Читать книгу: «День восьмой», страница 4

«Как ты знаешь, я прислал маме два доллара. Скоро смогу посылать больше. Сюда вкладываю один доллар для твоего тайного банка. Сходи к мистеру Бостуику и узнай, не захочет ли он покупать у нас каштаны. На несколько миль вокруг наши каштаны единственные. Здесь, в Чикаго, они идут по двенадцать центов за бушель. Правда, это цена на прошлогодние. Если тебе потребуются карандаши, попроси у мисс Томс. У нее их предостаточно. Пиши плотнее, Софи, уместишь больше слов. Ответь в тот же день, как получишь это письмо. Наверное, никто так не обрадуется, как я, когда получу твой ответ. Как у мамы с голосом? Что вы едите? Когда читаете вслух, смеетесь ли хоть иногда? Не забывай, что я тебе говорил: не поддавайся унынию. Мы справимся. Забыл предупредить, чтобы ты не говорила маме про эти письма, но, думаю, ты и так догадалась.

PS. Сейчас я уже начинаю жалеть, что сменил имя. Нам должно быть все равно, что думают миллионы людей. Папа не сменил бы.

PPS. Я думаю о тебе, маме, о нашем доме каждый вечер в девять часов, поэтому отложи это в своей памяти.

PPPS. Как там поживают дубки, которые посадил папа? Измерь их и напиши.

Роджер».

Дни шли за днями. Их кормили огород и курятник. Они пили чай из липового цвета, собранного с собственного дерева. София больше не покупала кофе – жестокое лишение для матери, хотя та никак на это не отреагировала, – а деньги все равно утекали: мука, молоко, дрожжи, мыло… Задолго до начала зимы София как вся городская беднота, начала собирать уголь у товарного двора на железной дороге. Часто в ранние сумерки городские кумушки прогуливались неподалеку от «Вязов», демонстрируя полное безразличие. Шесть вечеров в неделю в доме не горел свет. Весь Коултаун с напряженным интересом ждал, как долго вдова – фактически вдова! – с тремя подрастающими дочерьми сможет просуществовать без денег.

Констанс, будучи еще ребенком, не могла понять, почему ее забрали из школы или почему ей запрещается ходить с Софи в город за покупками. В определенные часы она могла тайком подняться по лестнице к окну, посмотреть на главную улицу и понаблюдать за бывшими подругами, когда те возвращались домой.

Лили всегда была мечтательницей. Даже во время процесса девушка мало что замечала из происходящего у нее перед глазами. Нет, она не спала – просто отсутствовала. Лили лишилась самого важного для нее: музыки, нескончаемого потока новых лиц и общения с молодыми людьми, главной привилегией которых было обожать ее. Она не была ни меланхоличной, ни угрюмой, с готовностью и аккуратно выполняла все, о чем ее просили, но взрослела медленнее остальных детей Эшли. Ее кажущееся отсутствие на самом деле было ожиданием. Так морская анемона остается инертной и лишенной цвета до тех пор, пока ее не подхватит прилив.

Беата Эшли старалась, чтобы все было как прежде. В «Вязах» не поощрялась лень. Дом сверкал чистотой. Чердак и подвал привели в порядок. При уборке нашли много вещей, вполне пригодных для использования, если их починить. Больше внимания стали уделять саду, огороду и курятнику. Регулярно проходили уроки. Теперь ужинали рано, чтобы успеть почитать вслух до темноты. Они прочли четыре романа Диккенса, которые оказались в доме, три романа Вальтера Скотта, а также «Джейн Эйр»³, потом отыскали еще и «Les Miserables’ («Отверженных») Виктора Гюго. Лучшей в чтении Шекспира была единогласно признана мисс Лили Эшли. По четвергам говорили только по-французски, а свечи горели до десяти часов. Балы, которые проходили каждый второй четверг, были роскошны. А какие балы без танцев? Танцевали под граммофон с огромной трубой. Вокруг красавицы Лили Эшли, конечно, толпилась армия красавцев кавалеров. Каждое событие знаменовалось тем, что на нем присутствовали почетные гости – то прекрасная миссис Теодор Рузвельт, то посол Франции. После танцев всех приглашали к изысканному souper⁴. Меню выставлялось перед гостями на проволочной подставке: «Consomme fin aux tomates Imperatrice Eugenie»⁵, «Puree de navets Bechamel Lilt Ashley»⁶, и «Coupe aux surprises Charbonville»⁷. К изысканным блюдам подавалось «Vin rose Chateau des Ormes»⁸ 1899 года. Все дети Эшли с самого раннего возраста немного говорили по-немецки.

Празднование годовщин немецких поэтов и композиторов сопровождалось соответствующими церемониями. Лекции читала несравненная фрау Беата Келлерман-Эшли, которая по памяти могла часами легко цитировать Гете, Шиллера и Гейне. К сожалению, рояль пришлось продать торговцу подержанным товаром из Сомервилла, однако девочки столько раз слушали сонаты Бетховена и прелюдии Баха, что достаточно было напеть небольшой фрагмент, чтобы у них в ушах опять начинала звучать музыка.

События, которые обрушились на семью, не удивили Беату, не вызвали недоумения: для нее это стало катастрофой, к тому же совершенно бессмысленной, – однако она не показывала, что страдает, никого не обвиняла, и никак не проявляла обиду – ну разве что перестала выходить в город. Казалось, что она полностью владеет собой, хотя одной способности все-таки полностью лишилась – планировать дальнейшие шаги. Ее разум отказывался заглядывать в будущее. Оно ускользало от нее, стоило задуматься о завтрашнем дне, о наступающей зиме, о следующем годе. То же самое происходило и с прошлым. Она начинала говорить о муже после длительной паузы и с видимым усилием. Хрипота, которая исказила чудесное звучание ее голоса, постепенно отступила, но в те дни, когда Беату вызывали в полицию для допроса, возвращалась, хотя и не во время этой жесткой процедуры, а уже после нее.

Она несла в себе груз, о котором никому не говорила, – груз бессонницы, причем бессонницы такого свойства, когда будущее представляется длинным коридором без единого огонька и поворота: бессонницы по причине одинокой, не разделенной ни с кем постели. Это было настоящим несчастьем, потому что Беата понимала, что бессонница быстро ее состарит и изнурит, а еще может привести к сумасшествию. Ночи без сна было трудно переносить еще и потому, что она не могла позволить себе зажечь свечу, чтобы почитать.

И еще один груз Беата несла в себе – глубокую тревогу, для которой никак не находилось подходящего названия ни на одном из трех языков, которыми владела. Беате Эшли, женщине строгих моральных правил, казалось, что она дрейфует в сторону какой-то опасности. В сторону апатии? К бездеятельности? Нет! К бесчувствию? Нет. Это принимало форму вспыхивавшего время от времени раздражения всем, что было противоположно ее представлениям: стремлением Софии выжить; желанием Констанс общаться со своими школьными подружками; уверенностью, что впереди у нее сияющая будущность, хоть и не высказываемой Лили вслух.

Всем известно, что каждая мать любят своих детей, но любовь эта похожа на погоду: она всегда вокруг нас, и мы быстро понимаем, когда начинает меняться. Если метеорологи могут сделать прогноз на предстоящую неделю, то проявления материнской любви в «Вязах» были почти незаметны и непредсказуемы. Констанс как-то сказала своей ближайшей подруге Энн Лансинг: «Мама любит нас больше всего, когда мы болеем. Я была самой любимой, когда сломала руку». Потерять ребенка было бы страшнее для Беаты Эшли, чем лишиться мужа, потому что переживания становятся еще сильнее, если сопровождаются самобичеванием. Лили была любимицей матери и принимала это как само собой разумеющееся. Любовь Беаты к мужу была такой глубины и такой природы, что не оставляла пространства для другого чувства. Кроме того, она привнесла в свое общение с дочерьми неуловимое и неопределенное, но собственное женское отношение – в чем, впрочем, не была уверена до конца. Как часто бывает, это она получила в наследство от своей матери. Клотильда Келлерман, урожденная фон Дилен, была невысокого мнения о мужчинах, не говоря уже о женщинах, зато обладала огромным самомнением. Беата сначала боялась ее, потом сопротивлялась, наконец смогла одержать победу, но так и не сумела освободиться от предвзятого отношения к представительницам своего пола. Ей не нравился образ мыслей женщин и темы для разговоров, не нравилась жизнь, которая была им уготована. К слову, муж ее придерживался прямо противоположного мнения. Ему было скучно говорить с мужчинами, если речь не шла о деле: так, общение, например, с мастерами в шахтах было выше всяческих похвал. (И это единственное, что вызывало раздражение Беаты.) Многие месяцы после столь драматичных перемен в жизни Беаты раздражало общество, в котором ей теперь приходилось существовать: сплошь девицы со своей непорочностью, – и она с горечью признавалась в том, что несправедлива и ненавидела себя за это. Это отношение не ускользнуло от девочек. Они чувствовали, – даже Лили! – что не подходят ей, не соответствуют ее требованиям и, возможно, не соответствуют требованиям самой жизни. И это создавало им трудности даже в общении между собой.

София попыталась успокоить сестер, предположив, что во всех семьях отношения такие: отцы больше любят дочерей. Прошло уже пять месяцев с того момента, как Джон Эшли в последний раз переступил порог своего дома, а София вела себя так, будто ничего не изменилось. Энергичная и предприимчивая, она и в самом деле была для матери постоянным источником раздражения. Поручение брата наполняло ее ощущением счастья. Это были месяцы, когда Беата Эшли, при всей своей внешней безмятежности, отвернувшись лицом к стене, тихо скользила к собственному концу, к благословенной смерти. Она теперь походила на пассажира утлой лодчонки, который с членами своей семьи оказался посреди океана. Голод и жажда вызвали у нее оцепенение, и ее возмущало, что спутники выкинули флаг, взывая о спасении, что постоянно откачивают воду из лодки, не давая ей затонуть, что то и дело разглядывают горизонт в надежде увидеть остров с пальмами.

А тем временем София не пожелала впасть в уныние и все свои помыслы направила в сторону долларов – таких привлекательных и редких, и так много обещавших. Во всем, что попадалось ей на глаза, она находила подтверждение своим действиям. В романах Диккенса, например, вычитала, что можно зарабатывать швеей или модисткой, но свою клиентуру в их городке составить было невозможно, о чем красноречиво говорили каменные взгляды коултаунских дам, обращенные к ней. Кроме того, в городе уже была портниха – их добрая знакомая мисс Дубкова. В Коултауне имелось два места, где подавали еду: таверна «Иллинойс» и забегаловка рядом со станцией, – и других не требовалось. Белье горожане стирали сами, а для коммивояжеров и холостяков имелась китайская прачечная. Наконец у нее возникла идея, от которой невозможно было отказаться. София оценила ее со всех сторон: препятствия казались непреодолимыми, – и тем не менее нашла сначала один позитивный фактор, потом другой, затем еще один. На южной окраине города, как раз напротив усадьбы Лансингов «Сент-Китс», стоял пустой и пришедший в упадок дом, который когда-то имел более презентабельный вид, а теперь двор его зарос сорняками. Со столба на веранде свисали два закопченных объявления: «Продается» и «Комнаты со столом». Задолго до этих дней дом уже использовался в качестве пансиона, где предоставлялось убежище тем, кто не имел постоянного места жительства, безработным шахтерам, больным и «бессознательным», инвалидам и старикам. София вспомнила, как они все вместе читали книгу «Ковчег миссис Уиттимур», в которой говорилось о том, как вдова, обремененная большой семьей, открыла пансион на берегу моря. Сестер книга немало позабавила: среди постояльцев пансиона были трогательные, выжившие из ума старички, а также привередливые, но с добрыми сердцами старушки. Был еще молодой красивый студент-медик, который влюбился в старшую дочь миссис Уиттимур. Как-то раз эта юная леди отправилась в мрачную лавку ростовщика, чтобы продать оправленный жемчугом медальон матери. София не могла понять, почему это преподносилось как самый последний, унизительный и отчаянный, способ раздобыть денег. Ей хотелось, чтобы лавки ростовщиков в Коултауне были на каждом углу. Роман заканчивался счастливо: богач предложил миссис Уиттимур место экономки в своем особняке. София опять отыскала на чердаке книжку и перечитала еще раз, внимательнее, и обнаружила много полезного. В частности, у хозяев пансионов могли возникнуть проблемы с постояльцами, которые собирались улизнуть среди ночи, не заплатив по счетам. Миссис Уиттимур решила эту проблему, натянув поперек лестниц бечевки и подвесив на них колокольчики. Если недобросовестный жилец, в ужасе от поднятого грохота, все-таки прорывался к выходу, то обнаруживал, что изобретательная миссис Уиттимур намазала дверные ручки мылом. А бывали такие постояльцы, от которых ей самой хотелось избавиться (мистер Хейзелдин, например, перекладывал на свою тарелку половину поданного на стол мяса, а миссис Ример все время капризничала). В таком случае она подговаривала детей и своих друзей бесцеремонно пялиться на несносных постояльцев – это называлось выкуриванием – и те очень быстро начинали подыскивать место жительства поспокойнее. На кухне миссис Уиттимур берегла спички и разводила огонь с помощью кремня; предлагала тушеного кролика вместо курятины; сама варила мыло из свиного жира с добавлением очищенной древесной золы. То, что она вновь открыла для себя эту книгу, показалось Софии знамением: она решила, что откроет в «Вязах» пансион, и не теряя времени, отправилась к мисс Томс. Всю свою жизнь мисс Томс, несмотря на все свои таланты и способности, существовала на грани нищеты, и с трудом содержала саму себя. К идее она отнеслась без особого энтузиазма, но пообещала два стула, немного посуды и этажерку. После этого София устроила тайную встречу с Порки. Тот долго думал, потом наконец сказал:

– Да, начинайте прямо сегодня. Надо в передней комнате по вечерам зажигать лампу. Когда дом стоит с темными окнами, это плохо выглядит со стороны. – (В тот же вечер он оставил бидон керосина у задней двери.) – У меня есть две циновки: мать плетет, – я их отдам вам, а еще стул. Сходите в таверну к мистеру Сорби и поделитесь с ним своими замыслами: не стоит в его лице наживать врага. И нельзя опускать цены ниже, чем у него. В таверне постоянно толпится народ, посетителям не всегда хватает места, и, я думаю, кого-то он сможет отправлять к вам. А еще у моего дядьки есть кровать, которой никто не пользуется.

Потом София навестила мистера Кенни – плотника, маляра и гробовщика.

– Мистер Кенни, полдоллара и дюжины яиц будет достаточно, если я попрошу вас сделать вывеску?

– Что на ней следует написать, юная леди?

София вытащила кусочек обоев, который заготовила заранее: «Пансион «Вязы». Комнаты внаем со столом».

– Понял. Когда вы хотите ее получить?

– Завтра вечером, если можно?

– Да, вполне возможно. – (Как интересно! Девочка – копия отца. Так значит, они решили брать жильцов на постой. Ну-ну! Выглядит как-то сомнительно.) – И можете не торопиться с оплатой – к Новому году меня вполне устроит.

– Благодарю вас, мистер Кенни, меня вполне устроит, – чинно произнесла София, как и положено леди обращаться к джентльмену.

По пути домой она встретила Порки, и тот быстро проговорил:

– Я узнал расценки. В таверне комнаты стоят от пятидесяти до семидесяти центов. Завтрак – пятнадцать центов, со стейком – двадцать пять, а ужин тридцать пять. Вот вам кнопки. Повесьте объявление на почте: там, где сообщают о пропавших собаках и потерянных кошельках, – туда постоянно заходят коммивояжеры. Специально укажите: «Еда домашняя». Школьным учителям, например, не нравится, как кормят в таверне. Я все время слышу эти разговоры.

– Спасибо, Порки.

– Софи, у вас все получится: только запаситесь терпением, – может, не сразу, а через какое-то время. Если у меня возникнут какие-нибудь идеи, непременно поделюсь. Вы ведь не рассчитываете на огромную прибыль прямо сразу?

– О, нет! Конечно, нет.

Именно благодаря действенной надежде Софии было спасено семейство Эшли – так охарактеризовали ее поступок брат и сестры.

Она очень долго лелеяла надежду в себе. Надежда (если она идет из глубины сердца, а не представляет собой случайный всплеск эмоций, вопли, которые мы издаем в экстремальной ситуации и которые ближе к отчаянию) – это состояние ума и умение быстро все схватывать. Отец Софии тоже был человеком веры, хотя и не подозревал об этом, и ее надежда и вера сформировались еще в детстве. В свои четырнадцать лет София уже несла ответственностью за близких, на ее плечах лежала забота о целой лечебнице. Она понимала толк в ветеринарии. В дополнение к выращиванию цыплят накладывала шины собакам на сломанные лапы; спасала кошек от издевательств мальчишек, которые долгими летними сумерками не знали, куда себя деть; подбирала птенцов, выпавших из гнезд, голеньких, без перьев, валявшихся по обочинам дорог; выкармливала лисят, барсучат и сусликов, а потом выпускала на волю. Ей было известно, что такое жестокость, что такое смерть, что такое уход от реальности и что такое начало новой жизни. Она понимала, что наряду с хорошей погодой существует ненастье, с удачей – поражение: она знавала его вкус.

Весьма сомнительно, что надежда – или любое проявление творческого начала – может существовать сама по себе, без побудительного импульса любви. Вот такой абсурдной и не имеющей оправдания является надежда. Софию взрастила любовь: матери, сестер, – но главным образом двух дальних изгнанников – отца и брата.

Перед судом разума надежда предстает настолько беззащитной, что ей постоянно приходится самоутверждаться, а для этого обращаться к героическим песням и историям; порой даже к суевериям. Она съеживается от льстивых утешений; она любит с трудом одержанные победы, но окружает себя церемониями и фетишами. Укладываясь спать, София клала рядом три зеленых наконечника от стрел. В узкой теснине, где располагался Коултаун, не бывало радуги, но два раза в жизни она видела ее во время пикника при дороге к старой каменоломне и поняла, что это значит. Над тайником, где были спрятаны деньги, она начертила едва заметную дугу и написала: «Дж. Б.Э. и Р.Б.Э». Надежде свойственна иррациональность, поэтому ее привлекают проявления сверхъестественного: София обрела силу от необъяснимого и таинственного освобождения отца, но у надежды, помимо взлетов, есть падения. В такие моменты девушка замыкалась в себе и, опустив голову, пережидала: так ведут себя животные в метель. Ее семья посещала церковь каждое воскресенье, но дома никто никаких религиозных обрядов не совершал и мольбу о чуде София сочла бы проявлением слабости. Ее молитва не простиралась дальше просьб послать удачу для следующего рабочего дня или просветить ее разум для новых идей.

На следующий вечер после визита к мистеру Кенни София с зажженной свечой в одной руке и превосходно выполненной вывеской: «Пансион «Вязы». Комнаты внаем со столом», – в другой, проскользнула в спальню Лили.

– Эй соня, проснись!

– Что такое? – встревожилась сестра.

– Посмотри!

– Что это? – Лили прочла надпись и воскликнула: – Ты сошла с ума!

– Ты должна помочь мне убедить маму, что это очень важно, даже необходимо. Она тебя послушает. Если мы этого не сделаем, то просто умрем с голоду. И еще: мы будем встречаться с людьми, и стариками и молодыми, – нельзя жить и ни с кем не общаться, – станет весело. Вы с мамой можете готовить еду, а мы с Констанс – убирать комнаты.

– Но, Софи, эти люди могут быть ужасными!

– Все не могут быть ужасными. Мы всюду развесим лампы, а ты будешь для гостей петь. Я знаю, где можно достать пианино.

Лили приподнялась на локте.

– Но что, если мама не захочет кого-то пустить в дом.

– Если ей кто-то не понравится, она всегда может сказать, что свободных комнат нет. Ты мне поможешь ее уговорить?

Лили опустила голову на подушку и обреченно выдохнула:

– Да.

На следующий день после ужина Лили вслух читала «Юлия Цезаря», Беата занималась шитьем, а Констанс и София на полу распускали старое вязаное детское одеяльце и сматывали пряжу в клубки. Лили дочитала сцену до конца и взглянула на Софию.

– Что, устали глаза, дорогая? – спросила Беата. – Давай я почитаю.

– Нет, мама, София хочет тебе кое-что сказать.

– Мама, – осторожно начала та, – у нас большой дом, для нас он велик. Как ты отнесешься к тому, что мы устроим здесь пансион?

– Ты о чем?

София поставила вывеску на колени. Беата некоторое время смотрела на нее в полнейшем недоумении, потом поднялась и с тревогой проговорила:

– Дорогая, мне кажется, у тебя что-то не так с головой. Не представляю, где ты могла набраться таких мыслей. А эту кошмарную вещь где взяла? Убери ее сейчас же! Ты еще слишком молода и не понимаешь, о чем говоришь. Я просто поражена!

Последнюю фразу она едва ли не выкрикнула. В «Вязах» никогда не повышали голос, и Констанс заплакала.

– Мамочка, дорогая, не торопись, подумай, – вступила в их диалог Лили.

– Подумать? О чем?

Оторвав глаза от пола, София твердо посмотрела на мать и заявила с тщательно отмеренной прямотой:

– Папа не стал бы возражать и наверняка поддержал бы нас.

Беата вздрогнула, словно ее ударили.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Люди, которые любят, все время думают о тех, кого любят. Папа думает о нас, поэтому, я уверена, надеется, что мы обязательно найдем выход.

– Девочки, оставьте нас с Софией.

– Нет, я хочу остаться! – возразила Лили. – Констанс, выйди на минутку в сад.

Девочка бросилась к матери и, уткнувшись ей в колени, захныкала:

– Я не хочу. Мамочка, не отсылай меня, пожалуйста!

Эффект от слов Софии был такой, что Беата все еще не могла прийти в себя и сказать хоть слово. Содрогаясь всем телом, она отошла к дальнему окну, почувствовав себя загнанной в угол, в то время как ее заставляли вернуться к жизни.

– Мамочка, папа не позволил бы нам сидеть в темноте и ходить в обносках. Он наверняка надеется, что у нас все в порядке, что мы счастливы. На носу зима. Да, мы запаслись овощами и фруктами, но нам нужно еще покупать муку и все остальное. И, кроме того, Констанс в ее возрасте необходимо есть мясо. Об этом пишут в тех книгах, что лежат наверху. Мамочка, было бы еще здорово избавить Роджера от необходимости присылать нам деньги: они наверняка нужны ему больше нашего. Ты же прекрасная хозяйка, так что буквально через минуту поймешь, как вести дела в пансионе.

Лили подошла к матери, поцеловала и поддержала сестру:

– Мама, я считаю, нам нужно попытаться.

– Но как вы обе не понимаете: никто к нам не пойдет!

– Мистер Сорби из «Иллинойса» всегда очень добр ко мне. Как-то раз, когда на улице шел дождь, он разрешил мне торговать лимонадом в вестибюле, а еще сказал, что я могу прийти снова, когда захочу. Иногда у него в таверне бывает так много народу, что мужчины, да и дамы тоже, вынуждены сидеть всю ночь в вестибюле. Обычно он отправлял таких к миссис Блейк, но та сломала ногу и сейчас больше не принимает постояльцев. Еще я от кого-то слышала, что школьные учителя недовольны кухней в таверне, так что поужинать они могут приходить сюда. Я думаю, они захотят и поселиться здесь, а не у миссис Бауман или миссис Хобенмахер.

Мать покачала головой.

– Но, София, у нас нет ни стульев, ни столов, ни кроватей! Да что там – столового и постельного белья тоже нет.

– Нам с Лили больше не нужны наши письменные столы, да и спать мы можем в одной кровати. Мисс Томс обещала дать два стула, еще один – Порки, а также кровать, стол и две циновки. Он к тому же может починить кровать, которую мы нашли на чердаке. У нас есть все для двух комнат: для начала неплохо.

– Давай попробуем! – присоединилась к сестре Лили.

Констанс тоже подскочила к матери:

– Значит, мы сможем наконец-то жить как другие?

– Ладно, – сдалась Беата. – Зажги свечу, пойдем посмотрим комнаты.

– Давайте лучше зажжем лампу: у меня есть немного керосина, – а то никто и близко не подойдет к дому, который производит впечатление замка Синей Бороды, – предложила София.

В полдень следующего дня, 15 сентября, Лили, забравшись на стул, прибивала вывеску к вязу возле ворот. Местные матроны, тут же возобновившие свои вечерние прогулки перед их домом, отнеслись к действиям как к дурачеству.

– Им надо было назвать это место «Насест тюремных пташек», – фыркнула одна.

– Нет, «Приют каторжников», – усмехнулась другая.

На следующий день доктор Джиллис, притормозил свой тарантас на главной улице, заметив Софию.

– Привет, Софи! У тебя вид как у мясницкого кота. Есть новости?

– Доброе утро, доктор Джиллис.

– Да-да, пожалуй.

– Что это за сплетни по поводу пансиона?

– Это не сплетни. Так что если кому-то из ваших пациентов захочется пожить в спокойной обстановке, направляте к нам? Мама чудесно готовит, а мы с сестрами обеспечим самый хороший уход…

Доктор Джиллис хлопнул себя по лбу и обрадованно воскликнул:

– Как раз то, что надо! Передай миссис Эшли, что я заеду сегодня в семь вечера поговорить насчет миссис Джилфойл. Она как раз выздоравливает, и с радостью остановилась бы в «Вязах» на пару недель. Ей нужен лишь куриный бульон, иногда немного вашего знаменитого яблочного пюре и время от времени яйцо всмятку.

София, распрощавшись с доктором, отправилась к мистеру Сорби в «Иллинойсе», чтобы поделиться своими планами.

– Если ваша таверна вдруг окажется переполненной, не могли бы вы направить тех, кому не хватит места, к нам, мистер Сорби?

Через три дня хозяин таверны прислал к ним объезжавшего свой округ проповедника брата Юргенсона, который почему-то решил спасать заблудшие души в баре и от этого становился совершенно несносным.

Как-то на улице София встретила новую школьную учительницу и, представившись, сказала:

– Мисс Флеминг, мы открыли в «Вязах» пансион: его даже отсюда видно – вон за теми деревьями. Мы подаем обед в двенадцать часов по цене тридцать пять центов, но если вы будете приходить каждый день, то один раз в неделю получите обед бесплатно. Моя мама чудесно готовит.

Дельфина Флеминг появилась уже на следующий день к обеду и попросила показать ей комнату (где и осталась на два года). Эта новость вызвала неудовольствие в школьном совете, но мисс Флеминг приехала с востока – а именно из Индианы, – поэтому все решили, что она не обладает острой интуицией в вопросах морали. Кое-кто из уже бывавших в городе коммивояжеров открыл для себя это место самостоятельно. Тушеные цыплята с клецками и ростбиф никого не оставляли равнодушными, а про таланты Лили и вовсе ходили легенды: «Джо, честно тебе скажу, никогда не слышал ничего подобного: «После странствий нет места прекрасней!» А ведь она дочь убийцы, подумать только!»

Привели в порядок еще две комнаты. София уговорила мать начать выпекать обожаемое всеми немецкое имбирное печенье, которое потом продавала в вестибюле таверны. Следуя примеру миссис Уиттимур, она откладывала деньги впрок и старалась заработать где только можно. В дни забоя скота она взяла маленькую тележку и отправилась за три мили на ферму к Беллам (Роджер во время летних каникул ходил сюда обрабатывать землю, косить траву, и его поили молоком). Из свиного жира, который привезла оттуда, потом наварили мыла, и миссис Эшли облагородила его отдушкой из лаванды. Она сама готовила закваску. Кухонную плиту зажигали, высекая искру от удара кремния о сталь.

Экономить на мелочах – занятие совсем не скучное, и София без зазрения совести торговалась в лавках. Жалость и снисходительность их скоро сменилась уважением и даже восхищением. Мужчины сердечно здоровались, а потом и некоторые дамы начали отвечать на ее приветствия коротким кивками. Бывшие одноклассницы шептались и хихикали ей вслед. Мальчишки глумились: «Старые ковры, пустые бутылки, дырявые мешки! Все купит наша Софи».

Но при этом в городе начались некие странности.

Примерно неделю спустя, после того как стало известно, что в «Вязах» сдают комнаты с питанием, Юстейсия Лансинг, одетая в глубокий траур, который очень шел ей, посетила Порки в его будке. Для визита она выбрала два часа пополудни, когда улицы Коултауна практически вымирали, чтобы сдать в ремонт туфли Фелисите. Уже возле двери, прежде чем уйти, дама вдруг спросила:

– Порки, вы ведь видитесь с семейством Эшли, ведь так?

– Иногда.

– Это правда, что они открыли пансион?

– Люди говорят – да.

– Мне кажется, что вы умеете хранить секреты. Не могли бы вы сделать кое-что для меня и сохранить это в тайне?

Порки не выразил ни малейшего интереса, а Юстейсия продолжила:

– Не привлекая внимания, нужно забрать из моего дома большой пакет и отнести его к задней двери дома Эшли. Там по дюжине простыней, наволочек и полотенец. Сможете ли вы найти время для этой услуги, Порки?

– Да, мэм.

– Вы сможете забрать его, как только стемнеет: он будет лежать у ворот.

– Да, мэм.

– Спасибо, Порки. Вот эту карточку: «От доброжелателя», – просто положите на пакет.

В другой раз мисс Дубкова, портниха, обшивавшая весь город, принесла туфли, требовавшие ремонта, и тоже, будто невзначай, поинтересовалась:

– Порки, вы ведь знаете семью Эшли, не так ли?

– Да, мэм.

– У меня есть два стула, которыми я не пользуюсь. Не могли бы вы забрать их сегодня вечером и перенести к задней двери Эшли?

– Да, мэм.

– Но только чтобы никто не знал, кроме нас с вами.

В эти первые недели у черного хода на заднем дворе были найдены кресло-качалка, три одеяла – не новые, но чистые и аккуратно заштопанные, – большая картонная коробка с разного размера ложками, ножами и вилками, а также чашки с блюдцами и супница, – все, возможно, от прихожанок методистской церкви.

Молодые мужчины редко обращались с просьбой остановиться в «Вязах»: не могли себе этого позволить, – и ночевали в большой, продуваемой сквозняками общей спальне на верхнем этаже таверны по двадцать пять центов за ночь. А тех, которые обращались, миссис Эшли отсылала прочь: в доме жили три девочки, и город был рад позлословить, – но одним январским вечером отступила от своих правил и впустила в дом мужчину лет тридцати, у которого при себе был саквояж и небольшой чемодан с образцами товаров. В девять тридцать Беата Эшли загасила печь, закрыла переднюю и заднюю двери и погасила лампы, а ближе к двум ночи проснулась от запаха дыма. Быстро разбудив дочерей и обитательниц пансиона, она спустилась вниз и поняла, что дымом тянет с кухни. Учительница, опередив всех, ворвалась в кухню и, закашлявшись, распахнула заднюю дверь. Дым со странным запахом валил из плиты, в которой лежала кучка тлеющей бумаги розового цвета. Огонь быстро потушили, и пока помещение проветривалось, женщины сварили себе по чашке какао. После того как все вернулись в свои комнаты, миссис Эшли поняла, что ее спальню обыскали. Содержимое ящиков секретера лежало на полу; в шифоньере вспороли подкладку ее пальто; ножом прошлись по матрацу, подушку располосовали на куски, картины вырвали из рам.