Читать книгу: «Занавес остаётся открытым», страница 5

Глава 6. Первый ученик

Начало самостоятельной жизни

Комсомольск-на-Амуре

Все страны мира граничат друг с другом, а Россия граничит с Богом.

Рильке

Поезд на Дальний Восток шёл тогда десять суток. В плацкартном вагоне (нас направляли в железнодорожные школы) все перезнакомились.

За окнами вагона – Сибирь… Долго объезжали Байкал. Но запомнилась – особенно! – Барабинская степь. Нигде ни души… За весь день не увидишь никакого человеческого жилья.

Сколько же тут простора!

Мы видели его своими глазами. И никогда позднее не могли поверить тем, кто считает Землю тесной и призывает сократить численность людей на ней.

Пришла же шальная мысль об этом в голову Мальтуса, и более ста лет люди вторят ей.

А В.И. Вернадский наглядно объяснил ошибочность такого мнения: «Если всё человечество поставить впритык в одном месте, оно займёт территорию, равную одному Женевскому озеру». Мне доведётся побывать рядом с Женевским озером. Большое оно! Но всё-таки озеро, даже не море!

Наш Циолковский вообще утверждал, что на Земле должно жить более шести биллионов людей, то есть в несколько тысяч раз больше, чем сейчас. Об этом в вагоне тоже шли оживлённые разговоры.

Вдруг возглас: «Идите сюда: к противоположному окну! Сейчас вы увидите место ссылки М.И. Калинина!»

И мы увидели, как мимо нас проплыли пять вытянутых в одну линию русских деревянных изб. Мелькнули. «И поезд вдаль умчало». Опять пустыня и степь… Отсюда не убежишь.

В нашем купе постоянные гости. Мы вслух читали Блока. Свесившись со второй полки, я рассказывала что-нибудь о прочитанном. Помню один такой рассказ О. Генри о женщине, которая умирала, каждый день наблюдая за тем, как падали листья с дерева перед её окном. Она приняла решение: умереть в тот день, когда ветер унесёт последний лист. Но шли дни за днями, а лист не отлетал, он крепко вцепился в ветви. И женщина, потрясённая такой волей к жизни, выздоровела.

А лист этот был создан художником так искусно, что его нельзя было отличить от живого. Художник читал мысли умирающей, он любил её.

Один из солдат-новобранцев, татарин, сразу же вызвал меня в тамбур и сказал: «Выходи за меня замуж». Я улыбнулась: «Я ещё не знаю жизни, хотя очень люблю читать книги. Мне замуж рано»…

А один из пассажиров, ленинградец, скажет: «Обломают вам крылья там»…

Нет, не сумели!

Хабаровск. Нас направляют в Комсомольск-на-Амуре, там было два места: одно – в новой десятилетке, второе – в семилетке. Мы тянули жребий, и Верке досталась десятилетка, а мне – пятиклассники, русский язык, в семилетке. Всё по-честному.

Поселили нас в общежитии для машинистов: обе школы принадлежат железной дороге. В комнате нас трое, ещё химик из Пермского университета. В те годы почти все крупные города посылали на Дальний Восток выпускников своих университетов. Надо было отрабатывать три года.

Как прошёл наш первый год?

Что осталось в памяти от моих уроков? Полное бессилие угомонить подвижных, как ртуть, пятиклашек. До 4-го класса их вела очень сильная учительница, они хорошо знали русский язык.

У меня они ходили на головах и всё, что знали, стремительно теряли. Я учила русский язык вместе с ними. Запомнились и горы тетрадей, которые надо было проверять ежедневно.

Для этих малышей благом оказался мой отъезд (через год): после меня они попали в хорошие руки.

В нашей школе были две прекрасные учительницы, с которыми я подружилась. Говорят, в каждом из нас как минимум три человека: один плохой, другой хороший, а третий – самый ценный – наблюдатель. Если бы узнать об этом пораньше! Я записала бы и назвала бы сейчас их Имена! Но через полвека уже не вспомнить…

Одна из них – её-то класс я и унаследовала – однажды сама пригласила меня на свой урок.

В театры люди идут сотнями, в цирки – тысячами… А спортивные состязания на огромных стадионах!? А Олимпийские игры, за которыми следит весь мир!? Что привлекает к ним зрителей? Мастерство! Высокое искусство исполнителей!

Я на том уроке была единственным зрителем особого, уникального искусства – педагогического. Первый класс. Сорок пять человек. Разговора о дисциплине не возникает: все при деле, все вовлечены в увлекательнейшее занятие – в постижение родного языка.

Учитель – творец… дирижёр и одновременно исполнитель. Каждая деталь урока точна, на месте, продумана вся композиция, опрокидывающая формальную схему. Ночь напролёт она, скульптор, художник и композитор в одном лице, кроила, резала, клеила, красила – и вот на руках у каждого малыша какие-то яркие, волшебно-праздничные кубики, кружочки, квадратики, фигурки… Все сосредоточены. Вызов к доске воспринимается как награда, чуть ли не как вручение ордена. Все остальные повторяют на своём «рабочем месте» то, что происходит у доски. Это трудно пересказать. Это нужно увидеть хотя бы один раз в жизни своими глазами.

Можете вообразить класс, где все до единого учатся на «отлично»? У этого Мастера иначе не получится!

Я восхищена, но слышу от неё: «Никому не говори! Знают!»

Вот почему она появляется в учительской с каменным лицом: она жена репрессированного. Однако её не трогают: боятся гнева родителей.

Вторая, молодая, ведёт уже 4-й класс. И тоже – 100% отличников. Она попала сюда из Приморья, где директор превратил свою школу в гарем, а она не только не согласилась стать его наложницей, но даже в ответ на его домогательства запустила в него графином с водой. Как её потом «прорабатывали» на всех уровнях, могут представить только те, кто жил в стране «победившего социализма».

Меня она обучала: «Ты, главное, вовремя сдавай все бумажки: планы, ведомости, отчёты – что они требуют. Это нетрудно. Зато они отстанут от тебя, и ты вольна делать всё, что захочешь». Совет её помогал мне всю жизнь.

Как её любили ребята! Я побывала на её уроках. Стоит ей задать вопрос – и сразу лес рук! Все ей в рот смотрят! Какое счастье, что мой Генка Шараев попал в её руки. Она заочно окончила пединститут, и ей дали 5-6-е классы.

О той и другой в школе говорили шёпотом, не трогали, но и, разумеется, никогда не хвалили. А таким официальная хвала и не требуется. Они живы учениками!

Простите меня, дорогие коллеги! Одно могу сказать в своё оправдание: я создала авторскую программу по русскому языку, по которой не только молодых, но и стариков можно обучать грамоте. И посвящу её вам обеим, хотя и безымянным.

Я люблю небо. Но никогда Небо не имело надо мною такой власти, как в Комсомольске.

Стоило мне выйти из помещения, из школы, либо из общежития, оно сразу охватывало, обнимало меня со всех сторон. Не знаю, может быть, это какой-то особый оптический эффект местности: город лежал на почти круглой равнине, с противоположного к нам конца, охваченный серебристой подковой – то Амур катил свои свинцовые волны. И со всех сторон сопки, осенью живописно менявшие краски. Город – огромная чаша. А над нею необъятное небо. Неба было в том краю больше, чем земли. На него нельзя не обратить внимания.

Я ходила, постоянно задрав голову: такого разнообразия, такого богатства цветов и оттенков просто вообразить невозможно, и ни один художник в мире не сможет состязаться с тем невидимым творцом, который, как богатый юноша, постоянно обновляет свои наряды. Небо то бледно-лимонное, потом начинаются узоры всех оттенков жёлтого; а ещё нежнейшая прозрачная лазурь, по которой рассыпаны жемчужины облаков; в следующий раз оно сиреневое, а потом – это огромный алый занавес, живописные складки которого опускаются на Амур-сталь, ближайшее к нам промышленное предприятие.

Ничего подобного по живописности в природе не припомню.

Может быть, обилие этих богатых и праздничных красок объясняется близостью Тихого океана? Мерещилось: вон за той дальней сопкой сразу откроется безбрежный океанский простор…

В Комсомольск ко мне приедут мама с братом Володей. Я плюхаюсь с уроками, с тетрадями, но я опять настоящая: мама тут, рядом. Мы одно целое. Она быстро перезнакомилась со всеми, никем не гнушается: ни вахтёрами, которые часами хмуро сидят у входа, ни буфетчицами, ни единым человеком из персонала. Она сумела приручить всех. Теперь и меня узнают и тепло приветствуют. Маму развлекать не надо. Она постоянно в деле. А вот чем занят Володя? «Гуляли по городу, ходили в кино», – рассказал он.

Время пролетело мигом. Я опять их провожаю, они уезжают в Свердловск. Помню, я попросила маму перед нашим отъездом на Восток не плакать, ведь будет много провожающих. И она не проронила ни слезинки, а я, к собственному позору, ревела без удержу…

Потом она скажет: «Думала, я от ума отстану». И вот снова проводы. Я опять реву, она опять не дрогнула. Шла я обратно, спотыкаясь о шпалы, в слезах, и постигала разрывавшимся от Любви сердцем, какую Великую Мать послало мне Небо.

Я должна пройти через годы, через страдания, прежде чем смогу почувствовать, прежде чем начну понимать, что великий сценарий к изумительному явлению по имени «Жизнь» уже готов на небесах. И каждому отведена роль. Спустя десятилетия я буду получать указания для исполнения моей роли от самого главного режиссёра. А тогда я думала: «Какой же необыкновенной должна быть жизнь под таким прекрасным небом».

В конце жизни мама вспомнит о Комсомольске. Я рада, что она видела это Небо, которого больше нет нигде в мире.

Увы, Земля, воспетая Верой Кетлинской в романе «Мужество», по контрасту представила нашим глазам зрелище безобразное, отталкивающее.

Город строили заключённые.

Уже построены Амур-сталь, судоверфь, завод самолётостроения, а между ними – бескрайние пустыри, на которых там и сям виднеются огороженные «зоны», обтянутые колючей проволокой, с овчарками, с вышками, с часовыми… Вечерами к ним стекаются колонны машин с зарешёченными окнами. Это возвращаются со строек на ночлег армия бесплатных работников.

Многие зэки, выйдя на свободу, здесь и оседают, вокзал принимает толпы бывших заключённых, едущих домой (1955 г.). Помню один из таких «транзитников» попросил у меня разменять его крупные купюры на мелкие. Я отсчитала и протянула их ему, а он вдруг и говорит: «Вот только сейчас я понял, что я на свободе».

Зэки и в общежитии. Один из них забрёл в нашу комнату: она никогда не закрывалась. Лицо врезалось в память. Он читал наизусть из пятой главы «Евгения Онегина» сон Татьяны. Такого страстного, такого жгучего, такого личного отношения, когда каждая строка полна живым и никому из нас, слушавших, неведомым страданием, я, конечно, никогда более не встречу. Это не под силу ни одному в мире актёру.

Тут кончается искусство,

Тут дышат почва и судьба…

Этот человек побывал на дне Преисподней и обжёг нас близостью к ней.

Потом он добился разрешения приходить в свободное время в школу и часами музицировал в учительской, где стояло пианино. Затем – исчез…

Мы с Веркой привезли с собою огромный ящик её и моих книг. Целая библиотека самых любимых… Появились и читатели. Зачастил к нам Генка Шараев с карими глазёнками умного татарчонка. Этот народец мне знаком, мы подружились. Хотя на уроках именно он, Генка, «доставал» меня больше других. Он просто сидеть не мог без дела, а я что-то мямлила у доски…

Как тосковала я без литературы!

Забредали разные люди. Однажды появилась журналистка, тоже с Запада (так называли всех, начиная от Урала и дальше), и, потрясённая, рассказала о том, что она увидела «внутри» зоны. Оказывается, женщины и мужчины находились там вместе и после рабочего дня начиналось то, что в народе называют «свальным грехом»: в темноте они, не видя друг друга, ползали по телам, совокупляясь, скопившись в одну бесформенную кучу. Этот образ «коллективного человечества» встречу у Р. Монро и вспомню рассказ той журналистки.

Приходила и пожилая учительница, жена репрессированного, брала книги для дочери. Именно она «раскрыла нам глаза». Приходила она в сумерки, тайком выкладывала факты, которые позднее легли в основу нашего письма в ЦК КПСС, потом, сохраняя конспирацию, растворялась в темноте.

Вот что узнали мы от неё. Прежняя директор не имела даже документа об образовании, она могла предъявить только какую-то сомнительную справку об окончании не то начальной, не то средней школы. Была груба и развратна, имела такую дурную славу, что против неё восстали не только учителя, но и весь посёлок.

В краевую газету ушло письмо. Оттуда приехал корреспондент и преподал урок, как жаловаться на администрацию. Вечером, на глазах у всех, в том числе учеников, голая директорша выскакивала из дома (она жила при школе), а корреспондент тоже голый и пьяный, гонялся за ней вокруг школы…

Он уехал… А её назначили директором вновь выстроенной школы-десятилетки, куда попала Верка. Это было за год до нашего приезда. В семилетку на место прежней посадили такую же, она при мне стала женой милиционера.

На фоне таких вот событий совершенно исключительной стала история Вити Савельева.

Однажды я услышала (теперь не помню, при каких обстоятельствах) об этом шестикласснике из Веркиной школы. Мать его, бухгалтера, посадили, когда мальчик был трёхлетним крохой. Её приговорили к десяти годам. Дядя его, юрист, который жил во Владивостоке, взял ребёнка на воспитание.

Через десять лет, выйдя на свободу, мать забрала сына к себе. Ей дали комнату на двоих в новом доме, в хорошей квартире. И тут на мальчика обрушились чудовищные испытания. Мать не просто избивала его, она изощрялась в своём изуверстве! Соседи часто видели мальчика дрожащим от ужаса на лестничной площадке, совершенно голого. Но истязательнице было этого мало. Она намазывала тот орган, который обличает в нём мальчика, мелом и, открывая дверь, колотила его по рукам, чтобы он не смел закрываться.

Услышав потрясшую меня историю, я захотела немедленно увидеть этого «бедолагу». И увидела в фойе новой школы мальчика в залатанной-перезалатанной школьной куртке, но с ослепительно белым и накрахмаленным воротничком. Он ежедневно менял его сам.

Было очевидно: он успел получить хорошее воспитание. Умное, сильное лицо, гордо посаженная голова, достоинство в каждом жесте. О чём-то свободно и непринуждённо разговаривает с товарищем. Нет и намёка на семейную драму. Таких не жалеют! Таких уважают! Дядя! Есть на Руси и никогда не переведутся благородные рыцари-мужчины!

И вот я опять в конфликте, так как «полезла в дела чужой школы»…

Мы подняли шум, пошли к юристам, к одному адвокату приходили даже домой, но все они разводили руками… и отговаривали обращаться в суд. Тем временем директор и мать объединили усилия в борьбе против нас…

Зашевелились и в нашей школе. Увидели двух наивных девчонок, которые никого тут не боятся, и поплыли к нам в руки «факты» со всех сторон.

Явился однажды к нам в необычной роли «жалобщика» и Генка Шараев. Стоит у двери и молчит. Думала, как обычно, за книжкой. Нет.

– Валентина Михайловна, помогите мне написать письмо Ворошилову.

– Что случилось?

– Меня оскорбила директор!

– Расскажи…

– Она вызвала меня в свой кабинет и сказала…

Опять мнётся, топчется…

– Что сказала?

– Ну, мне стыдно! Я лучше на бумажке напишу.

Даю бумагу.

– Ты что, считаешь меня… – покраснев, отворачивается и пишет на бумажном клочке: – «Праституткой?»

И смех, и грех. Ошибка в слове – моя недоработка. Но директриса меня перещеголяла: объяснилась с пятиклашкой! Вот оно: «На воре шапка горит».

Ищу полвека спустя в словаре иностранных слов:

«Проституция (от лат. prostitutie – осквернение, обесчещение) – продажа женщинами своего тела с целью добыть средства к существованию.

Мысли по поводу: «Непроверяемая безударная гласная. Трудное правило».

Сколько же мужчин, а не только женщин, и не только с целью добыть средства к существованию и тогда, и сегодня поневоле и по доброй воле осквернены, обесчещены…

Вот та Веркина директор, доживи до наших дней, как бы могла сейчас развернуться. В одночасье стала бы «Новой русской».

Нет, честь нужно хранить: это завет моей прабабушки! Честь нужно отстаивать, если потребуется – бороться, если не можешь победить – отдать за неё жизнь! Для этого существует на свете русская литература!

Не помню, как уладили мы тогда конфликт Генки с директором: может быть, этот «факт» тоже попал в толстую общую тетрадь?

Генка, Генка! Как сложилась твоя жизнь? Выучился ли ты? Кем стал? (мама твоя тогда очень болела)…

А знаешь, о чём я мечтаю сейчас? Вот бы нам встретиться! Мне уже семьдесят один, ты тоже взрослый мужчина, отец семейства, и как крепко бы мы обнялись, вновь стали бы наивными и чистыми, как тогда…

Или тебя уже обучили гордиться тем, что ты татарин и потому должен ненавидеть русских?

Вспомни, тогда мы знали, что у нас у всех одна общая родина, Земля, что мы члены одной общей семьи, Человечества? Разве мы делили наших писателей: Жюля Верна, Марка Твена, О. Генри, Гюго, Сент-Экзюпери – на «своих» и «чужих»?

О нет, я не призываю тебя совсем забыть о своей национальности, то есть о твоих ближайших предках… Ты, если вырос настоящим мужчиной, не можешь их не уважать. Уважая себя и свой народ, ты, естественно, уважаешь и других, всех. Тут только есть тоненькая грань: уважение не перепутай с самовозвеличением, обратной стороной самоуничижения. Уважение и высокомерие, уважение и отделение несовместимы. Это удел слабых, таких, как та директор школы, которая и не поняла, что она «оскорбила» тебя, употребив точно известное теперь и мне латинское выражение.

Верю, что твоё чуткое сердечко умело различать такие вещи.

Счастья и света тебе, мой первый Ученик!

Важная дама в Отделе Учебных Заведений в раздражении бросит мне в лицо: «Надо же, столько лет жили и не знали! Приехала Семёнова – и обнаружила… бюрократизм!»

Это меня не остановит. Толстую общую тетрадь «фактов» я вручу чиновнику Путей сообщения, к которому меня направят прямо из ЦК КПСС. Я увижу там толпы изнурённых людей, которых должны восстановить в партии. Когда дойдёт моя очередь, меня вызовут в кабину, и я буду говорить с невидимым мне Членом ЦК, а он на другом конце провода будет держать Начальника по сегодняшним меркам Министра Путей сообщения, и направит меня лично к нему. Я услышу: «NN, разберитесь и доложите мне о результатах».

Создадут комиссию, будут проверять обе школы. Директора десятилетки снимут, а на её место назначат… Толю Маликова, с нашего курса. У него, конечно, есть диплом о высшем образовании. Но меня поймут только мои однокурсники. Стоило огород городить!

А меня направят в Нязепетровск в Челябинскую область. В 10-е классы. Литература…

В Комсомольске-на-Амуре мы работали один год. После борьбы против директора десятилетки, в которой нам помогал ряд преподавателей моей школы, и борьбы за права Вити Савельева, борьбы с опытными, организованными и циничными представителями власти мы приобрели бесценный опыт, хотя допустили немало ошибок. В деле Вити мы опять вместе, хотя Верка и тут стремится к «лидерству». Так кому в голову влетела мысль выкрасть его в Свердловске, когда он с матерью поедет в отпуск к родным на Запад? Неужели меня подвело чутьё, неужели прабабушка покинула меня в этой ситуации? (Не помню! Не хочу валить на Верку лишнее.) Только затея эта к добру не привела.

Вспомнила почему-то небольшой фрагмент из жизни в Комсомольске-на-Амуре. Зашла в маленький полуподвальный магазинчик. Сколько же магазинов за всю-то жизнь пришлось «посетить». Невозможно пересчитать это множество. Ни одного не помню, а этот врезался в память.

Сидит там грустная женщина в пустом помещении у кассового аппарата, с бедным набором «товара». Зайдут за весь день пять-шесть посетителей…

Меня охватил ужас. На что она тратит свою жизнь: часами сидеть в тёмном помещении, чтобы отбить несколько чеков? И так всю жизнь!

Мне было так жаль бедную женщину, что я просто сбежала из магазинчика. Он всплывал в моей памяти не раз.

Тогда я оценила свою участь, как самую счастливую: мой мир сказочно богат! Я преподаю литературу!

На память вновь приходит Г. Гробовой: искусство, в том числе литературу, он относит к ценностям вечным, к ценностям, неподвластным времени. Таким же вечным, как сама жизнь.

Случайно ли, что идея бессмертия, оформившаяся в русском космизме в философию бессмертия и воскрешения, родилась в недрах русской литературы?³

Отпуск, 1955 год. Летом Анна Владимировна и Григорий Евсеевич отдыхали на даче в Калиново.

Но с Верою что-то у нас стало расклеиваться. Почему возникла заминка в наших отношениях? Почему в Москву в ЦК КПСС я ездила одна? Не помню.

Но «фанаты» упадут в моих глазах. И дороги наши вскоре навсегда разойдутся. Это будет позднее.

А пока мы всё ещё вместе. Стояли тёплые солнечные дни. Август. Помню Анну Владимировну в гамаке, помню прогулки по небольшому лесочку вдоль озера Таватуй, помню разговоры о романе Тендрякова «Саша отправляется в путь». Это журнальный вариант. Книга выйдет под названием «Тугой узел».

Анатолий Горелов после отсидки в лагере был назначен главным редактором журнала «Звезда» и заказал Анне Владимировне статью об этом романе. Статья рождалась на наших глазах.

Вернувшись с прогулки, мысли о прочитанном романе, возникавшие в лесу, записывались либо Анной Владимировной, либо кем-нибудь из нас.

Мысли просто нумеровались. Затем разрозненные мысли группировались и выстраивались в развёрнутое исследование такого зловещего явления, как превращение бывшего фронтовика в партийного бюрократа, Секретаря райкома. Статья получила название «Об отношении литературы к правде» и была опубликована в журнале «Звезда» №3 за 1957 год.

А в 1956 году разразилось громкое партийное дело, в котором фигурировали имена Тамарченко и Куканова.

Грозная правда из теоретической статьи шагнула в жизнь.

Вот когда аукнулся ХХ съезд.

Мы не могли напрямую участвовать в борьбе. Мы просто были рядом.

А Генка Шараев всё писал и писал мне письма на Урал и конверты украшал рисунком Голубя Мира.