Читать книгу: «Занавес остаётся открытым», страница 3

Приходила она и к нам домой. Наверное, была в шоке. Ведь все имели нормальное жильё, какое-никакое довоенное хозяйство. Нэля Ведешкина живёт в четырёхкомнатной квартире с собственным роялем. А тут – вообще ничего. Унылый, мрачный, тёмный угол.

Она всё допытывалась у мамы: «Как вы воспитываете свою дочь?» – я всё-таки училась неплохо и была кандидатом на золотую медаль… Мама отвечала: «Никак не воспитываю. Она всё сама».

Позднее мама принесла от тётки мои вышивки, великое множество, и сумела так любовно прикрепить их на голые стены, что к нам начали бегать соседи и сама домоуправляющая, которая ахала: «Как красиво!» Так унылое безобразие мы с мамой слегка скрасили.

Что до меня, я была нечувствительна к этой нищете, маму только жалела. Я по-прежнему упивалась чтением. Помню, возвращаясь из школы, я шла по дороге с раскрытой книгой в руках и так наловчилась, что ни разу даже не споткнулась. Я шла по улице (Некрасова), потом, как сомнамбула, поднималась по лестнице на мост, переходила на другую сторону оврага, шла по двору нашего дома – и всё, уткнувшись в книгу, утонув в ней. А потом, сидя верхом на парте, рассказывала сгрудившимся вокруг девочкам о какой-то «Гусиной принцессе»…

Так прошёл 8-й класс.

В 9-м классе родилась вторая моя школьная дружба – Люда Назаренко, Людмила Кирилловна Назаренко-Малиньш – её полное имя.

Мы должны были ехать в колхоз, убирать овощи. Я, как всегда, притащила с собою слишком большой рюкзак (я всегда брала много лишнего во все поездки), а пришли мы из всего класса только двое. Пока ждали остальных, разговорились, а потом вместе тащили назад мою ношу. Больше мы не разлучались.

Люда была высокой и стройной. Я – маленькой (1 м 57 см) и толстой. Нас и звали: «Пат и Паташонок». Сидели мы в одном ряду у окна, я за второй, она за четвёртой партой. Все уроки через Риту Сажину курсировали наши записки.

Господи! Как часто мы с нею ссорились и как горячо мирились!

Таких бурных, таких страстных объяснений, как с Людой, у нас ни с кем не было. Я помню Риту Сажину, Таню Свечникову, Веру Старцеву, Лялю Добродееву, Валю Лихушину, Веру Козлову, Женю Богословскую, Кремусю Ждахину, с которой мы начали часто общаться по телефону. Со многими из них я встретилась совсем недавно, полвека спустя.

Но тогда я зациклилась только на Люде Назаренко. И дома, и в школе, и во Дворце пионеров – только с нею. А когда её родители собрались уезжать в Ригу, мы обсуждали план, чтобы она осталась в Свердловске и жила в нашей семье, пока не закончит 10-й класс, но из-за моего отца она уехала в Ригу. На прощание она подарила мне огранённый, но без оправ тёмно-красный рубин со словами: «Если сохранишь его, будем вместе. Потеряешь – к разлуке». Договорились: через год встретимся в Ленинграде в институте.

В 10-м классе мы ежедневно писали друг другу длинные письма…

А жизнь подбрасывала сюрпризы. Как-то на вокзале я встретила троюродного брата Геннадия Семёнова, он учился в железнодорожном техникуме. Поговорили и разошлись. А потом он пришёл к нам домой со своим другом Герой Ярцевым. Я познакомила их со своей соседкой по парте, с одноклассницами. Они пригласили нас на вечер в своё общежитие. И так добавлялись к нашей компании два брата, Слава и Виктор Рябовы, Володя Дудырев, Петя Дука, Ира Федодеева, Рита Татаурова и много, много других. Это товарищество – одна из самых счастливых эпох в моей жизни.

Я по-прежнему много читала, а уроки литературы не любила, уж очень невыразительны и бледны литераторы, да и ссадина от Зверевой не прошла. Но в параллельных классах работала легендарная Зинаида Григорьевна Петрова, прозвище не злое, а доброе у неё было Зингра. Работала она не только в школе, но и в пединституте и много лет вела литературный кружок во Дворце пионеров, где собирались школьники со всего города.

Уже под старость в 90-е годы мне довелось встретиться с бывшими её кружковцами. Теперь они пенсионеры. Но по-прежнему собираются по очереди друг у друга на дому и читают свои доклады. Там есть педагоги, инженеры, юристы… На всю жизнь их объединила Зингра.

Два эпизода связаны у меня с Зингрой. К пушкинскому вечеру она попросила меня написать и прочитать доклад о Пушкине. Она была довольна моей работой. Вечер проводится торжественно, приглашены мальчики из 2-й школы, в зале – все старшеклассники. Слушают меня внимательно. Я заканчиваю свой доклад стихами: «Здравствуй, племя младое, незнакомое…» Не успела я договорить, как на сцену за моей спиной выскакивает Ирина Федодеева и говорит громко в зал: «Здравствуй, Пушкин!»

Зал грохнул. Так и не поняла я: по сценарию, что ли, у них так задумано? Но зал, Слава Богу, смеялся.

С Зингрой связана ещё одна тема. Как-то она бросила фразу: «Нельзя считать себя культурным человеком, не зная «Божественной комедии» Данте». Почему мне показалось важным стать «культурным человеком»? Но я отправилась в небольшой и уютный читальный зал Дворца пионеров.

Очень странное – впервые! – было впечатление: я ничего не поняла!.. Оказывается, трудно стать культурным человеком… С Данте у меня будут многолетние сложные отношения. На лекциях незабвенного Бориса Фёдоровича Загса я что-то не помню этой темы. Но вот коллоквиум не забыла. Я буду читать монографии, учёные труды… Дживигелов – так, кажется, имя учёного, посвятившего себя изучению этого монументального произведения. И опять я не пойму ничего. Нет ещё опыта… Эта поэма превратится, наконец, в самое важное событие в моей личной биографии. К ней я вернусь ещё не раз много-много лет спустя.

А рубин потерялся… Я молча простилась с Людой, ещё не веря в разлуку. Всю вину взяла на себя. Чувство вины пустило глубокие корни. Очень разрушительное чувство.

А Люда приехала в Ленинград, поступила в сельскохозяйственную Академию имени Тимирязева и, не дождавшись меня, вернулась в Ригу. Наша переписка прервалась.

Она вышла замуж за латыша, вырастила дочь и сына.

Много лет спустя в Москве я разыскала Зою Крестьянинову, а через тридцать лет мы встретились в Риге с Людой Назаренко.

Глава 4. Уральский государственный университет им. Горького

Когда ум объединяется с сердцем, он становится вашим другом.

Свами Чидвиласананда

Итак, вот вопрос, на который не сумеешь ответить, если ты материалист и атеист.

Почему я оказалась в университете (УрГУ им. А.М. Горького) на филфаке?

Никогда я не собиралась «изучать» литературу, а не жить ею. Никогда не думала о том, чтобы преподавать литературу, мои школьные учителя по этому предмету сделали всё, чтобы отвратить от него.

У нас с Людой Назаренко всё решено: мы будем учиться и жить вместе. Где? В Ленинграде. Это тоже оговорено. В каком институте? А вот это значения не имело. Лишь бы вместе. Выбрала Люда сельскохозяйственную Академию, значит, так тому и быть. Работали бы потом агрономами или ударились бы в генетику…

Но, во-первых, я потеряла подаренный Людой рубин и на мне долгие годы лежал груз вины. Во-вторых, родители. Они не пустили, потому что не было у них средств помогать мне на расстоянии (у нас с мамой был один лифчик на двоих). Впервые тогда ударила по нам бедность. Смириться с этим я тоже не могла.

Я говорю «родители», а ведь мама не работала и вины в том её не было. В эти дни я сумела обидеть её. Сама я забыла напрочь о своей резкой и несправедливой фразе. А она помнила. И много лет спустя воспроизвела её. Я, увидев её плачущей, сказала: «Ну, меньше в туалет будешь ходить». Вот что делает с человеком горе: он становится несправедливым и жестоким.

Да, прав Николай Фёдорович Фёдоров. Я усвоила хорошо эту мысль: «Человечество до сих пор не поняло, что есть только две беды. И первая беда – это бедность. А вторая – богатство. Опасны обе: и скудность, и излишество».

В другом месте у него же: «Пока существуют бедность и богатство, будет существовать смерть. И наоборот – пока существует смерть, будут существовать бедность и богатство».

Надо бы всем, наконец, задуматься, как разорвать этот порочный круг, хорошо сказано – «Заколдованный круг». Расколдовать его, по Фёдорову, можно лишь сообща. Недаром его учение войдёт в жизнь под названием «Философии Общего Дела». Но я забегаю вперёд. Пройдёт много лет, прежде чем эта проблема станет для меня главной, личной.

А пока школьнику после десятилетки в наше время один путь – в институт. Со школьной скамьи – на студенческую. Надо только выбрать, в какой: институт иностранных языков, юридический, университет, УПИ?

1949 год. Вот они, родные строчки: «Для бедной Тани все были жребии равны»…

Так как личная драма из-за Люды разыгралась ещё в школе, то я, схватив тройку по литературе и лишившись золотой медали, которая тогда полностью освобождала от вступительных экзаменов, должна была готовиться к ним и сдавать их наряду со всеми.

Но я не готовилась: такой силы была душевная травма. Поколебавшись, куда отнести документы, в институт на иняз или в университет на филфак, я пассивно-равнодушно отнесла их на филфак.

Вступительное экзаменационное сочинение. Я по-прежнему равнодушна. В школе, кажется, я писала их неплохо. На следующий день смотрю свою фамилию в экзаменационной ведомости – тройка! По итогам экзаменов – конкурс был пять человек на место – я не зачислена. Отец, кажется, где-то хлопотал, и меня взяли вольнослушательницей.

Пора было разозлиться на самоё себя!

В первую же зимнюю сессию я сдала экзамены на «отлично» и была зачислена на филфак.

Помню первые лекции… Огромная аудитория вмещает не только филологов, но и студентов других факультетов, журналистов, психологов… Окна с трёх сторон. Я сижу в самой гуще. Лекторы сменяют друг друга на высокой кафедре слева у окна.

Древнерусская литература. На кафедре Владимир Владимирович Кусков. Говорит о каких-то «апокрифах», сыплет древними названиями, речь густо приправлена непонятными для меня терминами… Мне он напоминает пастора. Проповеди его меня не трогают. Мне скучно.

Теперь на кафедре Павел Александрович Шуйский. Античная литература. Гомер – «Илиада» и «Одиссея». Он читает стихи в оригинале, запомнилось: «Армо вирумкве кано»… – самое начало, гекзаметр. Известно, что он перевёл обе поэмы великого грека на русский язык… Он темпераментный, подвижный, но очень старый, даже дряхлый.

А ещё он преподавал латынь. Но я занималась не у него, а у медлительного величавого Эбергардта, тоже старика! Про них гулял такой слух-анекдот. Эбергардт, выйдя из деканата, с трудом натягивает на себя пальтишко Шуйского и важно удаляется. За ним выскакивает Шуйский, срывает с крюка оставшийся балахон крупного Эбергардта и, утонув в нём, размахивая пустыми рукавами, убегает. Ни тот, ни другой подмены не заметили.

Среди педагогов, оказывается, они имели прозвище «бесполезных ископаемых».

На лекциях Шуйского мне тоже было не интересно. Не волнуют меня древние греки в его изложении…

Есть ещё Китайник Михаил Григорьевич. Лекции по фольклору. Я оказалась однажды в первых рядах, прямо перед кафедрой. Он говорит быстро, размахивает руками, а на меня падают брызги его слюны. Это я ощущаю всякий раз, когда появляется Китайник. Его я побаиваюсь.

Нет, не греет мне душу университет. Не понимаю я, чем провинился академик Марр и почему так важны работы Сталина по языкознанию, хоть и читает о них лекции один из любимых студентами Павел Акимович Вовчок.

А ещё старославянский язык, который читается сухо и формально… И множество других, таких же формальных дисциплин…

«Ненавижу всяческую мертвичину!»

Так почему же я не сбежала из университета? Тайком от родителей я написала уже письмо о переводе в Киев. Жду ответ.

А пока – ещё одно лицо. Я поняла не сразу, что означает появление на кафедре этой невысокой женщины в зелёном платье.

Но студенты всегда знают всё. Сначала по аудитории проносится гул: Анна Владимировна Тамарченко. Потом наступает глубокая тишина. Студенты ловят каждое слово: лучшая из лучших. «Введение в литературоведение».

Наука мне пока недоступна, но низкий хрипловатый голос Тамарченко, отчётливое ленинградское в отличие от московского «что», даже зелёное платье, отозвались в душе неясным эхом. И вот я среди тех, кто записался в её кружок. Помню, что готова была взять любую из предложенных ею тем и она, мягко усмехнувшись, сказала, что «первокурснику интересно всё».

Что потом было с этим кружком? Выбрала ли я тему?

Почему не довелось мне быть на её знаменитом спецкурсе по Маяковскому, куда сбегали от всех преподавателей студенты нашего курса в полном составе?

Нет, не ради одной науки судьба привела меня под своды этих широких и мрачных коридоров (теперь здесь СИНХ, по улице 8 Марта).

Она, а может быть, ещё, великая мамина Мечта – не отпустили меня никуда. Предопределённая свыше встреча состоялась.

Первые два курса промелькнули, не оставив от учёбы ярких следов. Кроме разве экзамена по латыни. Этот курс продолжался два года. Глубокий старик, мёртвый язык и такой страх перед экзаменом, которого у меня не было ни разу в жизни ни до, ни после! Запомнилось чувство: еду в трамвае и страстно хочу, чтобы трамвай перевернулся… Ну хоть что-нибудь случись! Пусть я лучше умру побыстрее, только бы избежать этой медлительной казни, этого позора – я не знаю латынь!

Эбергардт всё-таки внушал уважение: мне было стыдно! Но вот только сейчас по прошествии стольких даже не лет, а десятилетий, подумалось: он, наверное, не мог нас ничему научить, потому что и сам не знал эту латынь. Осталось что-то от старой гимназии… А теперь он уже в глубоком маразме. Как иначе объяснить, что я получила по латыни четвёрку?

Остальные экзамены не запомнились. Все идут по шаблону: сначала зубрёжка, потом лёгкий трепет перед входом в аудиторию, где идёт экзамен, подготовка, рассказ, оценка в зачётку – и ты на свободе. В университете я уже не была так увлечена учёбой, как в военные годы в школе.

Да и то сказать: одной истории КПСС, политэкономии, семинаров всяческих по трудам «классиков марксизма-ленинизма» было более половины от всей учебной программы, в которые я влюбиться не могла! А тройки получать не имела морального права перед семьёй.

Запомнилось: сижу в читальном зале, конспектирую работу В.И. Ленина «Что делать?» Передо мною вопросы к семинару. Какое это мучение – читать и ничего не понимать! Сколько ненависти в каждом абзаце! Сколько ничего не говорящих ни уму, ни сердцу имён политических и идейных противников!

И так все пять лет… А ближе к выпуску ленинская работа «Марксизм и эмпириокритицизм». Громятся один за другим Юм, Беркли и ещё десятки философов, политиков, экономистов! А мы не знаем и, главное, не должны знать, что думали, что говорили, что писали сами эти Юмы, Беркли и другие. Они не правы, и всё тут!

Помню, грызли мы, грызли эту работу, я оказалась почти самой натасканной, потому что экзамен сдала благополучно, а вот многие нахватали за эту работу троек. Тройка не давала в наше время права на стипендию.

На лекциях политического и философского профиля, от которых остался унылый и тусклый свет, сумел выделиться своими шоу только один – Лев Наумович Коган. У многих студентов он имел успех: умён, начитан, остроумен, Дон Жуан. От себя добавлю: развязен. Циник. У начальства в фаворе.

А вот Борис Фёдорович Загс, читавший нам курс зарубежной литературы, да так читавший лекции о Шекспире, что в перерыве студенты в слезах лежали на столах – оказался начальству не по вкусу.

Это единственная история травли прекрасного специалиста, которая протекала на моих глазах. Сначала его перевели в Институт иностранных языков – и тогда наши студенты побежали на его лекции туда.

Потом и оттуда убрали, назначили директором школы. В последние годы понизили до рядового преподавателя…

Он имел феноменальную память, помнил всех своих студентов, всех учеников. Маша Козлова пришла к нему как-то в школу по делу (он был ещё директором), и он, взглянув на неё, спросил: «Ваша фамилия Крутикова?» Это через много-много лет. Я не знала об этом его свойстве и, встречая его в Белинке, всегда прошмыгивала мимо.

Я заболела в университете застенчивостью, мне он казался недосягаемым. А поздоровайся я тогда с ним, вдруг он заговорил бы со мной? Нет, это слишком! Так что я впадала в столбняк от великого почтения, даже благоговения от его неординарной личности. Себя я считала серенькой, случайной в яркой толпе разнообразно талантливых студентов на нашем курсе. А если бы он помнил меня, то как мог оценить моё поведение: прошмыгну и не поздороваюсь даже! А если я обидела его – и не раз? Утешаюсь мыслью: может быть, всё-таки он понимал, что есть такая форма чистого поклонения, как полное молчание?

Борис Фёдорович! Знаю, меня сочтут за «чокнутую», но я верю, что Вы чувствуете моё раскаяние. Поверьте, я храню в душе моей тот след, который остаётся от встречи с благородным человеком. А Вы были для меня живым представителем мировой культуры, как же мне совсем-совсем юной, не робеть было перед Вашей эрудицией, Вашей начитанностью, Вашими знаниями. Ведь и своё увлечение литературой я тоже хранила в тайне.

Если же всё-таки я сумела обидеть Вас – простите меня: я знаю, Вы всё это слышите сейчас, и рада снять недоразумение.

Идёт 1951 год. Я осталась в университете, втянулась в учебную рутину. Душевная смута долго ещё не отпустит меня. Особенно трудны были в этом смысле первые два года.

Но вот летом, после 2-го курса, я по тур-путёвке впервые в жизни одна еду на Кавказ. Трудно забыть этот водопад ярких, разнообразных, радостных впечатлений: сколько новых встреч, знакомств, дружб…

Москва. Семейство Козловых. В тот раз дома был только отец и трое его сыновей. Узенькая длинная комната. Единственный диван. Но как они заботились обо мне, как опекали. Старший из сыновей Саша возил меня по Москве… Они проявили такую сердечность, что на долгие годы, да что там! – на всю жизнь стали почти родными для всей нашей семьи. И брат, и отец, приезжая в Москву, всегда шли к Козловым.

Майкоп. Добираюсь с пересадкой до места, откуда начинается наш маршрут. Гидом на этот раз оказался светловолосый мальчуган Женя, который до самого вечера показывал мне свой город. Запомнилось его выражение: «Я помесь негра с мотоциклом!» Откуда он возник? А из воздуха! Вся поездка – цепь, на которую чудеса нанизывались, как жемчужины.

И вот он, величественный Кавказ. Из глубины, из центра Кавказских гор, через хребты и перевалы идём к Хосте. Белоснежные ледники. Хмурые. Молчаливые леса, пышная тропическая растительность и в довершение ко всему – море!

Туризм тогда только-только начинался.

Сколько добрых, сколько весёлых лиц, сколько песен у костра, сколько смеха! Долго буду помнить и душистые луга, усыпанные цветами, и висячие мостики через грохочущие горные потоки, и скалы, нависающие над нами, и небо!

Вот, наконец, Хоста, потом Сочи, сказочный дендрарий… У меня сохранились фотографии от этой поездки.

Небо щедро вылило на меня тогда несколько ушатов праздничного неподдельного счастья! Душа окунулась в животворящий котёл и вынырнула из него обновлённой.

В поезде на обратном пути встреча с Рафиком. Стояли у окна, говорили обо всём. Успела узнать: армянин, женат, учится в аспирантуре в УПИ. Я больше не встречала его никогда. Этот Рафик на оставшиеся три года в университете был главной причиной того, что ни один мальчишка не сумел ко мне подступиться. Главное его достоинство – недосягаем! Судьба берегла меня от заземлённости и всегда – от пошлости. Рафик стал моей тайной. О нём не знал никто.

Перелом в учёбе наступил на третьем курсе. После каникул состоялось курсовое собрание, все делились впечатлениями. Выступала и я, рассказывала о музее Н. Островского в Сочи. Присутствовал на нём наш куратор Григорий Евсеевич Тамарченко. (Кураторами были оба супруга: и Анна Владимировна, и Григорий Евсеевич. Но в этот раз был только он.)

Вскоре после собрания помню наш с ним разговор в тёмном коридоре на втором этаже возле лестницы. У меня вырвалось отчаянное: «Григорий Евсеевич, оказывается, я ничего не знаю!» Это «открытие» я сделала, вернувшись из поездки. «Как сон пустой» прошли два года. Мне казалось, мои однокурсники ушли далеко вперёд… У нас была целая толпа отличников, но я утратила здесь этот статус и смотрела снизу вверх на Валю Догмарову, на Лёлю Логиновскую, на Милу Левину, на Надю Зеленскую, на Розу Подольскую… Все они казались мне очень умными, до них и рукой не дотянуться…

И тогда, у лестницы, Григорий Евсеевич рассказал о себе, как он, даже не закончив семилетку, поступил в ЛИЛИ (Ленинградский институт литературы и искусства), потому что друзья его старшего брата Давида занимались литературой. Он вспоминал, как ему было трудно, какое чувство горечи и печали пережил он на первых порах – и закончил: «Но теперь я сумею узнать всё, что захочу!»

Очень важный для меня разговор. Ни Григорий Евсеевич, ни я не подозревали, к каким последствиям он приведёт.

Я «включилась», наконец, в учёбу. Жизнь полна до краёв. Утром ежедневные лекции, после них – занятия в читальном зале университета, в Белинке, а по вечерам и в паузах между учёбой либо ко мне приедет кто-нибудь из друзей, либо я еду к ним в УПИ.

Дружба, родившаяся в 10-м классе, развернулась на все пять лет учёбы в вузе. Она была для меня настоящей «отдушиной».

Наша компания – система открытая, в неё постоянно вливались новые люди и застревали в ней. «Заводилами» были мы с братом Геннадием. Нам было от восемнадцати до двадцати четырёх лет, пока «кипела» эта молодость.

Постоянно рождаются новые идеи, планы, а сколько путешествий! Вернувшись с юга, я «заразила» туризмом многих на нашем курсе и за его пределами. Почти каждую субботу-воскресение – походы, и в дождь, и снег… Потом к нам примкнут ребята из УПИ.

Что мне дало общение с этими юношами? Я научилась видеть в них таких же, как мы, людей. Ведь, начиная с 5-го класса, мы учились в женской школе, и мальчиков надо было открывать заново. Никогда-никогда я не смотрела на них, как на «женихов» и тем более как на «любовников».

Товарищество! Какое магическое слово! Гена Семёнов, Гера Ярцев, Виктор Рябов, Слава Рябов, Володя Дударев (пусть земля ему будет пухом), Рита Татаурова, Ира Федодеева, Борис Сторожев… и много-много других.

У дружбы, у товарищества особая аура, особая форма неэгоистической любви. Её не следует путать ни с чем!

Студенческое братство! Я верна ему и сегодня! Я счастлива, что у меня это было. Это навсегда.

Отношения с мальчиками чисты, целомудренны. С ними можно говорить обо всём: о смысле жизни, о самом важном, о самом главном.

Вскоре у меня появится отдельная комната в этом же доме, письменный стол, старинный диван, книжная этажерка, оставшаяся в память о Люде, её настольная лампа с белым абажуром.

Господи! Как, в сущности, мало нужно человеку, чтобы быть счастливым!

Помню, мне стало жаль мальчишек, которые в УПИ лишены литературы так же, как меня в УрГУ лишили любимой математики. Первое время я бегала к Марии Николаевне, у которой всегда припасена заковыристая задачка, и каждый раз уходила от неё довольная своим решением.

Собираясь у меня, мы часто читаем вслух. Запомнилась почему-то одна «Олеся» Куприна.

Я до смешного щепетильна в вопросах преданности нашему товариществу.

Однако кончилось тем, что почти все мальчики нашей компании объяснились мне в своих чувствах, а все девочки влюбились в Геннадия. Там дошло даже до драм.

Виктор Рябов слыл эрудитом. Молчалив, улыбчив, невысокого роста. Зачастил как-то он к нам домой – и всё один.

Однажды попросил налить в стакан воды.

«Тебе сейчас будет дурно!»

Налила.

«Я люблю тебя», – выпалил он и сам выпил воду.

Он и не подозревал, как «обидел» меня: мало ли кто мне нравился?! Например, Рафик! Да и вообще, в те годы мне постоянно кто-нибудь нравился. Однажды выяснилось, что я «влюблена» в пятерых! Так что теперь, предавать друзей?!

Пришлось Виктору выслушать мою длинную проповедь о святости товарищества, о верности, дружбе и т. д. Но он ещё долго донимал меня письмами, стихами, а однажды, провожая меня (я ехала к тётке через лесок), он после моего ухода почему-то упал в снег и отморозил руки. Мы навещали его в больнице, я маячила где-то сзади, считая себя виновной в его болезни, но оставалась непреклонной.

К счастью, он вскоре переключился на другую девочку из нашей компании.

Слава Рябов, его брат, объяснение мне вручил в «письменном виде». Ответа не получил. Мы продолжали общаться как ни в чём не бывало.

Женился он на практике. Пришёл в общежитие, взял чемодан и объявил: «Ну, ребята, я пошёл. Я женился».

Девушка после института томилась в захолустье. Слава увёз её сначала в город, а потом – в Израиль.

Володя Дудырев, оказывается (я через много лет узнала это от Ирины Федодеевой), на день рождения подарил мне картину: на лесной полянке молоденький солдат в гимнастёрке и девушка, а под нею слово «объяснение» мне, как оказалось. Но узнала я об этом через несколько лет. Улыбаюсь и сейчас. Объяснение у нас состоялось у Главпочтамта, и Володя рассказывал мне о Лёне Шапкине. На практике Лёня спал и по ночам во сне называл моё имя, а днём над ним посмеивались ребята, и он стал на ночь бинтовать зубы. Володя предупреждал меня, и я устроила с Лёней разговор о том, чтобы он ни на что не надеялся. Что я ко всем отношусь одинаково.

– Неужели ты так же до двенадцати часов ночи можешь гулять ещё с кем-то?

– Конечно.

Но Лёня жил рядом с тем корпусом, где должен был жить Рафик. И я втайне надеялась, что, хотя бы издали увижу его. О Лёне мама говорила: «Он ходит за тобой, как нитка за иголкой»…

Но ни братья Рябовы, ни Володя Дудырев, ни Лёня Шапкин, ни Андрей Вострецов (хотя одно время мы были чуть ли не «помолвлены»), ни Вася Подкин, и не много-много других не стали для меня никем, кроме товарищей. Все они, по удачному выражению Ольги Ивановны Марковой, «были для меня «как подружки». И всех друзей я любила, но любовью вполне земной, хотя чистой и родственной даже. Но не к замужеству я стремилась, не к созданию семьи. Мне нужна была Единственная моя любовь особенная. Та, о которой уже написал Куприн в «Гранатовом браслете». «Наполеон в любви», – скажет о повести Феликс Вибе.

Хорошо помню особую тональность, серьёзную торжественность, когда я отчётливо сформулировала «установку» на своё будущее: «Замуж не выйду, но ребёнок у меня будет. А семья уже есть». Это я говорила своей однокласснице Ольге Размахниной, которая как-то ночевала у нас. Помню эту пророческую интонацию даже сейчас и недоумеваю: откуда это предчувствие? Да, всю жизнь я хотела посвятить маме: слишком важна, слишком прочна, слишком глубока моя к ней любовь.

И, если правда, что «женщины любят ушами», то мне грех жаловаться на мужчин: они не обошли меня своим вниманием.

Помню, пришла мне в голову мысль – вспомнить свои «романы». Я насчитала девяносто: и безответные, и отвергнутые мною, и взаимные. О некоторых случаях, особенно трагических, я должна буду рассказать.

Придёт моя любовь в свой час. Грозная, всемогущая, волшебная. И вечная. Любовь – трагедия. Любовь – тайна. Любовь, о которой сказано «сильна, как смерть».

Как таинственна жизнь: пока мы учились, пока дружили и влюблялись, миллионы ни в чём не повинных людей в это же время оцеплены колючей проволокой ГУЛАГа, а Даниил Андреев во Владимирском политизоляторе уже писал «Розу Мира». Вот и оспорь существование параллельных миров, которые даже не пересекаются между собой.