– Один-четыре, – на миг задумавшись, сказал веское слово и Степан Степанович.

Игра пошла. Лица игроков стали вдохновенными. Я решил комментировать матч.

– Внимание, внимание, – подражая Льву Озерову, начал репортаж. – Наши телекамеры установлены на территории гардероба цеха номер двенадцать. Вы смотрите финальный поединок мастеров сборной первого и второго участков. Сейчас коротко познакомлю с участниками соревнования, – разорялся я. – У стены под полотенцами сидит знаменитый игрок, гордость второго участка – Большой. Он и начал матч оригинальным ходом: один-один.

Пропустив мимо ушей сердечное пожелание Большого кое-куда пойти, продолжил:

– По левую руку от него, у окна, вы видите мужественное лицо настоящего бойца, носом встречающего опасность, мастера спорта международного класса…

– Не спорта, а спирта! – поправил меня заинтересовавшийся Степан Степанович.

– Не перебивай! – зашикали на него доволные слушатели.

– … вы видите Павла Заева, – вдохновенно продолжил я. – Вот он поднял мощную руку… "Что в ней, что?.." – задаются вопросом зрители и игроки. Сильнейшим ударом Заев раскрывает карту, какой ход, – зачастил я, – какой неожиданный ход, не оставивший противнику надежды. Какая игра! Какой накал страстей! У аппарата с газводой, мужественно сжав в руке домино и грозно вращая глазами, сидит чемпион чемпионов, бывший офицер советской армии Степан Степанович. Спорт есть спорт! Он может высоко вознести и ещё ниже опустить. Так и случилось с несчастным представителем вооружённых сил. Фортуна изменила славному игроку, и он не нашёл ничего другого, как проехать. Ну что ж, на нет, как говорится, и суда нет. Степан Степанович не верит и ещё раз с надеждой смотрит невооружённым взглядом в ладонь с домино, но нужной карты не находит и пропускает ход под не вполне спортивные высказывания друга и напарника – Большого.

Недовольный ходом игры Большой сделал ещё одну попытку отправить меня на обед, но благодарные слушатели не допустили этого произвола, и я продолжил:

– Внимание, внимание! Наконец ход игры докатился и до второго члена сборной первого участка, мудрого наставника молодёжи, отца русской гироскопии, заслуженного мастера спорта Чебышева Алексея Григорьевича. Вот он, гордость первого участка, сидит на своём любимом месте у раковины

для мытья рук. Свободно, играючи, одной левой переводит игру в сторону Большого. Так-так, интересно, чем ответит второй участок?..

Прокомментировать встречу до конца мне не удалось. Невезучий сегодня, Степан Степанович разорался, что я, вон чё, вон чё, плохо влияю на его игру, отвлекаю. Большой его поддержал, хотя Пашка с Чебышевым и болельщики были другого мнения. Но у меня уже пропал интерес к игре, к тому же надо было пообедать.

Столовский леший за выходные, казалось, совсем отощал.

"Куда профком лесного массива смотрит? – поглощая кислые щи, рассуждал я. – Набрали бы ягод, щавеля и направили какую-нибудь симпатичную ведьмочку проведать несчастного… а может, у него запой? Насмотрелся на нашего брата и перенял дурную черту. Ну и «второе» сегодня, – через силу глотал я котлету, – наверное, на машинном масле готовили, да и селёдкой прёт".

Через два стола от меня неунывающие двойняшки с такой скоростью поглощали щи, что ложки мелькали, как спицы быстро едущего велосипеда.

"Как рука не устанет, – удивлялся им. – Что значит – молодость!"

Хоть плохонький – но обед. Поэтому из столовой шёл не спеша, в приятном расположении духа.

Уже началась подготовка к октябрьским праздникам. В стороне от главной дороги, около низкого заводского корпуса, две женщины в кургузых, заляпанных красной краской комбинезонах раскрашивали длинную гирлянду лампочек. Около них отдыхал на своей тележке разнорабочий нашего цеха. В ту же минуту – не поверил глазам, из заводского скверика, смеясь чему-то, появилась роскошная Мальвина, поддерживая под руку опирающегося на бадик невысокого парня.

Я даже остановился от неожиданности.

"Где же она его раскопала? Мало того – худосочный, так ещё и хромой! – поднялась во мне волна ревности. – Ишь, вцепилась как! Мальвины все такие… Та Буратино с носом оставила, а эта – меня!"

Визгливый хохот малярш привёл меня в чувство.

"Видно, наш цеховой матерщинник кое-что выдал из своего обширного нецензурного репертуара…"

Между тем парень нежно обнял Мальвину за плечи и, близко наклонившись к её лицу, что-то говорил.

"Разливается как, козёл! – закипала во мне злость. – Додумались, прям на работе любовь крутят, – чуть помедлив, поплёлся за ними. – Да какое мне дело? – стал успокаивать себя. – Кто она мне? Невеста, что ли?"

Ускорив шаг, быстро догнал хромого. На миг появилась мысль как следует задеть его плечом, но я гордо прошёл мимо.

– Серёжа! – услышал Мальвину.

– А, это ты? – обернулся на ходу. – Извини, спешу, работы полно.

Придя в цех, всё не мог успокоиться.

"Спасибо, что цивилизованный человек, а то бы…"

– Чего хмурый? – опять дыхнул на меня странным запахом Чебышев.

– Чем от тебя всё время несёт? Ношенные носки, что ли, жуёшь? – зло посмотрел на учителя.

– Шулюмом! – не обиделся тот. – Хочешь попробовать?

– Уволь! – застучал я молотком.

С удивлением вытаращившись поверх очков, Чебышев принюхался.

– Опять эта кошёлка здесь корпус смолит. Пашка, иди на механический, тебе шесть дней к отпуску за вредность дают, а я нюхай… Смотри, Серёжка, – нравоучительно произнёс сэнсэй, – Михалыч станет приставать, чтобы корпуса смолил, не берись, на потенцию влияет.

– Главный, а я думал, тебе уже ничего не страшно! – заржал Пашка. – А ты, оказывается, два раза ещё можешь.

– Ага! На октябрьские и майские, – задохнулся от смеха Пашкин сосед. – Ведь скоро октябрьские, – еле выговорил он, тряся головой и осыпая воротник перхотью.

– Этот-то чего? – возмутился Чебышев, его бородавка погрозила Плотареву кулаком. – Сейчас ты, Заев, смелый, – перешёл в наступление гироскопный гуру, – посмотрим, как запоёшь, когда рога полезут, длинные и ветвистые.

– Во-во, зато лишних шесть дней телевизор будет смотреть! – опять зашёлся смехом Плотарев.

– Кто о чём, а лысый о гребешке! – огрызнулся, уходя на механический, Пашка.