Цитаты из книги «Альберт Эйнштейн», страница 2

Это меня не касается, как вообще всяческая суета и суждения всех и каждого. Все предначертанное мне я перенесу как сторонний наблюдатель. [Альберт Эйнштейн]

“Читая научные книги, я вскоре пришел к убеждению, что многие библейские рассказы не могут быть правдивыми. Как следствие, в моей голове возникла фанатичная вакханалия свободомыслия, сочетающаяся с ощущением того, что власти сознательно обманывают молодежь и подсовывают им ложь; это произвело сокрушительное впечатление” 55 .

Когда речь заходит о теории относительности, сегодня в Германии меня называют немецким учёным, а в Англии меня называют швейцарским евреем. [Альберт Эйнштейн]

Дальше человек становится более опытным, более известным – и более тупым”

действующих лиц. Точно так же у него был неприятный опыт общения с командой, занимавшейся созданием Брандейского университета вблизи Бостона, что и заставило его отказаться от участия в этом проекте 1490 . Кроме того, он никогда не демонстрировал способность чем-либо управлять. Единственной его формально административной обязанностью было руководство новым физическим институтом в Берлинском университете. В этой должности он мало что сделал, кроме того что нанял свою падчерицу на работу в канцелярию и предоставил

Жизнь – как езда на велосипеде. Чтобы сохранить равновесие, ты должен двигаться. 1 2

“A new idea comes suddenly and in a rather intuitive way,” Einstein once said. “But,” he hastened to add, “intuition is nothing but the outcome of earlier intellectual experience.”

What Einstein appreciated in Mozart and Bach was the clear architectural structure that made their music seem “deterministic” and, like his own favorite scientific theories, plucked from the universe rather than composed. “Beethoven created his music,” Einstein once said, but “Mozart’s music is so pure it seems to have been ever-present in the universe.” He contrasted Beethoven with Bach: “I feel uncomfortable listening to Beethoven. I think he is too personal, almost naked. Give me Bach, rather, and then more Bach.”

He also admired Schubert for his “superlative ability to express emotion.” But in a questionnaire he once filled out, he was critical about other composers in ways that reflect some of his scientific sentiments: Handel had “a certain shallowness”; Mendelssohn displayed “considerable talent but an indefinable lack of depth that often leads to banality”; Wagner had a “lack of architectural structure I see as decadence”; and Strauss was “gifted but without inner truth.”

But after being exposed to Mozart’s sonatas, music became both magical and emotional to him. “I believe that love is a better teacher than a sense of duty,” he said, “at least for me.”

Soon he was playing Mozart duets, with his mother accompanying him on the piano. “Mozart’s music is so pure and beautiful that I see it as a reflection of the inner beauty of the universe itself,” he later told a friend. “Of course,” he added in a remark that reflected his view of math and physics as well as of Mozart, “like all great beauty, his music was pure simplicity.

He could construct complex equations, but more important, he knew that math is the language nature uses to describe her wonders. So he could visualize how equations were reflected in realities—how the electromagnetic field equations discovered by James Clerk Maxwell, for example, would manifest themselves to a boy riding alongside a light beam. As he once declared, “Imagination is more important than knowledge.”