Читать книгу: «Духота», страница 10

Пещное действо

В Священном Писании, в книге пророка Даниила, выражаясь современным языком, содержится информация о том, как царь Навуходоносор сделал золотой истукан и пригласил на его открытие представителей широкой общественности. Со всех концов страны съехались областные правители, военачальники, министры, судьи, представители нацменьшинств, жрецы. Грянула музыка, с монумента поползло вниз покрывало, и взорам многотысячной толпы предстал грандиозный золотой болван. Бурные, долго не умолкающие, переходящие в овации, аплодисменты сменились всеобщим падением ниц и поклонением идолу. Каждый из присутствующих знал: коли не последует примеру других, его ждёт крематорий.

Три молодых человека, верующих в Бога, наотрез отказались участвовать в массовом психозе. Их имена: Анания, Азария и Мисаил. Царь исполнился ярости, вид лица его изменился. Он приказал немедленно связать строптивцев и швырнуть в раскалённую печь. Но пламя не убило бунтарей, и внутри печи раздался благодарственный гимн Богу, Который послал друзьям Ангела, росой оградившего мятежников от огня.

Металл в наши дни плавят в домнах, где температура выше тысячи градусов. Остановка домны на ремонт – весьма дорогостоящая операция. Учёные сконструировали специальный костюм, в котором человек может без риска для собственной жизни устранить поломку, находясь в печи под защитой огнеупорных доспехов, когда вокруг бушует пламенная буря.

Но что возможно твари, тем более доступно Творцу. Нет ничего удивительного в том, что обречённые отроки спокойно двигались внутри пылающего пекла и славили вместе с Ангелом Господа!

В первой половине пятнадцатого века на Руси существовал один из самых древних обрядов, нечто вроде духовной драмы под названием «Пещное действо». Это действо ставили в Москве, Новгороде, Вологде и других городах накануне Рождества Христова. В церкви, на амвоне, сооружали массивную круглую деревянную печь, напоминающую трёх-четырёхярусный иконостас. Её расписывали золотом и красками, изображали на стенках святых, внутри ярко освещали свечами. В первом ярусе были проёмы, отверстия, через которые можно наблюдать, что творится в печной утробе.

Шили по заказу костюмы: для жертв Навуходоносора – белые стихари с бархатными оплечьями, для палачей – платья из красного сукна, отороченного горностаем. Шапки-венцы для отроков украшали крестами, литыми из серебра. На роли Анании, Азарии и Мисаила тщательно выбирали красивых парней из певчих архиерейского хора.

Горожане, народ из окрестностей и деревень, диаконы, священники, епископ, а в Москве царь и царица, бояре с радостной серьёзностью отправлялись на праздник. Начиналось действо в субботу на великом повечерии и продолжалось на другой день, в воскресенье.

После острой перебранки мучители втаскивали связанных противников идолобесия в печь и затворяли двери. Под печь влезал ражий детина и раздувал там горн с горящим углем. Юноши, «разжигаемые любовью к благочестию», пели «Благословлен Бог наш…»; чекисты Навуходоносора грозили им и кочегарили ещё жарче.

Но вот в печь слетал дивный ангел (заранее приготовленное подобие), опричники персидские падали навзничь от страха, диаконы искусно подпаливали им края одежд в память о том, как сгорели настоящие палачи, когда бросали в жерло топки самоотверженных друзей.

Отроки крестились и трижды вместе с ангелом триумфально шествовали в печи по кругу. Затем ангел улетал. Мучители кричали жертвам: «Неймёт вас ни огонь, ни смола, ни сера!» и выводили ребят из печи по одному к архиерею. Молодёжь кланялась Владыке, пела ему «Многая лета» и удалялась в алтарь. Богослужение продолжалось, и в положенный момент протодиакон читал во всеуслышание внутри печи Евангелие.

В память о тех бесстрашных парнях, чью веру не сломил персидский крематорий, Церковь на вечерних службах постоянно поёт несколько стихов канона, хотя само «Пещное действо» уже ушло в историю. Последний раз оно было поставлено русскими эмигрантами во второй половине двадцатого века в Нью-Йоркском кафедральном соборе Св. Иоанна Богослова. Не исключено, что за рубежом при постановке «Пещного действа» были использованы оригинальные духовные песнопения видного русского композитора Александра Кастальского, автора многих религиозных вокальных композиций и поныне звучащих в наших храмах. Кроме Кастальского к «Пещному действу» проявил внимание в 1970 г. ленинградский композитор Валерий Гаврилин, создавший одноимённую оперу. Она прозвучала в том же году в концертном исполнении в городе на берегу Невы. А ещё ранее режиссёр Сергей Эйзенштейн включил фрагменты «Пещного действа» в кинофильм «Иван Грозный».

Библейские события, описанные в книге пророка Даниила, их воспроизведение в шестнадцатом веке на Руси… Казалось бы, всё это так далеко от нас… Но не похож ли наш мир на раскалённую печь, внутри которой ходит горстка христиан, которых спасает Ангел Великого Совета Господь наш Иисус Христос?

Аминь.

Глас в пустыне

Помните ли вы тот день, когда мать или бабушка, может, тайком от отца и соседей, впервые привела вас в церковь? Вам было лет пять или семь, и вас, вероятно, поразила невиданная доселе торжественная, непонятная красота внутри храма. В пламени свечек, сиянии икон, среди вздыхающих, крестящихся, а кое-где и плачущих женщин, бабушка тихо водила вас по храму и что-то шептала такое новое, такое ласковое. И в тот час вас, вероятно, ничто так не поразило, как Человек, Который распахнул разбитые в кровь руки на кресте. Вам грезилось, будто именно Его отрубленную голову на блюде вы видели на иконе в другом углу.

Шли годы, под лепет пятилеток безбожия вы стали взрослыми, и когда встречали в городе или деревне на блюде площади, как отсечённую голову Иоанна Крестителя, закрытый храм, не закрадывалась ли вам в сердце, словно в детстве, некая тревога? Двери храма, как веки, были сомкнуты, а вокруг, точно во дворце Ирода, шумел житейский пир.

На пьяном торжестве у Ирода дочь Иродиады, жены царя, покорила властителя Иудеи чувственной пляской. Царь сгоряча поклялся дать ей даже полцарства, коли попросит. Потная балерина потребовала смерти арестованного пророка, который пришёл из пустыни в столицу и принялся, призывая народ к покаянию, не только крестить людей в водах Иордана, но и громогласно обличать Ирода за то, что тот взял в жёны супругу брата своего Иродиаду.

Прельщённый танцем Саломии, Ирод в ответ на её просьбу слегка заколебался. В глубине души Иоанн, вероятно, ему чем-то нравился, может, тем, что ни к кому не подлизывался. Сухой посох в руке пророка звенел, как топор, а речь словно рубила дерево, не приносящее плода, и бросала сучья в костёр. Куда почётнее было отказать падчерице в удовлетворении её просьбы, чем сдержать слово, данное впопыхах, но Ирод сделал знак рукой, и палач вместе с Саломией скользнул из дворца в темницу.

На одной из многочисленных картин, посвящённых этому сюжету, можно увидеть, как молодой солдат припал на колено, и, точно заслоняясь от Саломии, держит над собой, будто щит, глубокое медное блюдо с отрубленной головой. Рядом мускулистый палач, широко растопырив налитые железом ноги, молча вытирает тряпкой кровь с блестящего меча. Рабыня с проваленными глазами машинально обмахивает большим веером зардевшуюся от бешеного танца дочь Иродиады. В углу узницы торчат загрубелые ступни остывающего трупа. Склонив чуть свисающие холёные груди над спекшейся от крови спутанной бородой, Саломия двумя перстами осторожно приоткрыла веко на откромсанной голове и с бабьим любопытством заглянула в остекленелый глаз. Взяла в руки холодное блюдо из цепких пожатий солдата и понесла тяжёлую ношу к заждавшейся мамаше. Она плыла навстречу пиру во дворце, вероятно, воображая себя Иудифью, праматерью иудеев, что некогда спасла народ.

Иудифь была богатая, статная, красивая вдова. Едва армия ассирийского полководца Олоферна осадила стены её родного города, Иудифь сняла одежды вдовства. Подобно грациозной Саломии, омыла тело, намастила себя драгоценным миром, благоухающими притираниями. Обула стройные ноги в мягкие сандалии, возложила на себя запястья, кольца, серьги, зная, чем прельстить мужчин, которые давно в нелёгком походе, стынут без женского тепла. Тихо позванивая дорогими браслетами в такт напоенному отвагой и страхом сердцу, вдова отправилась в стан врага, где прикинулась беглянкой, пообещав чужеземцам показать редкую тропу для проникновения в непокорный город.

Душа Олоферна взволновалась. Полководец жаждал победы над вдовой. Генерал устроил в своём шатре роскошный ужин в честь прекрасной еврейки.

Упился в стельку. Гости учтиво разошлись. Иудифь, помедлив, трепеща приблизилась к воеводе, схватила его за волосы и двумя ударами острого меча обезглавила войско ассирийцев. Отлетела с плеч косматая голова, нагретая парами вина и вожделения, голова военного гения, где никак не укладывалось, что на небе и на земле может быть кто-то могущественнее царя, которому он исправно служит. «Разве Навуходоносор не бог» – удивлялся бравый служака.

Ни Ирод, ни Навуходоносор не бог! – как бы через века отрезал Олоферну Иоанн Креститель. Пророк возвещал гибель старому миру, занёс топор над магическим ореолом земной власти, правом царя вершить произвол; «вера сохраняла ему сознание, что он покорен власти не ради её самой,… но ради… Бога, Который будет судить держателей власти наряду с ним самим» (С. Аверинцев, «Поэтика», М., 1977)

Христианские императоры знали о зыбкости своих прерогатив и умели усмирять свою волю пред Вседержителем. Византийский государь по праздникам имел право восседать только на левом пурпурном сидении трона. Более почётное золотое сиденье на престоле многозначительно оставалось пустым, уготованным для грядущего Царя всех – Христа.

Но бывало и так, что, опьянённая собственной силой, земная власть обоготворяла себя, восставала против Единого Владыки вселенной, скатываясь до сатанократии. «Но такая извращённая власть сама себя обрекает суду Божию, который неизбежно сокрушит её в назначенный день: связав своё дело с силами зла, она в конце-концов и падает вместе с ними» («Словарь библейского богословия», Брюссель, 1974).

Именно это проповедовал Св. Иоанн Креститель. Именно за это казнён.

В день его памяти благочестивые люди не берут в руки ножа.

Даже хлеб режут загодя, накануне.

Аминь.

Неподкупная

«Благословен Тот, Кто соделал смерть неподкупною,

и она равно поемлет и добрых и злых»

Преп. Ефрем Сирин

Когда человек отходит в вечный дом свой, догорая на смертном ложе, мы почти все считаем правилом хорошего тона обманывать его, утешать надеждами на туманное выздоровление или прибаутками о том, что он, по крайней мере, протянет ещё лет пять. Мы врём в глаза умирающему, как это делал он другим, и как, не исключено, будут лгать и нам, когда нагрянет «гостья немилая и нальёт нам горькую чашу смертную».

В современной философии стало общим местом то, как «пастух бытия» увёртывается, бросается наутёк от мыслей, намёка на смерть. Но жизнь человека есть бытие к смерти. Смерть – это наша самая наиреальная, самая сокровенная неизбежность. «Смерть – велика. Мы все принадлежим ей с улыбкой на устах и, когда мним себя среди жизни, она может внезапно зарыдать внутри нас» (Р.М. Рильке).

Человек маскирует своё жуткое знание о смерти. Повсюду не принято всерьёз обращать внимание на гробовой финал нашей суеты. Мало ли умирает? Как будто нас это не трогает. Мы тщательно стремимся забыть, заглушить, уничтожить в себе предощущение конца. Размышления о смерти порой даже считают не то слабостью, не то трусостью, не то психической неполноценностью. Грохот будней напористо требует от нас равнодушия, животного спокойствия перед зевом могилы. Вокруг только и делают, что занимаются бизнесом, кто торгует семечками, кто качает нефть. Люди старательно ускользают от разговоров о потустороннем, маневрируют так и сяк, ибо будущее неотвратимо связано с конкретностью исчезновения любого из нас.

Каждый умирает в одиночку. Предстоящая смерть обособляет меня, вырывает из монотонного потока обыденности, стадного образа жизни. Смерть всегда неопределённа, всегда рядом. Проснёшься ночью, и она вот тут, близко. И не понимаешь, зачем живёшь, зачем работаешь, «зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное»? Зачем отдельный человек подменяет историю своей жизни заботой о мировой истории, о будущем, о том, что по сути дела никого из ныне здравствующих не касается. Ведь подлинная история – это история личности, от рождения до смерти.

Церковь всегда была повёрнута лицом к смерти, ибо центр христианства – смерть и Воскресение Христа. Церковь беспрестанно твердит: «Чада, поминайте денно и нощно безвестный и трепетный час смерти».

Задумывались ли вы о том, почему на кладбище у могил нередко вкапывают в землю небольшой стол? Понимают ли делающие это ради выпивки за помин души усопшего, что в древние времена вкушение пищи имело религиозное значение? Бог – Податель жизни и хлеба. Ритуал объединения людей за одним столом превращался в обряд священных уз как между сотрапезниками, так между ними и Богом. Для христиан такой трапезой является Таинство Причастия, когда под видом хлеба и вина верные принимают в себя истинные Тело и Кровь Спасителя. Таинство Причастия – не только залог благодатного прощения, очищения и приобщения к вечной жизни, но и память об усопших, в честь которых из просфоры, поданной в алтарь, вынимается частица и опускается в Чашу с Кровью Христа. Первые христиане служили обедни на могилах своих братьев, замученных за веру или мирно отошедших ко Господу с надеждой и упованием. Здесь отчётливо просвечивает связь между Таинством Причастия и молитвенным общением с мёртвыми. «Древнерусскому человеку вообразить себя на том свете без заказного поминовения на земле было так же страшно, как ребёнку оставаться без матери в незнакомом пустынном месте» (В. Ключевский, «Курс русской истории», т.2, М., 1973).

Литургию на Руси называют «обедней». Тем самым подчёркнут священный характер общей трапезы, общей еды (в переводе с греческого слово «литургия» означает «общее действие»). Обедня – поминальный пир, где живые приобщаются к той же Божественной снеди, которой приобщались и мёртвые. Более того: частица, вынимаемая из просфоры за упокой и опускаемая в потир с Кровью Христа, как бы напояет и того, кто находится в потустороннем мире. Таинство Причастия сочетает живых и мёртвых. Вот почему, заказывая заупокойную обедню, необходимо самому при этом причащаться. Да обрящем милость и благодать со всеми святыми от века благоугодившим Богу и со всяким духом праведным, в вере скончавшимся!

Аминь.

Серафим Саровский

Подарил мне знакомый батюшка красивый узкий поясок. Было это в ту пору, когда мне ещё не исполнилось тридцать лет. Я обрадовался, потому что давно мечтал о таком кушаке. Поясок представлял из себя пасхальную красно-зелёную ленту с кистями на концах, с вышитыми по всей длине словами: «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас». Я не придавал сей надписи особого значения, поскольку, к стыду своему, житие и подвиги Саровского старца в то время не знал, так, кое-что слышал. Поясок мне очень нравился, я его тщательно берёг, надевал только по праздникам.

Между тем, обстоятельства складывались так, что стать священником, несмотря на все мои старания, я никак не мог. Ездил из одного города в другой, обивал пороги архиерейских покоев и гражданских властей, служил иподиаконом в нескольких епархиях, но удостоиться рукоположения в духовный сан по разным, вполне понятным мне и тайной политической полиции, причинам было недоступно.

И вот, почти без всякой надежды на успех, едва не срываясь в отчаяние, попал в Курск.

И где, в каком храме, был возведён в сан священника?

В кафедральном соборе, в Сергиево-Казанской церкви, выстроенной родителями преп. Серафима Саровского, поясок с молитвой к которому я все эти трудные, тесные годы постоянно возил с собой!

Празднуя память Серафима Саровского, в молитвах не усыпающего за нас, грешных, мы, если внимательно всмотримся в свою личную жизнь и в то, что происходит в церковно-общественном бытии, неожиданно обнаруживаем знаки несомненного чуда и проявления Промысла Божия.

Преподобный Серафим родился в Курске, жил всего двести лет назад. Причислен к лику святых, благодаря усилиям благочестивейшего императора Николая Второго. Что необычно в этом стяжателе Духа Святаго, что привлекает к нему наши огрубелые сердца? То, что он отроком упал с колокольни и остался жив? Или то, что кормил в лесу медведя, как преп. Сергий Радонежский? То, что отвечал на приходящие к нему письма, не распечатывая конверт? То, что сам выдолбил себе из дерева гроб и держал домовину в сенцах? Или, наконец, что терпел притеснения от своего духовного начальства, со стороны игумена, который из-за собственной ограниченности не понимал, зачем подчинённый ему иеромонах то удаляется в дремучую чащобу и живёт в голой избе наедине с Богом, то прячется в затвор, в келью при монастыре. «Часто Божественное Провидение позволяет, чтобы примерные люди изгонялись из лона христианства в результате безудержных интриг слишком плотских людей», – сетовал в своё время отец Церкви Блаженный Августин.

Чем же всё-таки для нас ценен человек, который состарился над чтением Священного Писания, который двенадцать раз сподобился лицезреть наяву Пресвятую Деву Марию, которого церковная администрация даже спустя сто лет после его успения не хотела видеть в сонме святых, который всех приходящих к нему и нас сегодня приветствует тысячелетним возгласом: «Радость моя! Христос Воскресе!»?

Он дорог нам своим учением о стяжании Духа Святаго, одной из самых замечательных страниц православной мистики. Преподобный Серафим учил: «истинная цель нашей жизни есть стяжание Святаго Духа. Пост же, бдение, молитва, милостыня и всякое Христа ради делаемое добро суть средства для накопления Духа Божьего».

«Лишь только ради Христа делаемое добро приносит нам плоды Духа Святаго, всё же не ради Христа делаемое, хотя и доброе, мзды в жизни будущего века нам не предоставляет, да и в здешней жизни благодати Божией не даёт».

Добро, ради Христа содеянное, всегда радовало Саровского чудотворца. Он был постоянно благостно спокоен и весел. Мы склонны осуждать человека, если заметим, что лицо его озарено в храме улыбкой. Непотребный смех, говорильня в церкви – кощунство, но радость и веселие во Святом Духе вытекают из глубины христианства, ибо оно жизнеутверждающе, соткано из всевозрастающей надежды, полно сильных переживаний, стремлений, восторгов, полно солнца! Преподобный Серафим наставлял: «нет повода нам унывать, потому что Христос всё победил! Веселие не грех, оно отгоняет усталость…, сказать слово ласковое, да приветливое, да весёлое, чтобы у всех пред лицем Господа дух был всегда весел, а не уныл был, вовсе не грешно». Здесь он созвучен ранним отцам Церкви, особенно Ерму, который в книге «Пастырь» писал: «Итак, облекись в радость – средоточие божественных наслаждений… Ибо всякий человек в радости творит доброе и мыслит справедливое, бросая себе под ноги уныние… Молитва унылого не имеет силы вознестись к престолу Божию… Итак, очисти сердце твоё от злого уныния, и будешь жить для Бога».

Говорят, Серафим Саровский как-то был в поле. Окинул взглядом Курское раздолье, колосящееся хлебом, перекрестил землю и сказал: «Никогда голода не будет».

Никогда не будет духовного голода на Курской земле и по всей России, пока сияют невечерним светом имя и дела убогого Серафима!

Аминь.

Нищие духом

«Блаженны нищие духом…»

С какой «нежной придирчивостью, трепетным беспокойством, упорным сравнением» всматривается человек в первую заповедь блаженств, дарованных нам Христом и звучащих на каждой литургии!

С одной стороны, Церковь – океан духа, россыпи духовного жемчуга, с другой – самое ценное в ней: голь перекатная, нищета духа. Кто отвалит нам камень от сей тайны? Как понимаем мы, христиане, первую строку блаженств и как относятся к ней люди, чуждые Богу?

Традиционное православное толкование первой заповеди сводится к тому, что верующий должен денно и нощно помнить пред Господом о своём ничтожестве. Человек – прах, трава, сегодня цветёт, а завтра сечётся и вметается в печь. Расстояние между Творцом и тварным созданием, впрочем, не такое, как между звёздными галактиками, а, скажем, как между горшечником и глиной.

Противники Церкви с раздражением заявляют: первая строка блаженств крайне унизительна для достоинства человека. Нищета духа трактуется ими не как рычаг смирения, а как духовная ограниченность, эмоциональная тупость, интеллектуальная недалёкость.

Чтобы разобраться, кто прав или нет, нужно помнить, что в христианстве всё необходимо расценивать с точки зрения троичности, вовлечённости человека в жизнь Святой, Единосущной, Животворящей и Нераздельной Троицы.

Творение мира есть дело Божие, покоящееся на том, что Бог как бы совлёк с Себя Свою предвечную славу, как бы обнищал, умалил Себя, принизил, дав от преизбытка собственных сил бытие миру, противоположному чем Он Сам. Бог жертвует Собой, Своим Сыном ради созданного Им мира. Бог Сын, во всём послушный воле Отца, отдаёт Свою жизнь ради твари. Бог Святой Дух посылается в юдоль плача как Утешитель. Это обнищание, уничижение Себя Друг перед Другом, жертвенность в недрах Триипостасного единства нисколько не противоречит всеблаженству Господа: полнота блаженства распинается на кресте обнищания ради малых мира сего, подтверждая, что, если Бог есть Любовь, Он есть и Жертва.

Жертва Бога Сына в том, что Второе Лицо Пресвятой Троицы как бы забывает Себя и опознаёт Себя в посюстрононней действительности. Небесный Человек делает Себя, Своё «Я» единосущным с тварным созданием, внося в бытие Бога «тощее полубытие твари, и… ставит тварь как бы вровень с Собой» (Вячеслав Иванов, «Символика эстетических начал», собр. соч., т. 1, Брюссель, 1971).

Христос – Предвечный Бог – становится Богом, Который приемлет в Себя несовершенство мира, Он впитывает в Свою бесконечную жизнь конечные времена и сроки. Царь небес становится слугой, одним из жалких рабов Римской империи. Бог отныне объединён с нами чашей страданий. «Бог плачет над человеком, человек плачет над Богом».

В жизни Христа всецело воплощается блаженство, которое Он предлагает нам. Блаженство и нищета, как две стихии божественного и человеческого, неразрывно, нераздельно сочетаются в одной Личности Иисуса, возводя, возвышая слабейшее, человеческое в сферу высочайшего могущества.

Красота в облике Христа, нисходя на землю с дарами неба, знаменует вечное обручение Божьего духа с посюсторонним миром, становясь прообразом, обетованием грядущего преображения, как отдельного человека, так и Вселенной.

Но то, что в Богочеловеке является божественным снисхождением, в человеке должно быть восхождением (прот. Сергий Булгаков, «Агнец Божий», Париж, 1933). Для Христа нищета духа, уничижение Себя ради других – Его собственная жертвенная природа. Для нас же заповедь нищеты духа – дар Божий, задача, чьим решением становится каждая жизнь.

Первая заповедь блаженств нацелена против беспощадной конкуренции в кошмаре человеческой мошкары. Только тогда будет преображён падший человек, а вместе с ним и весь космос, когда в мире воцарится принцип обнищания, снисхождения одного человека к другому. Лишь тогда, по слову псалмопевца, радостью холмы препояшутся, луга оденутся стадами, и долины покроются хлебом, восклицая и распевая песни (Пс. 64, 13-14).

«Не существует ли, действительно, большее ради меньшего, величайшие дарования ради пользы малых сил, высшая добродетель и святость ради слабых?.. Люди менее всего её заслужили, но более всего нуждаются в ней» (Ф. Ницше, «Вагнер в Байрейте).

Блажен, кто нищает, снисходя к меньшим по духу братьям. Это порыв к Богу, в бесконечность. Это взмах крыльев влюблённой в Бога души, для которой нищета духа – самое величайшее богатство!

Аминь.