Читать книгу: «Тата», страница 3

15

24 октября 2010

Я возвращаюсь в Париж или остаюсь еще на несколько дней? Очень хочется пошарить по углам в доме на улице Фреден, а потом лечь спать и увидеть во сне тетю, услышать, как она ко мне обращается. Хорошо бы найти записку с объяснениями, оставленную специально для меня. Жизненно важно понять, как она провела последние годы жизни, пыталась или нет связаться со мной. Хотела защитить себя? А может, кого-то еще?

Я села в желтую машину и поехала на кладбище. Папа обожал Mehari. Теперь я понимаю почему. В ней есть нечто поэтичное и ностальгическое, как в сонате Шопена. Папа не успел обзавестись такой.

Я стою у могилы неизвестной (или неизвестного?). Кто там лежит? Пара синих башмаков на месте. Совсем не пострадали от времени и непогоды. Выглядят как новые. Как лицо Льеса. Такое прекрасное. Не могу перестать думать о том, что узнала. Что ему сделал тот монстр? Почему он не желает рассказать даже сегодня?

В кармане задрожал мобильный, номер незнакомый, но я отвечаю. Это Натали Гранжан, журналистка из Journal de Saône-et-Loire, она хочет встретиться, и я предлагаю «Маленький бар», через час.

– Ты в «Монже»?

– Да.

– Хорошо, там будет удобнее.

Меня зовут Аньес Дюген, урожденная Септамбр. Я дочь скрипачки Ханны Рубен и пианиста Жана Септамбра. Я сохранила фамилию бывшего мужа, Пьера Дюгена. По официальной версии – чтобы не менять имя, под которым меня знают в мире творческих людей, а по правде – чтобы досадить новой спутнице Пьера. Я родилась 22 октября 1972 года. Сейчас 2010-й, мне только что исполнилось тридцать восемь, а моей дочери – пятнадцать. На выборах я всегда голосовала за левых. И верю в Бога.

Я могла бы сказать, что мой бывший муж – великолепный артист и ветреный мужчина. Что я до безумия его любила, а теперь совсем разлюбила, но на самом деле все великолепие улетучилось вместе с ветреностью и я все еще люблю его. Я колеблюсь между двумя этими словами. Пьер чертовски обаятелен – наша дочь Ана считает, что говорить можно об «обаянии ума». Родителей не стало давно, тетя только что умерла второй раз. За много последних месяцев я не написала ни строчки. Вдохновение иссякло. Мозг пуст, как белый лист. Нет желания снимать. Не хочется краситься, одеваться, собирать группу, искать соавторов. Сказать нечего и незачем. Я одна. Я – разведенка. Кажется, все желания испарились. Запас чувств истощился. Сердце стало потертым и дырявым, как старые джинсы с блошиного рынка в Сент-Уане. Я хочу только одного – одиночества, хочу разговаривать с бродячей собакой или ничейным котом, с птицами в небе или случайно приземлившейся на мой свитер божьей коровкой.

Я сняла пять картин, из которых одна короткометражная. Первый «большой» фильм получил, как принято говорить, «единодушное признание». Пять премий «Сезар», две номинации на «Оскар» в категории «Лучший иностранный фильм» и «Лучший оригинальный сценарий», три «Золотых глобуса» и много всяких других призов. С «Банкетом выпускников» я объехала весь свет. Бывший муж исполнял одну из главных ролей – играл любимого сына. Он был роскошен. Утончен. Потрясал воображение. Переворачивал душу. Получил пять международных премий.

Действие фильма происходит с десяти утра до семи вечера одного дня. Четыре поколения собираются за столом, чтобы отпраздновать день рождения старейшины семьи. Я могла бы выбрать другое название – «Воскресение за городом», – но его уже дал своему великолепному фильму Бертран Тавернье¹³. Я снимала в июне, в Живерни, чтобы изображение вышло красивым.

В картине было много Баха, любимого композитора моих родителей.

Действие начинается ранним утром. «Сегодня будет прекрасная погода». Все смотрят на небо. Кругом цветущая загородная идиллия. Официанты суетятся возле большого стола, приказания отдает старик, за его спиной тенью маячит жена. Она дышит в такт мужу и выглядит милой, хотя это не так. Подчиненное положение иногда превращает людей в чудовищ. Постепенно собираются родственники, паркуют машины перед домом. И чуть в отдалении. Очень важно отметить, где кто ставит тачку, заранее решая, остаться или сбежать при первой же возможности.

Каждый – ребенок, племянник, кузен – приезжает, предвкушая удовольствие или преодолев внутреннее сопротивление, жаждет ласки или благосклонного взгляда патриарха. За всеми тянется шлейф провалов и душевных ран. Они рады встрече, но боятся подведения итогов и чужих суждений о себе. Дети удирают от взрослых, чтобы вволю нахохотаться, выкурить сигарету и поговорить об одиночестве – собственном и своих родителей, которыми больше не восхищаются. Оставшиеся за столом выпивают, тон разговора то взлетает, то падает, звучат песни Шарля Трене, Жан-Жака Гольдмана, Джейн Биркин и Жана Ферра. Кто-то рассуждает на ту или иную тему, ему возражают, чувства закольцовываются, настроение меняется, вибрирует, как стрелка компаса.

Аперитивы, закуски, основные блюда, хрустальные стаканы, красные вина, графины, букеты розовых и белых пионов, торт. Все хором поют «С днем рождения тебя!». Одну из пяти недель я снимала каждого поющего по отдельности: выражение лица, взгляд. Кофе, скатерти цвета сепии в пятнах от еды, раздачу подарков.

Меня тогда сравнивали с Джейн Кэмпион¹⁴.

«Французская Джейн Кэмпион» – дружно повторяли журналисты разных изданий. Я очень смеялась над этим сравнением. А почему не Майкл Джексон? Людей сравнивают, сортируют по жанрам… Что может быть глупее? Впрочем, благодаря этому фильму я нашла финансирование для следующих. Меня обхаживали, я вовсю развлекалась, мы с Пьером работали как каторжные, все обсуждали, спорили, я писала для него, он был моим источником вдохновения. Мы делили друг с другом дом, любовь, работу, обожаемую дочь, отпуск, планы на будущее. Он не смотрел на других женщин, зато они вовсю на него пялились. Годами. Мы все чаще поднимались на сцену за призами, я в изысканных черных платьях, взятых напрокат, он – в шикарных смокингах. Мы, как говорится, были в тренде, а кроме того, мой муж был забавным. Не только со мной – со всеми. Вторая натура. Пьер был неотразим, никто не мог устоять против взгляда его черных глаз и чуть насмешливой, но ни на минуту не презрительной улыбки. А я… я чувствовала усталость. Цена славы – усиливающийся, давящий страх от мысли, что тебе больше нечего сказать. О чем я расскажу в следующем фильме? Черт, как же страшно повториться!

Среди женщин, на которых не обращал внимания мой муж, одна не просто смотрела – она накинулась на Пьера. Она благоухала, была нежно-сахарной. Она жаждала и внушала желание. Он не возражал – сначала ему захотелось понять, попробовать на вкус другую женщину: несмотря на разницу в возрасте, у него, кроме меня, никого не было, ведь если есть место для кого-то другого, значит, оно есть в принципе.

Попробовав один раз, он быстро поменял все – и «десерт», и остальную жизнь. Переехал к ней. Ана проводит у них две недели в месяц и половину каникул. Вот так «сладкий пирожок» испортил мне жизнь. По прошествии времени я влилась в число женщин, считающих, что они сами себе все портят. Что любимый человек не бывает виноват. В конце концов, вечно оставаться начеку невозможно, иначе жизнь превращается в чудовищную диктатуру.

16

24 октября 2010

– Я побывала в отделе актов гражданского состояния. Помнишь Ноэль Пик? Она там работает, и я попросила ее проверить, не было ли у твоей тети сестры-близняшки. Колетт ведь родилась в 1946-м, сразу после войны, тогда детей часто разделяли, чтобы кормить меньше ртов.

Натали Гранжан сидит напротив меня. Она совсем не изменилась. Не набрала ни грамма, на лице не появилось ни одной морщинки, а дырявые джинсы и гранжевую футболку, которую предпочитала в юности, сменила на костюм из синей фланели. Высокая, рыжеволосая, белокожая, с квадратными плечами, она держит в руках блокнотик и на манер лейтенанта Коломбо лихорадочно записывает свои соображения, не задавая ни одного вопроса. От нее, как когда-то от мамы, пахнет лаком «Элнетт».

Когда Натали приехала в «Монж», мы обнялись, и у меня закружилась голова. Запах напомнил, какой бывала мама перед концертами. В последний момент, перед выходом к оркестру, она опрыскивала голову лаком, и волосы затвердевали, становились похожи на нейлоновые нити. Я любила их трогать. Мама говорила: «Перестань, Аньес, ты испортишь прическу». Стоило ей уйти со скрипкой на сцену, как я хватала баллон и начинала поливать себя прямо поверх бантов. Мои волосы всегда были спутаны, хотя мама расчесывала их по утрам и вечерам под мои жалобные вопли. Когда я отправлялась к тете, мама грозилась, что в следующий раз обрежет их под корень, если вернусь «с подобным безобразием». Я приходила в ужас – не хотела быть похожей на мальчика. Потом она обращалась к тете: «Пожалуйста, Колетт, пусть моет голову специальным шампунем раз в три дня».

Натали переворачивает несколько страничек блокнота и читает вслух:

– Колетт Септамбр, родилась 7 февраля 1946 года. Жан Септамбр родился 7 марта 1950 года. Ни намека на близнецов.

Вместо ответа бросаю:

– Ты украла у меня возлюбленного.

Она не понимает.

– Жака Добеля. Вы с ним однажды целовались в бассейне у меня за спиной.

Натали задумывается – и вспоминает, это ясно по глазам. Она в красном раздельном купальнике, он в темно-синих, с тремя зелеными полосками на боку плавках. У нее тело скульптурной красоты и молочно-белая кожа, она выше ростом, у него кожа золотистая и лоснящаяся, как корочка пирожного шу. Они в тени, за зданием, где продают конфеты и мороженое. Малиновое содержимое рожка попало на штукатурку стены, капнуло на пол и растеклось лужицей крови. Натали жарко краснеет.

– Срок давности истек, – сипло произносит она.

– К предательству неприменимо.

– Ты шутишь, Аньес?

– …

– Мы говорим о кузене Эрве, пижоне с мотоциклом?

– Да.

– Сколько нам было лет?

– Тринадцать. Возраст поцелуев. Лето 1985-го. Я думала, что помру с горя, когда увидела вас.

– …

– Ты знала, что мы вместе?

– Да, – не моргнув глазом признается Натали.

– В тот вечер я вернулась домой «в кусках», в слезах, и тетя впервые поговорила со мной по-настоящему. Так что спасибо.

Она захлопывает блокнот, ей неловко, но сцены можно не опасаться.

– Из этой истории получился мой первый сценарий, – продолжаю я. – Трое подростков в бассейне, красивый мальчик, красивая девочка и тень – девчонка-проволочка. Место действия Л’Иль Адам¹⁵. Может, поедим? Я проголодалась.

Я поднимаюсь, не ожидая ответа, и нахожу особу, отвечающую за номера и заказ еды до открытия ресторана. Молодая тощая женщина с длинной косой до пояса выглядит неприветливо и впадает в панику при каждой просьбе, как будто человек, заказавший чай или бокал вина, проявил безудержную эксцентричность.

Натали так и сидит в крошечной гостиной при холле отеля, напоминая фарфоровую куклу на краешке дивана.

– Мне очень нравится твой первый фильм, – сообщает она.

– Давняя история.

– Насколько давняя?

– С премьеры прошло четыре года.

– Готовишься к следующему?

– Нет. Кто, по-твоему, похоронен в могиле моей тети?

– Чтобы это узнать, придется поискать в прошлом.

– В чьем именно?

– Твоей тети.

– Хорошо бы, но я пока не могу попасть в ее последнее жилище.

– Почему?

– Будет расследование. Вход запрещен.

Натали что-то записывает в блокнот.

– Ты замужем?

– Живу с подругой.

– Черт, значит, кому-то просто не повезло!

Мы хохочем.

– Вот о чем я подумала: ты работаешь в газете, может, сумеешь найти объявление о смерти Колетт? Трехлетней давности.

– Конечно, сделаю. Хочешь, чтобы я написала статью о «двойной кончине»?

– Хорошая мысль… Статья может развязать языки… Или нет. Увидим.

На следующий день материал Натали появился на сайте Parisien. Иллюстрированные журналы вроде Détective приукрасили его, добавив историю о краже тела.

Тетя, такая застенчивая, говорившая очень тихо, чтобы никому не помешать, всегда бесшумно придвигавшая к себе стул, тетя, такая деликатная, что как будто двигалась беззвучно, вознегодовала бы. Во всяком случае, мне так кажется. Но Колетт должна была знать, что ее вторая смерть не пройдет незамеченной, хотя исповедовала принцип: «Что происходит в Гёньоне, остается в Гёньоне…» «За исключением нескольких игроков, никто нас не знает», – часто повторяла она. Не исключено, что тетя планировала умереть много позже.

Стоило некоторым журналистам выяснить, что «женщина, почившая три года назад, была родственницей Пьера и Аньес Дюген, знаменитых актера и режиссера», в таблоиде, в рубрике «Скандалы, интриги, курьезы» напечатали нашу древнюю фотографию в качестве иллюстрации к трем предложениям: «Они узнали, что покойный член их семьи… не умирал. Кого спрятали в захоронении? Причина для испуга и основа нового сценария».

17

1958

Колетт с раннего детства видит, как появляются на свет ягнята. Она помогает овцам, если роды проходят тяжело, хватает малыша, переворачивает и вытягивает на свет божий. Это часть ее повседневности.

Она идет по коридорам отделения и вспоминает, как восемь лет назад прямо на ферме родился Жан. Крики матери. Красное, перекошенное от боли лицо, выступившие синие вены, выпученные глаза. Колетт было четыре, но она подавала акушерке полотенце, пока отец кипятил воду, и думала: «Зачем все это, с животными ничего такого не требуется?»

Она следит за движениями женщины, стоящей между ног у Жоржетты. Они в грязной комнате, куда Колетт обычно никогда не заходит. Еще одна схватка. Ребенок близко.

– Тужьтесь, Жоржетта! Тужьтесь!

Колетт отходит подальше, чтобы лучше видеть весь процесс.

Малыш плачет. Ни один ягненок не льет слез при виде овцы-мамы, он зовет ее, а она его вылизывает. Девочка не спускает глаз со скользкого синюшного существа.

– Он будет Жаном, как мой отец, – тихо произносит Робен.

Появляется соседка, берет новорожденного, опускает в лохань с теплой водой, отмывает от испражнений и крови, и вот он, Жан. Красивый крепкий мальчик. Колетт охватывает восторженное удивление. Младший брат. Робен не знает, куда деть руки, он счастлив. Мальчик!

– Мой сын…

Это было восемь лет назад.

То, чего боялась Колетт, случилось: живот у Жоржетты снова округлился. Третий ребенок навсегда уничтожит ее мечты о лицее. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит: после седьмого класса придется сдавать экзамены, чтобы получить свидетельство об образовании. Она не решилась заявить, что хочет продолжить учиться. Даниэль, ее младшая сестра, родилась 13 марта 1958 года – не дома, в больнице. Колетт толкает дверь белой палаты и видит чистенькую запеленутую малышку в кровати, розовые кулачки прижаты один к другому, глаза закрыты. Она похожа на современную принцессу, родившуюся в другом веке. На ней новая пижамка. Мать дремлет. Жан сжимает руку Колетт.

– Ее зовут Даниэль, – говорит она.

– Даниэль… – повторяет Жан и касается щеки девочки кончиками пальцев.

– Хочешь ее поцеловать?

– Да.

Он чмокает Даниэль в висок и шепчет на ухо Колетт:

– Она воняет.

Старшая сестра хохочет.

Мать просыпается, ребенок начинает хныкать, и гордый отец немедленно выставляет их за дверь.

– Вашей матери и малышке нужно отдохнуть.

Они садятся в грузовичок, все трое на переднее сиденье.

Мало-помалу в душе Колетт поднимается гнев. Очень сильное чувство. Она вдыхает аромат волос брата, но это не помогает, девочка не может сдержаться и произносит в порыве небывалой ярости:

– Я хочу продолжать ходить в школу.

Отец смотрит на нее, но как будто не понимает, что дочь обращается к нему, и Колетт упрямо повторяет:

– Я хочу учиться. Так положено.

Робен наконец-то реагирует:

– Ты поступишь, как сделал я, – отвечает он без гнева и печали. – Пора начать помогать родителям.

– Я – не ты!

– Как ты смеешь грубить отцу?

– Это вовсе не неизбежно.

– Что – это?

– Судьба…

– В школе тебе забивают голову всякими глупостями… А сынок Сенешалей помогает учителям. Ты говоришь по-книжному, а у меня на глупости времени нет, нужно кормить семью, теперь родилась малышка, ты старшая и будешь работать, как все.

Колетт глотает слезы. Она знала, что так будет. Знала, что новый ребенок сломает ее жизнь, что рождение одного – смерть другого. Новорожденный ягненок никогда не встречается с тем, кто появился на свет до него и успел отправиться на бойню.

18

25 октября 2010

Я везучая – мое хозяйство ведет фея, и поэтому никаких проблем не возникает. А еще я люблю ее. Говорят, так не полагается, каждый наниматель и его работник должны знать свое место. Но я люблю Корнелию, она и есть мой дом.

Когда Ана пошла в школу, Корнелия собиралась покинуть нас и вернуться к работе патронажной сестры, но мы решили проблему. Она стала моей личной кормилицей. Кто сказал, что взрослый не имеет на это права?

Заказ бумаги, картриджей для принтера, визиты к врачам, заполнение деклараций о доходах для налогового ведомства. Готовка еды в мое отсутствие, пылесос и стиральная машина. Корнелия – персональная Мэри Поппинс, ведь еще четыре года назад моя повседневность состояла из писательства, чтения, съемок, монтажа, поиска натуры и экспедиций.

Если я была за границей или уезжала по делам, Корнелия оставалась ночевать. Я больше не путешествую, но комната Корнелии по-прежнему находится рядом с комнатой Аны, и она остается, когда захочет, ведь дома ее никто не ждет. У Корнелии был неудачный опыт замужества, единственный сын живет в Бельгии, где она регулярно его навещает. Несколько месяцев назад мне показалось, что у моей домоправительницы появился возлюбленный, она таится, и я ее подкалываю: «Для кого это ты так размалевалась, Корнелия? Ради кого ты напялила новое платье, Корнелия? С чего это ты все время напеваешь, а, Корнелия? Собираешься на свидание?» Она хихикает, но упорно молчит. Кажется, моя любимая домоправительница из деликатности не хочет признаваться, что счастлива. И зря – я бы радовалась как сумасшедшая.

Чтобы облегчить нам жизнь, я после возвращения в Париж снимаю Корнелии квартиру в соседнем доме. Мы с Аной живем на Монмартре, на последнем этаже здания над Villa des Abbesses¹⁶. Ее отец и «та, другая» поселились в Марэ.

Я решила вернуться на несколько дней в Париж – ужасно соскучилась по дочери, Корнелии, своей комнате, запаху горящих свечей в гостиной, собственной кухне. Нужно постирать белье и поразмышлять, развешивая его в прачечной (почему-то там особенно хорошо думается). В гостинице невозможно заниматься «хозяйственными делами», это меня больше всего раздражает в любом отеле.

Я припарковала «ситроен» перед гаражом и села в поезд. Все случилось так быстро, что думать я могу только о тете. О загадочном взгляде, которым она смотрела на меня, когда входила в мастерскую. Была ли она рада видеть племянницу? Хотела или нет обнять и расцеловать меня? Поговорить? Сказать то, чего никогда не говорила?

Я открываю дверь квартиры и слышу знакомые голоса. Корнелия сидит на диванчике рядом с… Луи Бертеолем. Я брежу? У меня галлюцинации? Нет, не может быть! Друг тетки и моя Корнелия. С ума сойти! Они никогда не встречались. Два моих мира соединились.

– Луи, я четыре дня везде ищу тебя!

Он встает, подходит ко мне.

– Я вызвал жандармов, когда нашел ее… мертвой. А потом ушел.

Луи так горько рыдает, что Корнелия начинает гладить его по плечу.

– Значит, ты им сообщил?

– Заварю-ка я чаю, – вмешивается Корнелия. По пути на кухню она целует меня в щеку. – Все хорошо, козочка моя? Выглядишь так себе. С похмелья или дело в другом?

– Перебрала вчера. Ты в курсе?

– Насчет чего?

– Тетя умерла.

– Знаю. Нана и Луи рассказали.

Корнелия всегда звала Ану «Нана». Увидев впервые мою трехмесячную малышку, она воскликнула: «Какая же ты хорошенькая, крошка моя!»¹⁷

При упоминании о тете Корнелия крестится. С каких это пор она стала набожной? Впервые за пятнадцать лет знакомства я вижу такое проявление религиозного чувства.

– Корнелия, а где Ана?

– В коллеже, где же еще?

Мы с Луи садимся на диван.

Все, что происходит в последние четыре дня, выглядит иллюзорным, как в моих фильмах, где реальность смешивается с вымыслом. Я вспоминаю слова Адели насчет тети и правды.

– Ты много чего должен объяснить, Луи.

Меня так и подмывает схватить его за плечи, встряхнуть и дать в морду. Как он мог три года назад заявить, что Колетт умерла? Как хватило наглости смотреть мне в глаза, передавая коробку с вещами? Зачем было прятать ее в этом доме?

– Я для того и пришел, – едва слышно отвечает Луи и указывает на что-то взглядом. Я поворачиваю голову и мгновенно узнаю огромный чемодан Колетт, стоящий у входной двери. Она всегда держала его в мастерской, рядом с молотками. В доме, ни в одном из шкафов, для него места не было. Чемодан совершил единственное путешествие – неизвестно откуда на пыльный стеллаж. Когда Колетт ездила с болельщиками в автобусе, они никогда не ночевали вне дома, так откуда взялся этот монстр? Жаль, я не догадалась спросить… Ничего, сейчас мы это исправим.

– Давно он у тети?

– Это единственная вещь, которую Колетт взяла с собой, покидая ферму. Внутри не было ничего, кроме надежды и зубной щетки. Мать не отдала ей одежду.

– Почему?

– Чтобы передать Жану, а потом Даниэль, младшей сестренке… А сейчас там… Все, что внутри, предназначено тебе.

Я онемела и не могу шевельнуться. Откуда этот страх?

Возвращается Корнелия с чашками и чайником на подносе.

– Вам с сахаром, Луи?

– Спасибо, нет, я и так пью слишком много чая, – оправдывается он и тянет вниз рукава рубашки, словно те вдруг стали слишком коротки.

– Может, хотите чего-нибудь другого?

– Не беспокойтесь, ничего не нужно.

Корнелия с тревогой смотрит на меня:

– Почему ты такая бледная?

Я киваю на чемодан.

– Что внутри? – спрашивает она, переведя взгляд на Луи.

– Кассеты. Много кассет. И эта твоя штуковина.

– Какая еще штуковина? – изумляюсь я.

– Ты с другой мелюзгой чего только не выделывала этой штукой, потом у тебя появилась камера, и ты все время нас снимала.

– Моя портативная видеокамера?

– Да. Штуковину ты оставила у тетки, и она продолжила.

– Что продолжила?

– Записывать. Все – людей, птиц, свой садик летом. «Я слушаю ночь, Луи», – говорила она. Иногда Колетт записывала матчи и не расставалась с видеокамерой. Мне она командовала: «Давай, Луи, говори сюда». Но мне было нечего сказать. «Всем есть, а тебе нет?» – сердилась она и что-то наговаривала часами. Как чокнутая.

– В смысле не в себе? – изумляется Корнелия.

Луи решает пояснить:

– Однажды машинка сломалась, и Колетт совсем обезумела. Как Мадлен.

– Кто такая Мадлен? – интересуется Корнелия.

На этот раз отвечаю я:

– Женщина, которая бродила по улицам Гёньона в носках, ветхой ночной рубашке под грязным пальто и разговаривала сама с собой. В детстве мы боялись эту несчастную и как дураки хихикали ей вслед. Рассказывали, что она иногда впадала в жуткое бешенство, но я не верю. Мне до сих пор стыдно за наше тогдашнее поведение. От нее всегда ужасно воняло. Торговцы – особенно те, кто любил понасмешничать, – после ее «визита» распахивали двери, чтобы проветрить помещение. Она изображала покупательницу, притворялась, что интересуется товарами на прилавках, и, конечно же, никогда ничего не покупала. Теперь мне кажется, что Мадлен в такие моменты вспоминала детскую игру в магазин, которую так любят все девочки. Я прекрасно помню ее тонкие волосы и нежное лицо старого ребенка, трогательное до слез. Мадлен могла стащить какой-нибудь фрукт с прилавка отца Льеса, и он притворялся, что ничего не заметил. Иногда она заходила в сапожную мастерскую, смотрела на банки с воском и гуталином и бормотала что-то невнятное. Тетя спрашивала: «Ну как поживаешь сегодня?» – но Мадлен не отвечала и даже не смотрела на Колетт. Я, кстати, не уверена, что ее на самом деле так звали. Она жила в собственном мире, кажется, в доме сестры. Внешне их никто бы не различил, но та была нормальной. Одевалась, как все люди, имела машину и дом. Однажды я встретила ее на улице и обомлела: передо мной была другая версия бродяжки Мадлен. Отреставрированная версия. Мне больше нравилась первая – оригинальная и более поэтичная.

Луи кивнул, подтверждая мой рассказ, и сказал:

– Твою игрушку требовалось срочно починить, а у меня под рукой был мастер. Мой племянник здорово разбирается во всех этих штуках. «Все дело в перемотке», – заявил он.

– «Игрушка» – это мой магнитофон, Луи. Кассетный магнитофон.

– Ну да, конечно.

Фраза прозвучала как признание вины, и Луи продолжил:

– Было до чертиков трудно доставать чистые кассеты, их ведь давно не производят, но лет десять назад один клиент нашел для нее штук сто совершенно новых. Это был бесценный подарок. Только для Колетт. С120, я точно помню! «Два часа записи, Луи, по одному с каждой стороны», – объяснила она.

– Двенадцать тысяч минут.

– Откуда ты это знаешь, Корнелия? – удивилась я.

– Считать умею, только и всего. Сто кассет по два часа – двести часов. То есть двенадцать тысяч минут.

– И Колетт пустила их в ход?

Луи снова кивает на чемодан.

– Они внутри?

– Да, – шепотом подтверждает он.

– Все?

– Да.

– Ты утверждаешь, что тетя, самая молчаливая женщина из всех, с кем я общалась в жизни, записала… сколько минут, Корнелия?

– Двенадцать тысяч.

– Двенадцать тысяч минут на пленке?

– Да. Даже чуть больше.

– Больше?

– Да.

– Зачем ей это понадобилось?

– Пленки предназначались тебе.

– …

– Она так говорила.

Луи повторяет, заливаясь слезами:

– Прости меня, прости, прости…

Я вдруг вспоминаю свою учительницу французского в первом классе, мадам Пти. Как-то раз она сказала опоздавшей ученице: «Ну раз ты извинилась, мне больше нечего сказать».

При чем тут моя учительница?! Какое отношение она имеет к пугающей ситуации, в которой я оказалась?

– Я забрал кассеты прошлым утром… – Луи сморкается в платок. – Не хотел, чтобы полицейские наложили на них лапу.

– Что ты несешь, Луи?!

Он опускает голову.

– Почему ты не сказал, что она жива? Почему?! Зачем было убеждать меня в ее смерти?! Три года вранья! Три года молчания!

– Я только выполнял ее волю.

– Какую, к чертям, волю?

– Навести Жака Пьери.

– Доктора Пьери?

– Да. Это он подписал свидетельство о смерти.