Читать книгу: «Суер-Выер», страница 2

Глава XIII
Славная кончина

Я совсем забыл сказать, что с нами тогда на борту был адмиралиссимус. Звали его Онисим.

И многим не нравилось поведение адмиралиссимуса. Герой Босфора, мученик Дарданелл, он совсем уже выжил из ума, бесконечно онанировал и выкрикивал порой бессвязные команды вроде:

– Тришка! Подай сюда графин какао, сукин кот!

В другой раз он беспокойно хлопал себя по лысинке, спрашивая:

– Где мой какаду? Где мой какаду?

Чаще же всего он сидел на полубаке и шептал в пространство:

– Как дам по уху – тогда узнаешь!

Матросы не обижали старика, а Суер по-отечески его жалел.

Один раз Суер велел боцману переодеться Тришкой и подать Онисиму графин какао. Какао, как и Тришка, было поддельным – жёлуди да жжёный овёс, кокосовый жмых, дуст, немного мышьяка, – но адмирал выпил весь графин.

– Где моё какаду? – распаренно расспрашивал он.

Суер-Выер велел нам тогда поймать на каком-нибудь острове какаду. Ну, мы поймали, понесли мученику и герою.

– Вот ваше какаду, экселенс! – орали мы, подсовывая попугая старому морепроходцу.

Адмиралиссимус восхитился, хлопал какаду по плечам и кричал:

– Как дам по уху – тогда узнаешь!

Стали мы подкладывать лоцмана Кацмана, чтоб адмиралиссимус ему по уху дал. Но лоцман отнекивался, некогда ему, он фарватер смотрит. А какой там был фарватер – смех один: буи да створы.

Навалились мы на лоцмана, повели до адмиралиссимуса.

Старик Онисим размахнулся да так маханул, что сам за борт и вылетел.

– Вот кончина, достойная адмиралиссимуса, – сказал наш капитан Суер-Выер. Потом уже, на специально открытом острове, мы поставили памятный камень с подобающей к случаю эпитафией:

 
Адмиралиссимус Онисим,
Был справедлив, но – онанисим.
 

Глава XIV
Хренов и Семёнов

Издали мы заметили клубы и клоки великого дыма, которые подымались над океаном.

– Это горит танкер «Кентукки», сэр, – докладывал капитану механик Семёнов. – Надо держаться в стороне.

Но никакого танкера, к сожалению, не горело. Дым валил с острова, застроенного бревенчатыми избушками, крытыми рубероидом. Из дверей избушек и валил дым.

– Что за неведомые сооружения? – раздумывал Суер, оглядывая остров в грубый лакированный монокуляр.

– Думается, рыбьи коптильни, сэр, – предположил мичман Хренов.

– Дунем в грот, – сказал капитан. – Приблизимся на расстояние пушечного выстрела.

Пока мы дули, дым почему-то иссяк. Что-то, очевидно, догорело.

– Высаживаться на остров будем небольшими группами, – решил капитан. – Запустим для начала мичмана и механика. Хренов! Семёнов! В ялик!

Пока Хренов и Семёнов искали резиновые сапоги, из неведомых сооружений выскочили два десятка голых мужчин. Они кинулись в океан с криком:

– Легчает! Легчает!

Наши Семёнов с Хреновым отчего-то перепугались, стали отнекиваться от схода на берег и всё время искали сапоги. Кое-как, прямо в носках, мы бросили их в ялик, и течение подтащило судёнышко к голозадым туземцам. Те, на ялик внимания не обращая, снова вбежали вовнутрь неведомых сооружений.

Спрятав лодку в прибрежных кустах, мичман и механик стали подкрадываться к ближайшему неведомому бревенчатому сооружению. В подзорную трубу мы видели, как трусливы и нерешительны они.

Наконец, прячась друг за друга, они вползли в сооружение.

Как ни странно – ничего особенного не произошло. Только из другого неведомого сооружения вышел голый человек, поглядел на наш корабль, плюнул и вошёл обратно.

Глава XV
Пора на воблу!

Этот плевок огорчил капитана.

– Бескультурье, – говорил он, – вот главный бич открываемых нами островов. Дерутся, плюются, голыми бегают. У нас на «Лавре» это всё-таки редкость. Когда же наконец мы откроем остров подлинного благородства и высокой культуры?

Между тем дверь ближайшей избушки распахнулась, и на свет явились голый мичман Хренов и обнажённый Семёнов. Они кинулись в океан с криком:

– Легчает! Легчает!

Группами и поодиночке из других сооружений выскочили и другие голые люди. Они скакали в волнах, кричали, и скоро невозможно было разобрать, где среди них Хренов, а где Семёнов.

– Не вижу наших эмиссаров, – волновался капитан. – Старпом, спускайте шлюпку.

Спустили шлюпку, в которую и погрузились старые, опытные открыватели новых островов: ну, лоцман, Пахомыч и мы с капитаном.

Голые джентльмены, гогоча, ухватились за наши вёсла.

– Раздевайтесь скорее! – кричали они.

Слабовольный Кацман скинул бушлат.

– Хренов-Семёнов! Хренов-Семёнов! – беспокойно взывал капитан.

К нашему изумлению, среди голых джентльменов оказалось несколько Семёновых и два, что ль, или три Хренова. Они подплывали на вечный зов капитана и глядели в шлюпку красными тюленьими глазами.

Какой-то липовый Хренов выставил из-под волны нос и закричал:

– Неужто это Суер? А я думал, тебя давно сожрали туземцы!

– Уйди в океан! – ревел старпом и отпихивал веслом неправильного Хренова.

– Так я же Хренов! – взвизгивал ложный Хренов. – Вначале зовут, а потом отпихивают.

– Тоже мне Хренов дерьмовый! – сердился старпом. – У нас уж Хренов так Хренов.

К сожалению, наш Хренов, который наконец появился, такого уж слишком мощного явления не представлял. Довольно скромный и худосочный Хренов, которого только в форме можно было принять за мичмана.

За Хреновым явился и Семёнов.

– Высаживайтесь, кэп, – красноносо хрюкал он, – не пожалеете. Здорово легчает!

– А нам пора на воблу, – объяснял Хренов.

– Пора на воблу! Пора на воблу! – подхватил и Семёнов, и, взмахивая лихими саженками, они дунули к берегу брассом.

Задумчиво мы глядели им вслед, и за нашею спиною грудью вздыхал океан.

Глава XVI
Остров неподдельного счастья

Могучий клич «Пора на воблу!» поддержали и другие голые люди этого острова.

– И на пиво! – добавляли некоторые другие раздетые.

Хренов и Семёнов, сверкающие задницами на берегу, чрезвычайно обрадовались, услыхавши такое добавление.

– Пора на воблу и на пиво! – восторгались они.

– Кажется, они продали нас, – сказал Пахомыч. – За воблу.

– И за пиво, – добавил Кацман.

Мы подплыли ближе и увидели, что все голые люди, а с ними и наши орлы подоставали откуда-то кружки с пивом.

Какой-то Хренов, кажется не наш, выскочил на берег, обвешанный гирляндами воблы. Эти гирлянды болтались на нём, как ожерелья на туземных таитянках. Он раздавал всем по вобле на брата, а остальные приплясывали вокруг него и кричали:

– Вобла оттягивает!

Наши Хренов с Семёновым, отплясав своё, костями воблы уже кидались в океан и носом сдували пену из пивных кружек.

– Оттягивает! Оттягивает! – ворковали они.

– Неужели это так? – говорил Суер. – Неужели стоит только раздеться – и тебе выдают пиво и воблу? Ни в одной стране мира я не встречал такого обычая. Иногда я задумываюсь: а не пора ли и мне на воблу?

– И на пиво, сэр, – пискнул Кацман.

Мы оглянулись и увидели, что лоцман сидит в шлюпке абсолютно голый. Он дрогнул под взглядом капитана, и синяя русалка, выколотая на его груди, нырнула под мышку.

– Ладно, раздевайтесь, хлопцы, – сказал капитан. – Мы ещё не едали воблы на отдалённых берегах.

И он снял свой капитанский френч.

Мы с Пахомычем не стали жеманиться, скинули жилеты и обнажили свои татуировки.

Шлюпка пристала к берегу. Тут же к нам подскочили Хренов и Семёнов и выдали каждому по кружке пива и по хорошей вобле. Славно провяленная, она пахла солью и свободой.

– Пиво в тень! – приказал капитан. – Вначале войдём в неведомое сооружение. Все по порядку.

Мы прикрыли свои кружки воблой и поставили в тенёк, а рачительный Пахомыч накрыл всё это дело лопушком.

На ближайшем неведомом сооружении висела вывеска:

ВОРОНЦОВСКИЕ БАНИ

– Что за оказия? – удивился Суер. – Воронцовские бани в Москве, как раз у Ново-Спасского монастыря.

– И здесь тоже, сэр! – вскричал Хренов.

– Здесь и Семёновские есть! – добавил Семёнов. – А в Москве Семёновские ликвидировали!

Тут из Воронцовских бань выскочил сизорожий господин и крикнул:

– Скорее! Скорее! Я только что кинул!

И мы ворвались в предбанник, а оттуда прямо в парилку.

Чудовищный жар охватил наши татуировки.

С лоцмана ринул такой поток пота, что я невольно вспомнил о течении Ксиво-пиво. Удивительно было, что наш слабовольный лоцман сумел произвести такое мощное явление природы.

– Что же это? – шептал он. – Неужто это остров неподдельного счастья?

Да, это было так. Счастье полное, чистое, никакой подделки. Жители острова парились и мылись с утра и до вечера. Мыло и веники берёзовые им выдавались бесплатно, а за пиво и воблу они должны были только радостно скакать.

Весь день мы парились и мылись, скакали за пиво и прятали его под лопушки, и доставали, доставали, поверьте, из лопушков, и обгладывали воблью головку, и прыгали в океан. Пахомыч до того напарился, что смыл почти все свои татуировки, кроме, конечно, надписи «Помни заветы матери». А надпись «Нет в жизни счастья» он смыл бесповоротно. Счастье было! Вот оно было! Прямо перед нами!

В тот день мы побывали в Тетеринских, Можайских, Богородских, Донских, Дангауэровских, Хлебниковских, Оружейных, Кадашевских банях и, конечно, в Сандунах. Оказалось, что на острове имеются все московские бани³.

– Откуда такое богатство? – удивлялся Суер.

– Эмигранты повывезли, – ответствовали островитяне.

К вечеру на берегу запылали костры, и, раскачиваясь в лад, островитяне запели песню, необходимую для их организма:

 
В нашей жизни и тёмной и странной
Всё ж имеется светлая грань.
Это с веником в день постоянный
Посещенье общественных бань.
 
 
Что вода для простого народа?
Это просто простая вода.
Братства банного дух и свобода
Нас всегда привлекали сюда.
 
 
В Тетеринские,
Воронцовские,
Донские,
Ямские,
Машковские,
Измайловские,
Селезнёвские,
Центральные
И Сандуны.
 
 
А Семёновские ликвидировали,
А Мироновские модернизировали,
Краснопресненские передислоцировали,
Доброслободские закрыли на ремонт.
 
 
Было много тяжёлого, было,
Но и было всегда у меня:
Дуб, берёза, мочало и мыло,
Пиво, вобла, массаж, простыня.
 
 
Тело – голое! Сердце – открытое!
Грудь – горячая! Хочется жить!
В наших банях Россия немытая
Омовенье спешит совершить!
 

Они пели и плакали, вспоминая далёкую Россию.

– Мы-то отмылись, – всхлипывали некоторые, – а Россия…

Я и сам напелся и наплакался и задремал на плече капитана. Задрёмывая, я думал, что на этом острове можно бы остаться на всю жизнь.

– Бежим! – шепнул мне вдруг капитан. – Бежим, иначе нам не открыть больше ни одного острова. Мы здесь погибнем. Лучше ходить немытым, чем прокиснуть в глубоком наслажденье.

И мы растолкали наших спящих сопарильщиков, кое-как приодели их, затолкали в шлюпку и покинули остров неподдельного счастья, о чём впоследствии множество раз сожалели.

Глава XVII
Мудрость капитана

Только уже ночью, подплывая к «Лавру», мы обнаружили, что, кроме мичмана, прихватили с собой случайно ещё одного Хренова. Ложного.

Это Пахомыч расстарался в темноте.

– Не понимаю, старпом, – досадовал Суер, – на кой хрен нам на «Лавре» два Хренова? Я и одним сыт по горло.

– Не знаю, кэп, – оправдывался Пахомыч. – Орут все: «Хренов, Хренов», – ну я и перепутал, прихватил лишнего.

– А лишнего Семёнова вы не прихватили?

– Надо пересчитаться, – растерянно отвечал старпом.

Стали считать Семёновых, которых, слава богу, оказалось один.

– А вдруг это не наш Семёнов? – тревожился капитан. – Потрясите его.

Мы потрясли подозреваемого. Он мычал и хватался за какие-то пассатижи.

– Наш, – успокоился капитан.

– Что же делать с лишним Хреновым, сэр? – спрашивал старпом. – Прикажете выбросить?

– Очень уж негуманно, – морщился Суер, – здесь полно акул. К тому же неизвестно, какой Хренов лучше: наш или ложный.

Оба Хренова сидели на банке, тесно прижавшись друг к другу.

Они посинели и дрожали, а наш посинел особенно.

Мне стало жалко Хреновых, и я сказал:

– Оставим обоих, кэп. Вон они какие синенькие.

– Ну нет, – ответил Суер, – «Лавр Георгиевич» этого не потерпит.

– Тогда возьмём того, что посинел сильнее.

Наш Хренов приободрился, а ложный напрягся и вдруг посинел сильнее нашего. Тут и наш Хренов стал синеть изо всех сил, но ложного не пересинел.

Это неожиданно понравилось капитану.

– Зачем нам такой синий Хренов? – рассуждал он. – Нам хватит и нашего, слабосинего.

– Капитан! – взмолился ложный Хренов. – Пожалейте меня! Возьмите на борт. Хотите, я покраснею?

– А позеленеть можете?

– Могу что угодно: краснеть, синеть, зеленеть, желтеть, белеть, сереть и чернеть.

– Ну тогда ты, парень, не пропадёшь, – сказал капитан и одним махом выкинул за борт неправильного Хренова.

И ложный Хренов действительно не пропал. Как только к нему приближались акулы, он то синел морскою волной, то зеленел, будто островок водорослей, то краснел, как тряпочка, выброшенная за борт.

Глава XVIII
Старые матросы

В эту ночь мы не ложились в дрейф.

Хотели было лечь, но Суер не велел.

– Нечего вам, – говорил он, – попусту в дрейф ложиться. А то привыкли: как ночь, так в дрейф, как ночь, так в дрейф.

Ну, мы и не легли. Раздули паруса и пошли к ближайшему острову.

Старые матросы болтали, что это остров печального пилигрима.

– Никак не пойму, открыт этот остров или ещё не открыт, – досадовал Суер. – На карте его нет, а старые матросы знают. Но отчего этот пилигрим печалится?

– Вот это, сэр, совсем неудобно, – стеснялся Пахомыч. – Старые матросы болтают, будто бабу ждёт, подругу судьбы.

Старые матросы топтались на юте, били друг друга в грудь:

– Бабу бы…

– Вообще-то, у нас есть мадам Френкель, – сказал Суер-Выер. – Чем не баба? Но она непредсказуема.

В этот момент мадам снова закуталась в своё одеяло. Да так порывисто, что у «Лавра Георгиевича» стеньги задрожали.

– Грогу бы… – забубнили старые матросы.

– Старпом, – сказал Суер, – прикажите старым матросам, чтоб прояснились. То им грогу, то им бабу.

– Извините, сэр, бабу – пилигриму, а им только грогу.

– Ну ладно, дайте им грогу.

Пахомыч пошёл за грогом, но наш стюард Мак-Кингсли вместо грогу выдал брагу.

– Грог, – говорит, – я сам выпил. Мне как стюарду положено, квинту в сутки.

– Пинту тебе в пятки! – ругался Пахомыч.

Дали старым матросам браги.

Обрадовались старые матросы. Плачут и смеются, как малые ребята.

– Старая гвардия, – орут, – Суера не подведёт!

А Суер-Выер машет им с капитанского мостика фуражкой с крабом. Добрый он был и справедливый капитан.

Глава XIX
Остров печального пилигрима

Ботва – вот что мы увидели на острове печального пилигрима. Огуречная ботва. И хижина.

Из хижины, покрытой шифером, и вышел пилигрим.

Описывать его я особенно не собираюсь. Он был в коверкотовом пиджаке, плисовых шароварах, в яловых сапогах, в рубашке фирмы «Глобтроттер». Лицом же походил на господина Гагенбекова, если сбрить полбаки и вставить хотя бы стеклянный левый глаз. У пилигрима такой глаз был. Хорошего швейцарского стекла. С карею каёмкой.

Пилигрим поклонился капитану и произнес спич:

 
Какой же это дирижабль
Привёз мою печаль?
О, мой неведомый корабль!
Причаль ко мне, причаль!
 

Наш капитан поклонился и приготовил экспромт:

 
Я видел, как растут дубы,
Играл на флейте фугу.
И я привёз тебе судьбы
Нетленную подругу.
 

– Не может быть, – сказал пилигрим, протирая карюю каёмку.

– Привёз, привёз, – подтвердил старпом. – Она пока в каюте заперта, чтоб не попортилась. А то нам говорили, что вы без подруги печалитесь.

– Я? – удивился пилигрим. – Печалюсь? Что за чушь? Но, конечно, не откажусь, если толк будет.

– Это нам не известно, – сказал Суер. – Привезти-то привезли, а насчёт толку ничего не знаем. Она в каюте заперта.

– Крепко, что ли?

– Не знаю, – смутился капитан, – я не пробовал. Но у меня тоже есть вопрос: почему вас пилигримом называют?

– Кого? Меня? Кто? Первый раз слышу.

– Послушайте, кэп, – кашлянул Пахомыч. – Кажись, ошибка. Это не пилигрим, а долбоёб какой-то. Поехали на «Лавра» – надоел, спасу нет.

– Ничего не пойму, – сказал Суер уже на борту. – Какой мы остров открыли? Печального пилигрима или какой другой?

– Я предлагаю назвать этот остров, – сказал Пахомыч и произнес такое название, которое лежало на поверхности.

Я тут же предложил другое, но и оно, как оказалось, тоже лежало на поверхности.

Тут и матрос Вампиров предложил новое название, которое не то что лежало – оно стояло на поверхности!

Ну что тут было делать? Так и остался остров под названием «Остров печального пилигрима», хотя не было на нём ни пилигрима, ни печали, а только огуречная ботва.

Глава XX
Сущность «Лавра»

Под вечер и по якорной цепи на «Лавра» вскарабкался всё-таки этот Псевдопилигрим. В руках он держал предмет, название которого многие из нас позабыли, потому что давно не бывали на осмысленных берегах.

– Что это? – спросил Пахомыч.

– Гвоздодёр, – ответил Псевдопилигрим и направился прямо к каюте мадам Френкель. Приладив свой инструмент ко гвоздю, он дёрнул и выругался: – Стодвадцатипятка!

Под натиском гвоздодёра гвозди гнило завывали. Они выползали, извиваясь, как ржавые червяки.

Многие матросы побросали вахты и забрались на мачты, чтоб лучше всё видеть.

– Гвозди, – говорил между тем Суер-Выер. – Что такое гвозди? Это предметы, скрепляющие разные сущности. Сущность берёзы гвоздь способен скрепить со смыслом кипариса. Невыносимо! Отвратительно это: скреплять разные сущности таким ржавым железным и ударным образом.

– Послушайте, кэп, – вмешался Пахомыч, – пора подавать команду.

– Какую команду, друг мой?

– Как это какую? Пилигрима бить.

– Полноте, старпом. За что нам его бить? Лично я доволен тем, что он открыл для меня сущность гвоздей. А о мадам Френкель вы не беспокойтесь.

– При чём здесь мадам Френкель, капитан? Он своим гвоздодёром нам всего «Лавра Георгиевича» раскурочит.

– Эх, Пахомыч, Пахомыч, дорогой мой человек. Сущность «Лавра Георгиевича» держится отнюдь не на гвоздях. Поверь, совсем на другом она держится. Пусть вынут из него все гвозди, а «Лавр Георгиевич» станет ещё прочней. И всё так же будет летать по меридианам.

– Я прямо не понимаю, что это с вами сегодня, сэр! – сказал Пахомыч. – Мне плевать на сущность гвоздей, но если в «Лавре» были гвозди, я никому не позволю их выдирать. Наш «Лавр» будет плавать со своими гвоздями.

– Эх, Пахомыч, Пахомыч, – вздохнул Суер, – дорогой мой человек! Ну что с тобой поделаешь? Ладно, иди бей Псевдопилигрима, но прежде прикажи стюарду Мак-Кингсли принести мне в каюту ароматических микстур.

Псевдо же пилигрим к этому моменту выдрал все гвозди. Он стоял перед каютой на коленях, шептал и что-то плакал:

 
Я предан прожитым годам,
Когда мы были вместе.
Вернёмся искренне, мадам,
В сожжённые поместья.
 

Тут из каюты высунулась рука, обнажённая до плеч. Она выхватила гвоздодёр и швырнула в небо. Гвоздодёр взлетел ко грот-марса-рее, сшиб зазевавшегося альбатроса и зацепил матроса Вампирова. Матрос рухнул и вместе с гвоздодёром и альбатросом завис на такелаже. Рука же белая за манишку втащила Псевдопилигрима в каюту. И только мы подумали, что соискатель испытывает сейчас верха блаженства миг, как раздался клич:

– Пилигрим за бортом!

– Она вытиснула меня в иллюминатор, – пояснял Псевдопилигрим, дружески захлебываясь в пене океана.

И тут на него налетели чайки. Первая схватила его шляпу, нахлобучила себе на бигуди и улетела. Вторая чайка напялила коверкотовый пиджак, третья – плисовые шаровары, четвёртая – пуловер ангорских шерстей, а уж из-за дублёнки романовской дубки между парой чаек разгорелся настоящий бой.

Тут подлетел ретивый альбатрос, сшибленный прежде гвоздодёром, выхватил дублёнку и полетел примерять её в облака.

– Страсть наказуема, – пояснял стюарду наш капитан сэр Суер-Выер, нюхая ароматические соли и микстуры.

В тишине раздался крепкий неверный стук.

Это Пахомыч заколачивал обратно вынутые преждевременно гвозди.

Глава XXI
Остров тёплых щенков

Моей жене Наталье Дегтярь с любовью посвящаю

Линия холмов, отороченная серпилиями пальм, впадины лагун, обрамлённые грубоидальными ромбодендронами, перистые гармоники дюн, укороченные кабанчиками вокабул, – вот краткий перечень мировоззрения, которое открылось нам с «Лавра», когда мы подходили к острову тёплых щенков.

Конечно, мы знали, что когда-нибудь попадём сюда, мечтали об этом, но боялись верить, что это начинает свершаться.

Сэр Суер-Выер, который прежде бывал здесь, рассказывал, что остров сплошь заселён щенками разных пород. И самое главное, что щенки эти никогда не вырастают, никогда не достигают слова «собака». Они остаются вечными, эти тёплые щенки.

– Уважаемый сэр, – расспрашивали матросы, – нам очень хочется посмотреть на тёплых щенков, но мы не знаем, что с ними делать.

– Как чего делать? – отвечал Суер. – Их надо трепать. Трепать – вот и вся задача.

– А щекотать их можно? – застенчиво спросил боцман Чугайло.

– Щекотание входит в трепание, – веско пояснил капитан.

Совершенно неожиданно трепать щенков вызвалось много желающих. Чуть не весь экипаж выстроился у трапа, требуя схода на берег.

С сомнением осмотрев эту очередь, которая внутри себя пихалась и отталкивалась, капитан сказал:

– Трепать щенков надо уметь. А то иной так понатреплет, что другим ничего не останется.

– Кэп, позвольте потрепать хоть с полчасика, – просил Чугайло.

– Трепать щенков будут старые, испытанные открыватели островов, – решил Суер. – Остальные останутся на «Лавре». А если кому хочется чего-нибудь потрепать, боцман даст пеньки, канатов, а также флаги сопредельных государств.

– Сэр! Сэр! – кричал вперёдсмотрящий Ящиков. – Возьмите меня, я хочу полежать рядом с кабанчиком вокабул.

– А мне хоть бы одну серпилию пальм понюхать, – говорил Вампиров.

– Отвали от тырапа! – ревел Пахомыч. – А то привезу с острова кусок грубоидального ромбодендрона и как дам по башке!

– А серпилии пальм нюхать нельзя, – объяснял Суер. – Человек, который нанюхался серпилии, становится некладоискательным. Если даже у него под ногами будет зарыт самый богатый клад – он его никогда не найдёт.

Это неожиданно многих отпугнуло.

Все как-то надеялись, что когда-нибудь мы напоремся на какой-нибудь завалящий островок с кладом.

Под завистливый свист команды мы погрузились в шлюпку и пошли к острову.

Подплывая, мы глядели во все глаза, ожидая появления щенков, но их пока не было видно.

Причалив честь по чести, первым делом мы побежали к ближайшей серпилии пальм, разодрали её на куски и нанюхались до одурения.

Суер серпилию нюхать не стал.

Он разлёгся под грубоидальным ромбодендроном и смеялся как ребёнок, глядя, как мы кидаемся друг в друга остатками недонюханной серпилии.

– А клада нам не надо! – рифмовал Пахомыч. – Нам серпилия роднее! К ней бы только стаканчик вермута!

Ну, я налил Пахомычу стаканчик. Я знал, что вермут к серпилии очень расположен, и захватил пару мехов этого напитка.

Лоцман Кацман тоже запросил стаканчик, но тут капитан сказал:

– Уберите вермут. Слушайте!

В тишине послышался щемящий душу жалобный звук.

– Это скулят щенки, – пояснил Суер, – они приближаются.

Тут из-за ближайшего кабанчика вокабул выскочил первый щенок. Радостно поскуливая, взмахивая ушами, виляя хвостом, он уткнулся носом в грубые колени нашего капитана.

– Ах ты дурачок, – сказал Суер, – заждался ласк.

– Угу-угу, – поскуливал щенок, и капитан начал его трепать.

Поверьте, друзья, я никогда не видывал такого талантливого и весёлого трепания!

Суер щекотал его мизинцем под подбородком, гладил и похлопывал по бокам, хватал его за уши и навивал эти уши на собственные персты, чесал живот то свой, то щенячий, распушивал хвост и играл им, как пером павлина, бегал по его спине пальцами, делая вид, что это скачет табун маленьких жеребцов.

Со всех сторон из-за кабанчиков и ромбодендронов к нам повалили щенки.

Это были лайки и терьеры, доги и немецкие овчарки, пудели и ризеншнауцеры, дратхаары и ирландские сеттеры.

И мы принялись их трепать.

Вы не поверите, но иногда у меня оказывалось под рукой сразу по семь – по восемь щенков. Я катался с ними по траве и трепал то одного, то другого.

Пахомыч, нанюхавшийся серпилии, частенько путал щенков с лоцманом Кацманом, трепал его и подымал за уши над землёй.

Кацман совершенно не спорил и блаженно скулил, путая себя со щенками. Правда, поднятый за уши, он больше походил на кролика.

Должен сказать, что я трепал щенков, строго следуя примеру капитана, и за минуту оттрепывал по две – по три пары.

– Главная задача, – пояснял Суер, – оттрепать всех щенков до единого.

И мы трепали и трепали, и я не уставал удивляться, какие же они были тёплые. Никогда в жизни не видывали мы эдакой теплоты и приятной влажности носа.

У Пахомыча в карманах обнаружилась ливерная колбаса. Он кормил ею дворняг, одаривал такс и бульдогов. Вокруг старпома образовалась целая свора жаждущих ливера щенков.

Лоцман Кацман, совершенно превратившийся в щенка, тоже выпрашивал кусочек. Пахомычу приходилось отпихивать лоцмана левым коленом.

До самого вечера трепали мы щенков, а на закате стали прощаться.

Суер плакал как ребёнок. Он снова и снова кидался на колени и перецеловывал всех щенков.

С большим трудом погрузились мы в шлюпку. Только лоцман катался ещё по траве, разделяя со щенками прощальный кусок ливерной колбасы.

Тут к нему подскочил какой-то кабанчик вокабул, боднул его в зад, и лоцман влетел в шлюпку.

А в шлюпке мы обнаружили какого-то совершенно неоттрёпанного щенка. Ему ничего в жизни не досталось.

– Возьмём его с собою, капитан, – умолял старпом. – Оттреплем на борту, накормим. И команде будет повеселей!

– Нельзя, – сказал капитан, – ему нельзя жить с людьми. Ну, оттреплем, накормим, а там он превратится в собаку и скоро умрёт. Нет.

– Извините, сэр, – не выдержал я, – неужели вы предполагаете, что на продолжительность жизни собаки влияет именно человек?

– Не сомневаюсь, – сказал капитан. – К тому же преданность, или, если хочешь, собачья преданность, или, если хочешь – любовь, сокращает век, хотя и украшает жизнь.

И мы оттрепали по очереди этого щенка, отпустили его, и он вплавь добрался до берега.

К сожалению, на «Лавра» мы так ничего и не привезли – ни серпилии пальм, ни грубоидального ромбодендрона. Правда, Суер прихватил с собой одну небольшую перистую гармонику дюн.

Мы подарили её боцману, и Чугайло играл иногда на ней тоскливыми вечерами.