Читать книгу: «Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 5. Номинализм», страница 3

«В идее жизни субъективность есть понятие, оно есть, таким образом, само по себе абсолютное бытие-в-себе действительности и конкретная всеобщность; через упразднение непосредственности своей действительности, которая была показана, оно слилось с самим собой; конечное бытие-вне-себя природы было упразднено, и понятие, которое есть только в себе в нем, стало таким образом для себя. – Природа, таким образом, перешла в свою истину, в субъективность понятия, объективность которого сама есть упраздненная непосредственность конкретности, конкретная всеобщность, так что устанавливается понятие, которое имеет соответствующую ему реальность, понятие для своего существования, – дух.»

Конкретное понятие» обязательно требует «реальной индивидуальности в себе и для себя», которая фактически присоединяется к нему, как только самосознание имеет в качестве своего объекта чистую категорию или является категорией, осознавшей себя. Индивидуальный, то есть конечный, характер сознательной индивидуальности не распространяется, таким образом, на все ее акты, а находит свой предел в деятельности разума, за которым противопоставление общего и индивидуального теряет свою силу. Эта точка зрения нашла классическое изложение в трактате Людвига Фейербаха «О рациональности уна, универсали, инфинита», которому, в соответствии с духом Гегеля, удается придать ей большую степень иллюзорности. – Как бы то ни было, учение о конкретном понятии и реальной индивидуальности само по себе имеет для гегелевской философии совершенно особое значение, поскольку благодаря ему абсолют как идея предстает полностью реализованным если не во всех отдельных моментах диалектического процесса, то, по крайней мере, в его результате, в духе. Только в духе, таким образом, находится истина; природа, «внешний дух, в своем существовании есть не что иное, как вечная экстернализация своего существования и движение, производящее предмет».

В последнее время философия Гегеля неоднократно ассоциировалась с биологическими теориями развития, так что Гегель в определенной степени фигурирует и как представитель теории происхождения. На этом стоит остановиться подробнее, поскольку позиция философа в отношении учения о происхождении характерна для его мировоззрения и показывает несовместимость его реалистического основного взгляда с признанием реальности природных фактов. Ибо, хотя Гегель явно учит эволюции понятий, которые находят свое выражение в органической природе, являющейся следствием системы, он, тем не менее, решительно отвергает мнение, что эта эволюция, это возникновение одного понятия или типа из другого, может стать объектом чувственного восприятия. Для

«Понятие по своей природе есть отчасти только внутреннее понятие, отчасти существующее только как живой индивид; этим одним, следовательно, ограничивается существующая метаморфоза».

«Неумелой концепцией старой и новейшей натурфилософии было, – продолжает Гегель, – рассматривать развитие и переход природной формы и сферы в более высокую как внешнее-реальное производство, которое, однако, чтобы сделать его более ясным, было отброшено во тьму прошлого. Именно внешняя сторона природы заставляет различия распадаться и позволяет им выглядеть как безразличные существования: диалектическое понятие, которое ведет этапы вперед, – это внутренность того же самого. Такие туманные, по существу чувственные представления, как, в частности, так называемое возникновение, например, растений и животных из воды, а затем возникновение более развитых животных организаций из низших и т. д., должны рассматриваться путем мысленного наблюдения».

Таким образом, по Гегелю, развитие форм жизни происходит отдельно друг от друга в сфере понятия, но не во внешней, видимой природе, поэтому филогенез [филогенетическое развитие живых существ – wp] никогда не может стать предметом естественной науки, как, например, онтогенез [развитие индивида от яйцевой клетки до половозрелого состояния – wp]. Мы должны иметь это в виду, когда говорим о теории развития у Гегеля, и быть осторожными, чтобы не отождествлять его взгляды с взглядами Шеллинга и Окена без лишних слов.

Контраст между реалистическим подходом Гегеля и современным естествознанием нигде так не бросается в глаза, как в случае, когда он

«бесконечное богатство и многообразие форм и, кроме того, случайность, которая вмешивается во внешнее устройство природных образований»,

на «бессилие природы», которая способна поддерживать понятийные определения только в абстракции и подвергает реализацию конкретного внешней детерминированности: ибо

«Следы определения понятий, правда, будут прослеживаться в самом конкретном, но этим они не исчерпываются».

Поэтому то, что сегодня следует считать высшей силой и совершенством природы, а именно способность производить индивидов в самом щедром изобилии и вызывать в них бесчисленные различия, возможно лишь при постоянном, хотя и медленном изменении условий существования, в постоянно меняющейся форме борьбы за существование, становится возможным дальнейшее существование органической жизни – с точки зрения гегелевского идеализма, это рассматривается как «бессилие природы удержать понятие в его реализации» и объясняется «противоречивостью идеи, поскольку как природа она является внешней по отношению к себе». Природа как идея в своей инаковости действительно божественна сама по себе, в идее, но как она есть, ее бытие не соответствует ее понятию; скорее, она есть «неразрешенное противоречие». Поэтому его отдельные образования не настолько пронизаны и одухотворены понятием, чтобы полностью предстать как его проявление; скорее, они остаются отчасти внешними и случайными по отношению к понятию как внутреннему, и поэтому природный мир, поскольку только непосредственное единство сущности и существования, внутреннего и внешнего, есть реальность, предстает как мир видимости, который с тем же успехом мог бы не существовать в той конкретной форме, в которой он существует: ведь только существование, единое с понятием, обладает внутренней необходимостью, истиной и реальностью. – В философии Гегеля достигнута кульминация [climax – wp] реалистического подхода. Положение о том, что понятия как таковые имеют реальное существование, переросло в доктрину о том, что только концептуальное реально в высшем смысле.

Философия, которая объявляет реальным индивидуальный природный объект и признает реальность понятий лишь постольку, поскольку они являются атрибутами или предикатами индивидуальных природных объектов, должна, конечно, рассматриваться не как следствие, а скорее как полное отрицание принципа гегелевской философии. Так обстоит дело с натуралистической и чувственной экзистенциальной философией, которую Фейербах противопоставил прежней метафизике под названием антропология и которую изначально следует понимать как реакцию против абсолютного идеализма. Первоначально Фейербах был последователем Гегеля и отстаивал всеобщий разум, в котором человек, индивид, «имеет свою долю», но который не может быть ограничен рамками индивидуального мозга, поэтому «между человеком как индивидом и духом существует мировое различие». Однако вскоре он счел это различие иллюзорным, сделал человека, in specie [в деталях – wp] мозг, самим мыслителем и теперь вступил в решительную оппозицию к философии Гегеля, чья неспособность произвести полноту конкретного бытия, природы, из мышления или абстрактного бытия, уже стала ему ясна ранее. Фейербах оставался гегельянцем только по форме, особенно в употреблении некоторых терминов, и когда он поэтому иногда называет свою философию «истиной» гегелевской, нужно просто вспомнить об «истине» природы у Гегеля, которая состоит в том, что природа сама по себе не является истиной.

Антропология столь же принципиально номиналистична, сколь реалистична философия Гегеля: она возводит чувственность в критерий истины, а различие между чувственным и мышлением, говоря словами Гегеля, состоит именно в том, «что детерминация последнего есть единичность», только единичное, индивидуальное, «невыразимое» бытие может считаться реальным; мышление, основанное на восприятии, причем именно на чувственном, а не на якобы интеллектуальном, ставит индивидуальность в качестве «сущности реальности». Понятие, которое само по себе имеет характер всеобщности, становится, таким образом, в отличие от индивидуальных вещей, простой абстракцией, существующей только в мыслящем субъекте.

Для правильного понимания антропологии необходимо всегда помнить о ее фактическом происхождении в философии Гегеля и понимать ее как оппозицию своеобразному идеализму последнего. Эта философия чувственности имела своей необходимой предпосылкой гегелевский понятийный абсолютизм; она была бы невозможна, если бы гегелевская философия заняла место философии Канта. Поэтому, как хорошо объяснил Вейгельт, его чувственность, конечно, побеждает абсолютную идею и самодвижущиеся понятия, но не выдерживает, когда против нее выдвигаются рассуждения «Критики чистого разума». По сравнению с гегелевским смешением мышления и бытия, понятия и реальности антропология, несомненно, должна рассматриваться как критическая реформа, хотя сама она представляется объективистской в связи с гораздо более масштабным отделением субъективных факторов познания от внутренне существующего объекта, которое предпринял Кант. По большей части ее тезисы можно представить в правильном свете и оценить по достоинству, лишь связав их с соответствующими принципами гегелевской философии. Например, учение Фейербаха о том, что пространство и время – «не простые формы видимости», а «определения сущности, формы разума, законы бытия, а также мышления», предпочтительно только как протест против взглядов Гегеля, для которого эти формы чувственности были вообще ничем и который прямо ожидал, что физики сведут пространство и время к нескольким «невесомым [imponderable – wp] субстанциям» (?) рядом с теплом, светом и т. д. Это также объясняет, как исторически со времен гегелевской философии развивалась идея времени и пространства. Это также исторически объясняет, исходя из предпосылок антропологии, почему именно номиналистический момент вышел на первый план. Едва ли какой-нибудь философ новейшего времени уделял больше внимания решению вопроса об отношении общего или понятия к индивидуальному, вида к индивиду, чем Фейербах, который без стеснения заявлял,

«что вся история философии фактически вращается вокруг этого вопроса, что спор между стоиками и эпикурейцами, платониками и аристотелианцами, скептиками и догматиками в античной философии, номиналистами и реалистами в средние века, идеалистами и реалистами или эмпириками в более поздние времена сводится только к этому вопросу».

Действительно, даже теология должна стоять или падать в зависимости от решения этого вопроса в том или ином смысле, поскольку, по словам Фейербаха, «отношение Бога к миру сводится лишь к отношению родового понятия к индивидуальному».

Очевидно, что в таких разных дианоиологических [мыслительных – wp] условиях концепция системы вещей должна была принять для антропологии совершенно иную форму, чем у Гегеля. Природа, которая в философии Гегеля создавала печальное псевдобытие, теперь вновь обрела свою честь; она была уже не существом, носимым идеей, а автономным, независимым существом; она двигалась собственными силами, а не по милости понятия, в диалектическом самодвижении которого она участвовала. Продвижение от природы к духу должно было рассматриваться уже не как отказ идеи от своего внешнего воплощения, а как возникновение духа из природы. А в самой природе всякое развитие, если таковое существовало, должно было происходить как результат действия сил, присущих природным существам. Поэтому не приходится сомневаться, что решение, которое Дарвин дал проблеме происхождения форм жизни, полностью соответствует духу антропологии, хотя сама антропология и не занималась этой проблемой в деталях. Более того, на основании отдельных высказываний Фейербаха можно было бы даже показать, что он, кажется, догадывался о тех истинах, которые благодаря подробному развитию и обоснованию Дарвина стали неотъемлемым достоянием науки. Так, он говорит о внешней целенаправленности, вооружении и защитных средствах организмов:

«Каждое существо, каждый орган защищены только от определенных опасностей, определенных влияний, и эта защита едина с детерминированностью этого существа, этого органа, едина с его существованием, так что без этой защиты он вообще не мог бы существовать. То, что должно существовать, должно также иметь средства существования, то, что должно жить и хочет жить, должно также быть способно утверждать и защищать свою жизнь, то есть от вражеских атак. Жизнь – это борьба, война; поэтому оружие как средство жизнеобеспечения дается непосредственно вместе с жизнью».

То, что Фейербах выбросил здесь в общих чертах и как простое утверждение, которое поэтому остается бесполезным для научного объяснения природы, было доказано Дарвином в ряде частных случаев и тем самым поднято на уровень реального знания, а именно идея о том, что так называемая целесообразность не является продуктом разумного процесса, производства и сохранения определенных природных образований, а следствием общей физической причинности, что орудия и средства защиты не обусловлены преднамеренным существованием организма, а наоборот, что его существование обусловлено средствами защиты, возникающими из механических причин. С помощью идеи «развития» английскому натуралисту удалось доказать произвольно предполагавшуюся ранее возможность механического объяснения целенаправленного и сделать так, чтобы и гармонизация жизненных функций организма, и его приспособление [адаптация – wp] к внешним условиям существования представлялись уже не делом непонятной случайности, а необходимым конечным результатом длительного, постепенно накапливающегося [accumulating – wp] природного процесса.

С антропологией принято отождествлять тенденцию так называемых юнгианцев, которые отменили потусторонность идеи и эзотерически осмыслили категории логики, так что развитие бытия природы на самом деле не предшествовало эволюции понятия, в результате чего мир, этот «агрегат конечности», к которому Гегель относился столь пренебрежительно, очевидно, должен был получить асеити [aus sich sein – wp]; и разве Фейербах также нередко рассматривается как юнгианец par excellence [beispiellich – wp]. Несомненно, что в своих публикациях до 1842 года он приближался к этой точке зрения, если не сказать, что придерживался ее с самого начала; но было бы неверно оценивать разницу между поздним сенсуалистическим периодом и периодом, когда мысль Фейербаха еще находилась под влиянием Гегеля, если бы рассматривать антропологию как представление этого направления. Уже отмечалось, что позднюю доктрину Фейербаха следует понимать скорее как антитезу гегелевской философии, порожденную неадекватностью самой диалектики понятий, как полное отрицание и противопоставление гегелевской философии, а с последней лишь в той мере, в какой она непосредственно вытекала из нее и получила свои положительные результаты благодаря критике гегелевских принципов; Поэтому, конечно, она также оставляла без обсуждения проблемы, совершенно далекие от этой некритической метафизики; но совершенно иное следует сказать о направлении юнгианцев-гегельянцев, которое по праву носит это имя. Если антропология признает реальность понятий или идей только в пределах субъективного духа, то юнгианство, напротив, признает за ними объективную реальность, но определяет их как категории природы и, конечно, сознания, выходящего из природы или соприродного ей, тем самым секуляризируя их и лишая права на отдельное существование, которое у Гегеля, если вообще можно доверять формулировке его учения, им, несомненно, причитается. Согласно этому, диалектический процесс в рамках логики имеет, как справедливо, лишь логический, формальный смысл, а понятие обретает реальность или объективную сущность лишь как принцип существования природы. Решение идеи,

«момент ее особенности или ее первой решимости и инаковости, непосредственная идея как ее повторное появление, чтобы свободно освободиться от себя как природы»,

Это самоопустошение понятия превращается из реального акта в метафорическое выражение чисто логического отношения; реальное предсуществование идеи отменяется, хотя ее концептуальное предсуществование остается, и процесс опосредования абсолюта становится космическим на всех его уровнях. Строгое и непрерывное совпадение понятийного движения с явлениями природной жизни характеризует юнгианский взгляд. Так, формальное творение организмов, предполагаемое Гегелем, является для него абсурдом: он защищает первозданное творение или физическое творение вообще, если только не отбрасывает всякое архебиотическое [биологическое происхождение – wp] воззрение и не держится за семперность [Stetigkeit – wp] жизни. Однако концепция определяет природные процессы: «Дух – это власть над природой, но только дух, который безмолвно действует в природе как ее закон и инстинкт становления» (Штраус). «Реальное существование» концепта – это природа, поэтому его развитие идет параллельно с существованием мира и материально-космических процессов.

Поскольку в качестве представителей младогегельянской школы выступают многочисленные философы, в воззрениях которых можно различить самые разнообразные оттенки, последняя, понятно, может быть охарактеризована здесь только по ее общей тенденции, по внутреннему, движущему принципу, который иногда выражен более полно, иногда менее полно. Ее отличие, с одной стороны, от антропологии и, с другой стороны, от собственно гегелевского учения, а также ее промежуточное положение между ними достаточно ясно из сказанного: утверждая реальность идей, она противостоит концептуальному сенсуализму Фейербаха и в принципе стоит на позициях Гегеля; однако, ограничивая эту реальность идеями, имманентными природе (и человеку), отменяя тем самым трансцендентность понятий (т. е. в своем смысле), она выходит за пределы царства идей. т.е. в своем смысле), она отходит от строгого соблюдения системы и в ответах на все космологические вопросы, поскольку учитывает только внешнюю сторону событий, совпадает с антропологическим взглядом. Как философия Гегеля соответствует крайнему реализму, а антропология – строгому номинализму, так и направление юнгианцев-гегельянцев соответствует концептуалистскому подходу. Кстати, учитывая большую податливость, не говоря уже о двусмысленности, гегелевской доктрины, не стоит удивляться тому, что юнгианцы представили себя как ее единственно верные и подлинные представители. В конце концов, даже материализм 1950-х годов все еще частично связан с Гегелем, как ясно показывает глава физиолога и бывшего гегельянца Молешотта. Этот знаменитый лидер «материального мировоззрения» приписывает Гегелю не только устранение вещи-в-себе, заполнение пропасти, которую Кант разорвал между бытием и мышлением; Следы гегелевского концептуального реализма безошибочно прослеживаются и в «Круговороте жизни» Молешотта, главном произведении материализма того времени, в часто употребляемых и отнюдь не гилозоистических фразах о «духе» или «мысли», которые «живут повсюду в материи», и в любом случае вина за материалистическую путаницу понятий лежит на диалектике, которая «опосредует» самое разнородное и «нивелирует» все резкие различия в понимании: Сила, Дух, Идея, играет не последнюю роль. Здесь следует отметить, что химический материализм не позволяет прийти к строго и абсолютно механистической концепции мира, поскольку для него силы, присущие отдельным основным веществам, являются такими же qualitates occultae [тайными силами – wp] или элементарными формами природных явлений.

Еще более решительно, чем антропологизм, мыслитель, идущий от Канта, чья характерная позиция и антитеологическая тенденция напоминала Фейербаха, выступал против Гегеля и боролся с его основной идеей как с «абсурдной», – а именно

«а именно: сделать общие понятия, которые мы абстрагируем от эмпирического представления, которые поэтому возникают через умозрение определений и являются, следовательно, более общими, более пустыми, первыми, первоначальными, истинно реальными, в результате чего эмпирически-реальный мир имеет свое существование в первую очередь».

Но тот же Шопенгауэр, который назвал философию Гегеля «пародией на схоластический реализм», сам стремился восстановить действительный источник этого реализма, платоновское учение об идеях, с помощью трансцендентального различения мира как представления и мира как вещи-в-себе.

«Первоначальное и сущностное единство идеи, – учит Шопенгауэр, – раздроблено на множество отдельных вещей чувственным, мозговым восприятием познающего индивида».

Поэтому именно высшая объективность интеллекта позволяет вновь возникнуть платоновским идеям отдельных вещей.

«Но то, что теперь является платоновской идеей, рассматриваемой как простой объективный образ, как простая форма и тем самым выведенной из времени, как из всех отношений, есть, взятое эмпирически и во времени, вид или род: это, следовательно, эмпирический коррелят идеи».

В виде Шопенгауэр видит реальное единство, истину logos spermatikos [зародыша разума – wp] стоиков и схоластической forma substantialis [общей формы индивида – wp], объективность отдельного уровня воли, и уже из одного этого становится ясно, насколько мало глубокого согласия его образа мышления с современной дарвиновской биологией можно извлечь из взглядов на происхождение, которым он отдавал дань уважения. Шопенгауэр наверняка не отказался бы от своего неблагоприятного суждения о теории Дарвина на основании короткой рекламы, если бы познакомился с ней поближе.

Во «Фрагментах по истории философии» Шопенгауэр подробно рассказал о своем отношении к реализму и номинализму и защитил обоснование реализма, но с добавлением, что на самом деле оно принадлежит не ему, а платоновской теории идей, продолжением которой он является.

«Это вечные формы и свойства природных вещей, eide, которые сохраняются при всех изменениях и которым поэтому следует приписывать реальность более высокого рода, чем тем индивидам, в которых они предстают. С другой стороны, это не следует приписывать простым абстракциям, которые нельзя наглядно продемонстрировать: что, например, реально в таких понятиях, как пропорция, разница, различие, недостаток, неопределенность и т. п.?»

Эта оговорка имеет огромное значение, поскольку указывает на существенное отличие учения об идеях Шопенгауэра от концептуального реализма Гегеля и позволяет понять, как Шопенгауэр, несмотря на свое платонизм, мог быть яростным противником той философии, которая раскручивает мир из чистого, бессмысленного качества. Понятия, движение которых, согласно Гегелю, должно привести к появлению всей реальности, для Шопенгауэра – всего лишь абстракции, не претендующие на реальность, принадлежащую видовым понятиям.

Однако при более глубоком рассмотрении вскоре обнаруживается еще одно различие между реализмом Шопенгауэра и реализмом Гегеля. У Гегеля понятие как таковое реально, поэтому абсолютное знание постигает понятие в стихии мысли или как понятие, тем самым оно возвышается над религией, которая, даже будучи «явленной религией», не преодолевает форму понятия. С другой стороны, всему характеру глубоко описательного мышления Шопенгауэра соответствует то, что идеи не берутся как «общности», «мысли» или понятия для реальных существований, а рассматриваются в этом виде как простые перцептивные формы вещи-в-себе, находящейся за пределами воображения. В действительности, по мнению Шопенгауэра, платоновская идея или понятие вида в мире вещей-в-себе соответствует наглядно воспринимаемому единству, которое ни в коем случае не может быть воспринято как понятие, хотя оно может быть вновь произведено только интеллектом, который до этого раздробил его на множество отдельных вещей, расположенных рядом и отдельно друг от друга, посредством пространственного способа восприятия, путем абстракции, то есть как общее понятие. То, что Шопенгауэр представлял себе единство рода целиком под образом наглядного, чувственно-индивидуального единства, а вовсе не как абстрактно-понятийное, вытекает также из его известного метафизического обоснования морали и объяснения симпатических аффектов, которое чрезвычайно доходчиво раскрывает своеобразный характер его учения об идеях.

Нельзя не упомянуть и об одном из оригинальных взглядов Шопенгауэра.

«Номинализм, – утверждает он, – на самом деле ведет к материализму: ведь после упразднения всех свойств в конце концов остается только материя. Если понятия – это просто имена, а отдельные вещи – реальное, то их свойства, как индивидуальные в них, преходящи; тогда остается только материя как непреходящее, а значит, и реальное».

Несомненно, однако, что в своей борьбе с «материализмом» Шопенгауэр руководствовался почти в такой же степени своими реалистическими или платоновскими основополагающими взглядами, как и принципами критики Канта, и что поэтому он отвергал [отвергал – wp] в особенности любое механическое объяснение мира. По его мнению, даже при желании придерживаться полностью объективистского подхода, следует исповедовать не фактический материализм, а лишь «натурализм»; а именно, не пытаться приписывать конкретные, типичные формы природных явлений механически-материальной причинности и не отказываться от платоновских идей.

Как бы ни относиться к учению Шопенгауэра как к реализму, нельзя игнорировать его специфическое отличие от других реализмов, появившихся в истории современной философии, в частности от реализма Гегеля. Складывать его с последним без дальнейших рассуждений было бы так же неверно, как, например, предположить вместе с некоторыми авторами, что идея пантелематизма [Allwillenslehre – wp] Шопенгауэра была предвосхищена уже Шеллингом, и не учитывать, что Шопенгауэр в обосновании своего принципа исходит из предпосылки, прямо противоположной философии тождества, из «полного разнообразия [Verschiedenheit – wp] идеального и реального». Из того, что самое чистое, наименее субъективно окрашенное проявление [Erscheinung – wp] вещи-в-себе, искаженное рассудком, дано в воле, известной нам изнутри нас самих; Шеллинговское «воля есть изначальное бытие» на самом деле не имеет к этому почти никакого отношения, и учение об идеях, основанное на разрыве между реальной сущностью мира и его понятийными образованиями, – это нечто совсем иное, чем некритическое возведение понятий в реальность, характерное, в частности, для философствования гегелевской школы.

Если Шопенгауэр ограничивал принцип индивидуации исключительно эмпирическим миром внешности, то Гербарт возвысил этот принцип до метафизического значения. Философия Гербарта в высшей степени плюралистична и индивидуалистична: его реальности на самом деле являются индивидами, атомами – индивидуальными существами, которые не только физически, но и в воображении неделимы. По этой самой причине, однако, их нельзя считать материальными, поскольку понятие материи подразумевает количественную определенность, но количество также обязательно подразумевает делимость в логическом или, скорее, психологическом смысле. Материя, основным свойством которой является расширение в пространстве и силы которой выражают себя как движение в пространстве, также принадлежит, по Гербарту, только видимости; вещи-в-себе должны быть поняты как непространственные существования, поскольку реальное не может быть чем-то составленным в себе. Метафизика Гербарта совпадает с философией Шопенгауэра в том, что она наделяет материю лишь видимостью-реальностью; однако она существенно отличается от последней тем, что определяет реальное, лежащее в основе материальных явлений, как многообразное индивидуальное, причем так, что в эмпирическом мире оно соответствует не виду или какой-либо другой общности, а индивидуальной характеристике отдельной вещи. А поскольку с множественностью реального одновременно происходит и соположение одного и того же, что представляет собой интеллигибельный космос, то реальные отношения можно принять и за основание эмпирического космоса, который, таким образом, не является плодом воображения, простым субъективным дополнением рассудка, как у Шопенгауэра, а проистекает из реальных отношений вещей друг к другу.

Позиция Гербарта по вопросу о реальности общих понятий уже обозначена его метафизикой; она тесно связана с ней, когда он видит обман в платоновском учении об идеях и называет его «преувеличением» философов, которое можно объяснить психологически из стремления удержать понятия как объекты мысли, отчасти в себе, отчасти еще более в других, «чтобы они поставили понятия в ряд реальных объектов». Гербарт обращается к шеллингианцам с классическими словами, к которым и сегодня стоит прислушаться эпигонам натурфилософии:

«Ни одно дыхание платонизма не должно быть допущено к действительному изучению природы; оно покоится непреложно на понятиях субстанции, силы и движения, а не на сочетании идей и бесформенной материи».

Индивидуализм Гербарта настолько же отличается от сенсуалистического индивидуализма антропологии, насколько реальности, существующие только в умопостигаемом пространстве и удаленные от времени, отличаются от природных существ, формами существования которых являются пространство и время. Характеристика, в которой последние сходятся с первыми, – это сингулярность или индивидуальность. Если антропология, однако, объявляла индивидуальное основой или предпосылкой реальности лишь постольку, поскольку оно противоположно общему, то Гербарт стремился утвердить то же самое постольку, поскольку оно противоположно составному. К единичности или индивидуальности в смысле номинализма Гербарт добавил простоту как критерий реальности.

Общепризнанно, что относительно точный образ мышления Гербарта, воздерживающийся от причудливых спекуляций, ни в одной области не принес более прекрасных плодов, чем в психологии, и именно на номиналистическом методе основывается его самая важная и неоспоримая заслуга – разрушение психологической теории факультетов. Душевные способности были настоящими универсалиями старой психологии. Общие понятия: воображение, чувство, воля – гипостазировались как реальные единые силы [приписывание объективной реальности слову – wp], в которых индивидуальные воображения, чувства и волевые акты имеют свое основание, так же как индивидуальное природное событие определяется и основывается идеей, выраженной в природе. Поэтому изгнание Гербартом душевных способностей из психологии заслуживает такого же значения, как и изгнание платоновских идей из натурфилософии, в чем Гербарт также принимал участие. Однако его реформа психологии могла бы быть гораздо более основательной и более соответствующей требованиям науки, если бы догматические соображения не помешали ему отказаться от суеверного [сомнительного – wp] представления о душе, источника многочисленных ошибок и заблуждений. Гербартовское царство души, которая ради христианской веры продолжает свою воображаемую игру после смерти, где сняты все запреты и даже не нарушается бесконечность, является крайне пагубным вымыслом для науки, который даже ценность этой в высшей степени важной реформы делает в немалой степени иллюзорной. Это выдуманное и придуманное единство находится в самом вопиющем противоречии с множественностью ганглиозных клеток головного мозга, комплекс которых сегодня уже никому не приходит в голову рассматривать как простой питательный аппарат, большое количество которых, несомненно, представляет собой истинные «клетки души», как называл их Геккель. Поэтому здоровая, физиологическая психология на гербартианской основе немыслима, и очевидно, что концепция «реального» в психологической области, по крайней мере в том виде, в котором она была предпринята Гербартом, противоречит научному знанию о жизни души. По превосходной трактовке некоторых психологических пассажей, в которых он смог воздержаться от ложной базовой концепции простого душевного существа, можно судить о том, насколько пагубной была для мышления Гербарта эта предпосылка, произвольно сделанная в пользу теологии.