Читать книгу: «Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души», страница 2

Поженились мы только через полгода. Копили на свадьбу деньги и наслаждались таким коротким и таким сладостным конфетно-букетным периодом в нашей жизни. Ташкентская весна – ранняя. В марте, когда в средней полосе России еще снег лежит, начиная робко и понемножку подтаивать, обнажая все серые и грязные некрасивости, скрытые под его сплошным, белым и чистым покрывалом, а деревья еще стоят угрюмые, тыкая в пасмурное небо своими черными колючими ветками, у нас, в Средней Азии, уже солнце вовсю лупит своими горячими лучами по затылкам прохожих и слепит им глаза. Школьники идут домой с куртками в руках, и совсем не хотят заходить в свои квартиры, им так хочется подольше поиграть на свежем воздухе. Глаз радует количество зелени на улицах – деревья, кусты, клумбы, все пышет таким ярким и чистым зеленым цветом, что начинает даже где-то под языком подсасывать от такой зелени. Хочется сутки напролет жить на улице, в этом свежем, зеленом и согретом солнышком мире! Нам с Олегом другого и не надо было – каждую свободную минутку мы проводили на воздухе,

даже от моего института он, бывало, провожал меня пешком, а это ни много ни мало часа два пешком. Сколько мы километров находили в то благословенное время! Туфли мои стоптались в хлам, до дырок на подошвах. Но! Кому было до этого дело! И мы говорили, говорили… О чем? Обо всем и ни о чем. Нам было весело и радостно каждый миг, каждую секунду, невзирая ни на что. Ничего не имело значения в этом мире, кроме нашей любви и нашего счастливого совместного будущего.

Кино, цветы, прогулки в парках по вечерам, подарки в виде маленьких милых мелочей, как, например, сердечко из двух половинок – одну держишь у себя, одну даришь любимому. Олег откладывал четверть зарплаты и все, как тогда говорили, «левые» заработки, чтобы успеть к лету собрать достаточно денег для свадьбы и на первое время после – все-таки предстояло оплачивать нашу малюсенькую съемную квартиру.

Кроме того, мы так мечтали сразу же завести малыша. Мы оба обожали маленьких детей, и понятие семьи для нас было полноценным только при наличии двух, а то и трех румяных и хулиганистых отпрысков. Как хотели, так и получилось. Через два месяца после свадьбы я обрадовала мужа визитом в женскую консультацию с подтверждением моей беременности.

Все девять месяцев я проскакала, как коза, без признаков токсикоза, сонливости, усталости и прочих «радостей интересного положения». Вот что значит молодость и семейное счастье. Я до последнего ходила в институт, бегала по соседям, подрабатывая медсестрой – делала уколы, перевязки, ставила капельницы, на девичьих посиделках гордо живописала прелести семейной и беременной жизни моим неопытным подружкам, и те слушали, пораскрывав рты от любопытства. Мы много гуляли с Олегом вечерами – прогуливали меня и малыша. В общем, как говорится, дом – полная чаша.

Случилась и перемена в отношении моих родителей к Олегу. Папа после полугода семейной моей жизни поверил в порядочность и ответственность моего супруга. Олег исправно работал, нес в дом каждую копейку, алкоголь не употреблял. Вся его жизнь, как говорится, была сосредоточена на мне и ожидании сына (к тому времени с помощью волшебного аппарата УЗИ мы знали пол нашего малютки и уже придумали имя – Максим). В результате родители предложили не только переехать к ним на пару лет, но и прописать Олега к нам, чтобы можно было встать в очередь на расширение жилой площади. Это был знак абсолютного доверия к моему супругу. Ведь с пропиской человек мог в любой момент претендовать на часть квартиры. В общем, все было настолько радостно и безоблачно в моей жизни, что, пожалуй, могу назвать это время самым счастливым в моей жизни. Жаль, что длилось оно так недолго…

Обычное ташкентское июньское утро. Семь часов, а уже начинает припекать. Яркое солнце, после яростной атаки на наши окна, пробилось-таки маленьким партизанским лучиком в щель между занавесками и защекотало мне в носу. Я открыла глаза с ощущением, что сегодня случится что-то очень важное в моей жизни. Стало радостно и жутко одновременно. Муж спал глубоким сном невинного младенца, славно присвистывая носом. Светлые русые волосы его были в полном беспорядке и напоминали разрушенное ветром птичье гнездо. Я погладила его по голове, разровняв «гнездо» на макушке. Чмокнула в лоб. Спит.

– Олег, – толкнула я мужа в бок, – Олег, просыпайся, дружище! Ну, давай же, лежебока, – с трудом ворочая своим круглым животом, я села на кровати и шлепнула легонько любимого мужа по спине. – У меня новость, кажется, я сегодня рожу.

– Ммм, Гулька… – блаженно забормотал он спросонья, – ты мне каждое утро это говоришь… и вчера говорила так… и позавчера… – Он открыл глаза и улыбнулся. – Что-то он не торопится, наш сыночек. Но не переживай, Гульчонок, врач же сказал – до конца недели не родишь, будет класть тебя в больницу. С твоим отрицательным резусом перехаживать опасно.

– Сегодня, я это точно знаю, ты уж мне поверь… Женщина, она такие вещи знаешь как чувствует… седьмым чувством.

– Ладно… женщина… ты не женщина, а шарик на ножках. Давай-ка, катись на кухню, ставь чайник, а то на работу опоздаю.

Проводив мужа на работу и позанимавшись какими-то пустяками, напившись с мамой чаю с чак-чаком (такое татарское лакомство, очень популярное и у нас, узбеков, делается из жареного теста и меда), я перегнулась через подоконник окна на нашем шестом этаже и подставила лицо ветру и солнцу. Как же хорошо жить на свете. Немножко страшно, конечно, что только про эти роды ни рассказывают. Ну, что больно, и все такое. Ну, все же рожают, и ничего. Мама вот троих родила… и я от нее не отстану.

В этот момент на мое лицо падает тень и перед моими глазами пролетает стокилограммовое тело тети Нины, нашей соседки с восьмого этажа. Со страшным грохотом оно ударяется о наш кондиционер, сносит его к чертовой бабушке, и с противным квакающим плюхом все это разбивается об асфальт перед нашим подъездом. Крики людей внизу, все бегут к окнам смотреть, что случилось. Соседи, включая и мою маму, сбегаются вниз толкаться вокруг тела, ахать, охать, суетиться и обсуждать инцидент. Я смотрю вниз округлившимися глазами и чувствую жуткую резь внизу живота. Ноги мои подгибаются, и я падаю на пол возле подоконника.

– Мама, мама… – я беззвучно открываю рот, но жуткая боль не дает мне сил кричать, дыхание перехватывает… хоть бы она скорее вернулась. Превозмогая боль, я на четвереньках ползу до телефона и звоню Олегу на работу. Как назло, он где-то на дальнем участке своей стройки, но, слыша мой полный ужаса шепот и стоны, мне обещают его найти и сразу же отправить домой. Я без сил падаю на пол в прихожей… боль стала периодически отступать и возвращаться. Я громко взахлеб дышу и стонаю, как раненый кит, выброшенный на берег, автоматически отмечая толстый слой пыли под тумбочкой, на которой стоит телефон.

В дверь тайфуном врывается мой муж, попутно ведя перепалку с мамой о том, что она стоит и глазеет черт знает на что, вместо того, чтобы быть с рожающей дочерью. Меня поднимают, несут на кровать, дают горячего чаю, ношпу, и боль постепенно отступает. Вот я могу уже, опираясь на руку Олега, добраться до лифта и потихоньку доковылять до дороги.

Как назло, отец уехал к родственникам в Самарканд на два дня – стало плохо тетке, его родной сестре, – и мы остались без машины. Ловим такси, но везти нас в такую даль никто не хочет. Дело в том, что рожениц с отрицательным резусом крови принимали только в родильном отделении при Институте переливания крови, а это очень далеко, почти за городом. Наконец, кто-то соглашается, и мы трясемся на заднем сидении жигуленка. Меня мутит от запаха бензина, и боль, похоже, усиливается. Черт, скорей бы приехали, но нет. Как говорится, пришла беда – отворяй ворота. Машина ломается, дядька шофер ругается матом, ходит открывать капот, льет воду туда. Я тихонько подвываю, уткнувшись мужу в плечо. Олег берет меня в охапку и вытаскивает на дорогу…

– Извини отец, нам ждать, сам видишь, некогда… чинись спокойно, – он сует в руки водителю мятую купюру и становится на середину дороги, расставив руки. Первая же машина тормозит со скрипом тормозов и шипением шин…

– Ты что, придурок, жить расхотелось… Тут же, видимо, заметив меня в скрюченном состоянии у обочины: «Куда везти, брат?»

В результате, после бесконечных поисков, находим дверь в приемный покой… Олег под стрессом начинает дергать ручки всех дверей, кричать, чтобы привезли каталку… санитарки уводят меня под руки в палату, а его выталкивают в коридор. Через пелену боли помню стенки, выкрашенные до половины зеленой краской, санитарок в белых халатах. Кто-то гладит меня по голове, кто-то стягивает сарафан и переодевает в больничную рубашку, мне теперь больно все время, без перерыва, болит везде – спина, живот, ноги. Я сама по себе представляю шар, наполненный этой невозможною мукой. Я хочу только, чтобы все скорее закончилось. Пусть все скорее закончится.

В холле больницы Олег болтается от двери до двери. Его длинные ноги отмеривают четырнадцать шагов туда и обратно – длина коридора. К нему подходит бабушка-санитарка:

– Ну что ты маешься-то, сынок. Шел бы домой. Первый ребенок-то?

– Да… Когда она родит, а? Сколько ждать?

– Ну, первородка… тут тебе никто наверное не скажет, может, два часа, а может, и сутки… иди себе домой, выпей чаю с валерианкой. Авось, позвонят, когда все закончится.

Мне бы тоже пойти домой и пить чай с валерианкой. Ну почему мужчинам так просто жить на свете. Иди себе, пей чай, переживай дома на диване. А мне тут мучиться. Я лежу одна в палате, периодически заходят то врач, то медсестры, то санитарки.

– Сколько еще, доктор… сил нет… больно.

– Всем больно, милочка, все терпят, – врач, женщина холодная и уставшая, с желтыми мешками под глазами и пергидрольным цветом отбеленных волос.

Через час примерно… счет времени я потеряла, зашел другой врач, осмотрел меня, позвал санитарок, все засуетились, позвали еще врачей. На мои вопросы они отвечали только: «Расслабьтесь, дышите глубоко».

Решили стимулировать роды, мяли мой живот, проталкивали малыша, я почти теряла сознание от боли. Наконец, вот оно, мое счастье – слезы текли по щекам. Ребенок, мальчик, и, главное, мой!

– Какой он красивый, – осипшим от боли и криков голосом произнесла я, – прямо весь в меня.

– Ну, мамочка, – усмехнулась молоденькая санитарка, – от скромности не помрете, отдыхай, давай, дело сделано. Намучалась, небось. Ребеночек-то трудный попался, еле достали.

Меня везут в палату, где я, наконец, погружаюсь в такой желанный, безболезненный, отключающий реальность сон, чтобы видеть в нем моего мальчика, красивого, сильного и умного. Как его папа. Их вместе. И я тоже. Все идем, держась за руки, и смеемся. И весь сон такой легкий, спокойный, светлый. Наверное, то, что я испытала во сне, называется ощущением абсолютного счастья.

Меня разбудил скрип двери – медсестра. Оказывается, уже утро, как я долго спала. За дверью вижу лица мамы и папы. Но почему-то лица не счастливые, а серые, напряженные. Медсестра производит осмотр и уходит, а родители мнутся в сторонке.

– Ну как ты, дочка? – папа смотрит на меня, как будто ждет, что у меня вот-вот лягушка изо рта выскочит. Мама молчит, это так на нее не похоже. Потом не выдерживает и кидается с плачем ко мне на кровать. Я не понимаю ничего.

– Мам, пап, что случилось? Где Олег? С ним что-то случилось? – затараторила я. – У меня сын родился такой красивый, вот увидишь, пап, с тобой одно лицо, только глаза другие. Мам, да хватит плакать. А Олег когда придет? Он внизу ждет, да? Пап, я тут встать пока не могу, болит все. Ты сходи, спроси, когда мне сына принесут, там дежурная в коридоре была…

Отец резко выходит и тут же возвращается со вчерашней женщиной-врачом. Теперь мешки у нее под глазами синего цвета. Рот – как щель, она приоткрывается и…

– Ваш ребенок умер ночью, девушка. Мне очень жаль. Это случается.

Рыдания мамы. Молчание отца. Где муж-то мой?

– Нет, нет, тут ошибка. Фамилия – Липченко. Вчера родился. Сын. Максим.

– Все верно. Гульнара, надо быть сильной. Мальчик погиб. Родовая травма. Такое случается. Я пришлю медсестру с успокоительным уколом.

В голове у меня все закружилось. Я отталкиваю рыдающую маму и с криком: «Отдайте мне моего сына» лечу с кровати на пол, пытаюсь встать, опять падаю, рву на себя дверь, и опять голова кружится… смутно помню, как меня уложили на кровать, боль от укола в руке и тошнотворное головокружение, которое постепенно переходит в пугающую грязную темноту.

Просыпаюсь опять от тошноты и головной боли, но глаза открывать боюсь. Я уже вспомнила, от чего во мне живет ощущение кошмара. Они тут все, в этой больнице, сошли с ума. Сказали, что Макс умер. Этого же не может быть. Я держала его на руках. Он был в порядке. Боже, вот я дуреха. Это же был всего лишь сон. Кошмар, ну да, так бывает. Роды для женщины – стресс, они послужили катализатором того, что мозг расслабился, наконец, и выпустил все накопленные за беременность страхи в этот сон. Сейчас я позову санитарку, и она принесет мне Макса покормить.

Открыв глаза, я снова погружаюсь в мой кошмар. В углу стоят папа и Олег и о чем-то шепчутся. У моего мужа глаза красные, и такой вид, будто он не спал трое суток. Видя, что я открыла глаза, он бросается ко мне:

– Гуля, Гулечка, он жив. Максимка жив. Он в реанимации. Я им тут их осиное гнездо разнесу, они чуть не угробили сына мне. Ты не волнуйся. Ты только лежи, тебе вставать нельзя. Швы разойдутся.

– Что с малышом? Почему реанимация? Ты видел его?

– Я не знаю. Они тут все разное говорят. С главным врачом так и не поговорил – два дня не могу поймать. В реанимацию не пускают. Говорят – ждите.

– Где ты был вчера? Почему не пришел?

– Да я малость… ну, знаешь, с ребятами, как из роддома приехал, все давай поздравлять, мол, традиция, проставиться надо… виноват.

– Ты что, пил? – только сейчас замечаю идущий него слабый запах перегара. – Ты два дня пил, пока нашего ребенка тут чуть не уморили? Да ты хоть знаешь, что мне сказала эта ведьма белобрысая? Что Макс умер! Понимаешь, умер! Я сама чуть на месте не умерла… А ты в это время с друзьями пьянствовал… Да ты… – я задыхаюсь от гнева и обиды – ты… как ты мог…

– Прости, Гуль, но ведь они говорят – традиция… Я никогда больше… поверь, прости меня, Гуль. Да я за Макса им тут всем глотки поперегрызаю.

Я откидываю одеяло и, стоная от боли, сползаю с больничной койки. Живот болит, швы тянет, мне наплевать. Олег пытается меня удержать, но на его плечо ложится увесистая рука отца.

– Оставь ее.

Я бреду по больничным коридорам как танк по минному полю – медленно, но верно. Теперь остановить меня никто не сможет. Я должна увидеть моего сына. Из палат слышатся стоны рожениц. Тусклый свет ламп, пол загажен чем-то. Пахнет больницей и кашей. Как же тут все противно. Ненавижу это место, скорей бы забрать малыша и бежать отсюда без оглядки.

Слезы катятся по лицу, я размазываю их кулаком, и сжимаю кисть с такой силой, чтобы ногти врезались в кожу. Боль заряжает меня энергией, и я пробиваюсь через все препоны в реанимацию, к дежурному врачу. Полная загорелая женщина с добрым понимающим взглядом.

– Вы знаете, что такое симптом Арлекина, Гуля? Идемте, я покажу вам вашего ребенка.

В палате реанимации она подводит меня к люльке и разворачивает комочек ткани, внутри которого находится мой сын. Граждане, кто придумывает эти названия болезням? Это жестоко. Арлекин. Половина моего ребенка синего цвета. А другая – ярко-розового. Причем это разделение до того ровное, как будто границу по линейке прочертили. Я в ступоре. Смотрю на сына, не могу ни пошевелиться, ни глаз отвести. Слов нет.

– Вы видите? – говорит мягким голосом врач. – Выраженное различие в окраске правой и левой половин тела новорожденного. Скорее всего, следствие грубых вегетативно-сосудистых расстройств, спровоцированных родовой травмой. У малыша нарушено кровообращение. Кроме того, у вас с ребенком резус-конфликт. Стресс пережили в день родов, у вас в анкете написано. Мне очень жаль, стечение стольких печальных обстоятельств. Такое бывает.

Что же они все твердят одно и то же. Такое бывает. Такое бывает. Как будто они про порвавшийся башмак говорят. Где? С кем такое бывает? Ни разу такого ужаса не видела. Почему такое бывает только со мной?

– Он будет жить, доктор? – хрипло спрашиваю я. Она посмотрела на меня со смесью жалости и усталости.

– Никто вам гарантии не даст. Надейтесь. Молитесь. Мы делаем все возможное.

Я вхожу в палату к папе и Олегу, не поднимая глаз от пола. Я не хочу никого видеть. Я хочу только своего малыша. Моего такого желанного Максима Олеговича. Разноцветного, какого угодно, моего маленького, мою зайку. Мое сердце сжимается, и спазм в груди не дает дышать. Чертова тетя Нина, которой приспичило выброситься из окна именно в тот день. Чертова мама, которая предпочла сплетничать в толпе соседей, а не остаться со мной. Чертов таксист и его сломанная машина. Чертовы врачи, которые не могли правильно принять роды. Почему за все ваши провинности должен отвечать маленький мальчик, которому всего два дня от роду? Будьте вы все прокляты, как я вас всех ненавижу. И себя тоже. Как мне спасти его? За что нам это? Ему больно сейчас? Когда мне его отдадут?

С каждым вопросом грудь сжимает все сильнее, подушка насквозь промокла от слез. Олег пробует взять меня за руку, я отталкиваю его руку, и отец, достав из кармана сигареты, уводит его из палаты.

В течение недели я то сижу, как арестант, в своей палате, то валяюсь на полу у реанимации в слезах и прошу отдать мне моего мальчика. В любом состоянии, но только живого! Каждый вечер мне кажется, что у меня не осталось больше слез, но проходит время, и глаза мои снова ими наполняются. Врачи твердят одно и то же. Ждите, надейтесь. Маму я больше не видела. Она не приходила ко мне в больницу больше ни разу. Отец, вечно с грустными глазами и напряженным лицом, приходит каждый день. Говорит о чем-то с врачами. С Олегом стоят, совещаются в коридоре. Мне никто ничего не объясняет. По-моему, они думают, что у меня крыша поехала.

Выясняется, что не только у меня. В палату вбегает медсестра с бешеными глазами и кричит:

– Липченко, идите, идите скорее во двор. Там ваш муж. Уймите его, ради Бога, он нас всех тут спалит.

Я бросаюсь в дверь и бегу по коридорам вниз, на улицу. Скатываюсь по лестнице вниз на улицу, и налетаю на Олега с двумя канистрами бензина.

– Гуля, они тут все вымогатели. Они каждый день требуют с меня деньги на какие то немыслимые лекарства. Мы уже все отдали, что было, а они до сих пор ничего конкретного сказать не могут. Я требую у них позвать главного врача. Я до министра дойду, я расскажу, что за бардак у них тут творится. Они меня не замечали, слушать не хотели, сколько мы с поклонами ни ходили… только вот теперь очнулись, забегали, видимо, с ними по-другому нельзя… вот сожгу их тут к чертовой матери, может, тогда они очухаются и начнут делать свою работу…

Он дышит тяжело, я вижу, как он измучен. Я беру его за руку повыше локтя и встаю рядом. Вся администрация больницы высыпала на лестницу… я слышу звук милицейской сирены. Приезжает милиция, они хватают Олега, орут на него:

– Ты идиот, ты понимаешь, что твои действия будут квалифицироваться как терроризм!?

– Сажайте, делайте, что хотите со мной, но поднимите шум, пусть наверху услышат, чтобы хоть кто-нибудь дал им тут пинок под зад. Я должен сына спасти. Он неделю уже тут умирает. Гуля, мать твоя отказалась помогать, говорит писать отказную, отцу плохо… сердце… мы с тобой вместе… я тебя люблю. И Макса люблю, мы прорвемся, родная!

Мой муж в тюрьме на трое суток, а меня с Максом срочно переводят в институт «Мать и дитя». В роддоме был большой скандал. Главного врача и кого-то еще сняли с работы. Я до сих пор не знаю, что там произошло в день моих родов и после, прикрывали ли они врачебную ошибку? Надеялись ли они, что Макс умрет и им удастся все замять? Но неделя промедления в лечении дорого досталась Максу. Он провел в больнице 2 месяца. В августе мне разрешили его забрать. Моя мечта сбылась, я получила живого сына на руки. Если бы я тогда просила Бога вернуть мне сына здоровым, а не просто живым… Было бы это слишком много?

 
                                          * * *
 

Отношения с родителями окончательно испортились. Мать свою я возненавидела за один день и навсегда. В день нашего перевода из роддома в больницу.

Мамино напряженное лицо пыталось принять выражение сочувствия, даже изобразить натянутую улыбку, она, видимо, не могла решить, какую тактику убеждения выбрать: привычно «давить» авторитетом или сыграть роль мамы-доброго друга и советчика. Вышло ни то, ни се. Она бесконечно мерила палату шагами, поправляла что-то на моей кровати, переставляла банки-склянки на подоконнике, и говорила. Говорила такое, что у меня волосы дыбом вставали.

– Оставь его, он все равно не выживет. Напиши отказную.

– Зачем же мне писать, если он умрет, как ты говоришь? Мама, что ты делаешь, это же внук твой! Как можно?

– Гуля, ты мне дочь, и я не хочу, чтобы жизнь твоя катилась коту под хвост. Ну, даже если выживет. Ты хоть понимаешь, что ты на себя берешь? Ребенок инвалид – это несчастная женская судьба. Ты думаешь, твой муж тебя будет поддерживать. Не делай вид, что не видишь, что он начал пить. Да, пока все хорошо было, и он себя держал, а как столкнулся с трудностями – вот, пожалуйста. А ведь настоящие трудности ваши еще и не начинались! Ребенок-то еще в больнице – за ним врачи смотрят. Они его лечат, кормят. А вы сидите дома и переживаете… А потом что? Ты не сможешь работать, ты будешь к нему, к этому инвалиду, привязана на всю жизнь. Ни друзей, ни работы, ни денег. Ни праздников, ни отпусков, ни отдыха. На улице в вас будут пальцем тыкать. Ты будешь за это, как собака, на всех кидаться… А потом у тебя силы кончатся, терпение не резиновое. Но поздно уже будет, некуда деть будет его. Решайся сейчас. Что делать, Бог дал, Бог взял. Жаль, конечно. Но это еще не все. Будут другие дети у тебя, а этот забудется, ты ж молодая еще. Гуля, я прошу тебя, подумай. Я сидела молча, смотрела на мать и не могла поверить, что она все это говорит. Да, может она была не лучшей матерью мне, может, я завидовала иногда подругам, для которых мамы были и подружками, и поддержкой, и лаской не обижали. У меня ничего этого не было. Но ведь она была моя мама. Она же любила меня. Не могла не любить. Пусть по своему, как она это понимала, но любила! Как же она может говорить такие вещи? Она что, фашист? Гестаповец?

В начале разговора, как только я поняла, куда она клонит, я хотела объяснить ей, что я чувствую. Я хотела понимания, сочувствия и жалости, да, а что в этом плохого? Каждому надо, чтобы его жалели. Это глупость, когда говорят, что жалость провоцирует слабость. Ничего подобного. Когда тебя кто-то жалеет, ты понимаешь, что ты не один, что кто-то хотя бы попытался разделить твою беду, твою боль. Кто-то согласен морально поддержать тебя, хотя бы понять, на худой конец. В случае с моей мамой надеяться было не на что. Она была кремень. Оставалось сжать зубы и защищаться.

– Ничего, мы проживем. Я, Макс и Олег. У меня, мама, ни силы не кончатся, ни терпение. Ты понимаешь, что я не смогу жить, зная, что мой сын где-то один, без меня. Может, ему больно, может, ему голодно или холодно. Может, его кто-то обижает. Как же я спать-то буду? Есть, дышать, в конце концов…

Из глаз моих полились слезы… оо, сколько же я соленых литров наплакала за эти месяцы!

– Вот попомнишь мои слова, а поздно будет, – мама смотрела на меня, как на щенка на улице, которого вроде и жалко, а домой взять – не возьмешь. И боишься лишний раз шаг сделать в его сторону, погладить, потому что он потом надеяться будет на что-то большее, а большее ты дать не готова.

Олег снял маленькую квартирку возле больницы, почти без мебели – колченогий столик да матрас на полу. От родителей каждый день ездить навещать Макса было нереально – слишком далеко, ни времени на это не было, ни денег. Вечерами мы сидели вдвоем, пили чай из щербатых пиалушек и мечтали, что вот когда Макса вылечат и выпишут, мы будем настоящей семьей. Олег думал выучить Макса какому-нибудь ремеслу, может быть, сапожному, чтобы мог всегда копейку заработать, а я возражала, говорила, что, может быть, он захочет учиться и станет кем-нибудь, кем мы не смогли стать (институт-то я забросила). Олег смотрел на меня странно и уходил от темы.

Жили мы в жуткой нищете тогда – все накопления ушли на врачей, лекарства, на оплату квартиры уходила Олегова зарплата, а питались мы на его «левые» подработки и мои копейки от уколов, массажей и капельниц по соседям.

– Гулька, радуйся, – влетел вечером Олег в дверь, – Михалыч – вот мужик, прораб-то наш. К завтрему, к выписке-то Максимкиной, смотри какой царский подарок сделал! – Торжественно в комнату вплыла большущая картонная коробка.

Я тут же сунула внутрь свой любопытный нос, и ах! Коробка была полна красно-белых упаковок со смесью «Малютка». С картинки на коробке смотрел толстый и довольный карапуз. Сколько же там всего? Ага, пятьдесят коробок, ну, теперь Максу будет чем питаться на первое время! Молоко-то у меня как пришло, так и ушло – пить его было некому, сын был в реанимации, а туда даже кормить не пускали.

– Молодец твой Михалыч! Ты его поцелуй от меня завтра! – поцеловав мужа, я залилась счастливым смехом, представляя себе это зрелище – мой огромный двухметровый муж наклоняется чмокнуть в щеку маленького суховатого мужичонку с желтыми прокуренными усами. Ну, надо же, не перевелись добрые люди на земле! Дай ему Бог здоровья!

В те дни мне действительно казалось, что счастье опять поселилось у нас в доме. Да, пусть малюсенькое, еле различимое, но оно есть, и все возможно в этой жизни. Возможно быть счастливой даже при пустом холодильнике. Даже если родители и сестры не хотят с тобой разговаривать. Даже если не знаешь, будет ли чем заплатить за квартиру в следующем месяце. Это же все вещи поправимые. Вот только бы с сынулькой, с моим малышом, все было в порядке.

Макса выписали, и мой мир наполнился светом его больших серых глаз. Я ничего не замечала вокруг, кроме моего любимого сыночка, кормила его смесью из бутылочки, выносила его гулять на руках, коляски у нас пока не было. А он лежал себе тихонько и смотрел на меня. Так на меня никто не смотрел и никогда. В его вселенной я была в самом центре. Точнее, самым центром. Как солнышко. В его глазах я читала, что он будет меня любить всегда, несмотря ни на что – буду я красивая или нет, толстая или худая, молодая или старая. Я это чувствовала, и сердце мое щемило от нежности к этому маленькому существу.

Через неделю пришел отец. Хмурый. Вид больной. Шушукался опять с Олегом на кухне. Оказывается, втайне от матери принес нам денег. Спасибо, папа.

– Смотри, смотри пап, а ведь у Максимки твой нос! И ушки! Точь-в-точь уши как у тебя! Вот потеха!

Я была так рада папиному визиту, ведь это может означать, что лед тронулся. Что моя семья примет Макса к себе. Надежда теплилась во мне и не собиралась умирать даже в последнюю очередь.

Сынишке было уже четыре месяца, а он еще не держал головку. Тогда я еще не знала, что и сидеть он у меня научится только в 2 года. И то только благодаря моим каждодневным усилиям: массажам, упражнениям и прочим процедурам, которым я обучалась, как могла – с миру по нитке.

Приходящая медсестра из поликлиники прятала глаза и говорила:

– Ну, у вас же ТАКОЙ мальчик. Сами понимаете. И тихонько пробиралась к выходу.

Я поднимала все свои недополученные за полтора года учебы знания, как сыскная собака, вынюхивала и разыскивала доступную литературу, таскала маленького Макса по физиопроцедурам, профессорам, гадалкам и бабкам-врачевательницам. Все, что угодно, лишь бы помогли. К сожалению, чуда не произошло. Я поняла, что мне нужно получить хоть какое-то законченное медицинское образование, чтобы работать с Максом и зарабатывать хоть как-то на жизнь. Так начались мои студенческие муки в медучилище имени Боровского.

– Липченко, как вам не стыдно! Посмотрите на свои тетради, пишете как курица лапой!

Ну как ему объяснишь, что писала в первом часу ночи, качая на ногах Макса и держа подушку на коленях. А на подушке тетрадку. Зато все, что написано, правильно, пусть не придирается.

Я грызла этот чертов гранит науки изо всех сил. Иногда из последних. Благодарю Бога, что Олег был тогда со мной. Как сейчас помню, сижу на лекции и слышу плач моего сына внизу под окном… две минуты… три… пять. Девчонки на меня оглядываются: «Гулька, твой?» Я виновато киваю. Не знаю, что делать, и лекцию нельзя пропускать, и дальше терпеть сил нет…

– Простите, можно выйти на минутку? – робко тяну я руку.

Преподаватель Одил Бахтиярович, мужчина в годах, смотрит на меня из-под кустистых бровей поверх очков… ворчит:

– Беги, беги, мамаша, только недолго. Пять минут тебе даю.

Каждый день мы занимаемся с Максом. Он уже привык терпеть боль, которую я ему причиняю, даже почти не плачет. Каждодневные часы массажа и упражнений – это его реальность. Ему очень трудно все дается, но он пытается, делает усилия – я это вижу. Может быть, мне кажется, он еще слишком маленький, чтобы что-то понимать. Но порой, когда у него в очередной раз не получается удержать голову или спинку в том положении, которое я пытаюсь им придать, я вижу его сожаление, что он не оправдывает моих ожиданий. Я приободряю его, не устаю повторять, что у нас все получится, что он у меня самый красивый, самый умный и самый лучших мальчик на свете. Я буду говорить ему это всегда. Потому что это правда.

Я тоже делаю подчас все автоматически. Как чистка зубов – каждодневный ритуал. Я устала думать. Я устала безрезультатно вопрошать в небеса: «За что!?» Ладно, я, может, я где-то согрешила, может, я заслужила. Но малыш мой? Он за что страдает?

Я, как и многие мои ровесники, родилась в семье атеистов. Хотя, я думаю, веру за одно-два поколения искоренить невозможно. Скорее всего, мои родители верили, каждый в своего Бога, только обсуждать это вслух было не положено. Официально в стране Бога не было. Он прятался неофициально внутри людей. Я росла с убеждением, что главный творец своей судьбы – сам человек. Теперь мне этого было мало. Мне нужны были высшие силы. Да, мне нужно было волшебство, сверхъестественная мощь, высшая справедливость. То, чего на тот момент в моей жизни не было.

Я думала о том, что если Бог есть, значит, Он либо за что-то ненавидит меня и моего сына, либо Он никакой не всемогущий, и весь мой кошмар творится без Его ведома. Я ненавидела такого Бога. Зачем Он?