Читать книгу: «Америка выходит на мировую арену. Воспоминания президента», страница 2

Птицы, которых я добывал вверх по Нилу и в Палестине, представляли собой обычную мальчишескую коллекцию. Несколько лет спустя я передал их вместе с другими собранными мной орнитологическими образцами Смитсоновскому институту в Вашингтоне и Американскому музею естественной истории в Нью-Йорке. Мне сказали, что шкуры еще можно найти в обоих этих местах и в других общественных коллекциях. Я сомневаюсь, что на них есть мои оригинальные этикетки.

Это собирание птиц было главной изюминкой моего путешествия по Нилу. Я был достаточно взрослым и читал достаточно, чтобы наслаждаться храмами, пейзажами пустыни и общим чувством романтики; но со временем это надоело бы, если бы у меня не было серьезной работы по сбору и подготовке моих образцов.

Несомненно, это создавало некоторые сложности для моей семьи, особенно в один такой случай, когда благонамеренная служанка извлекла из моего костюма старую зубную щетку, с помощью которой я наносил на шкуры мышьяковистое мыло, необходимое для их сохранения, частично вымыла ее и оставила вместе с остальным набором для моего личного пользования. Я полагаю, что все растущие мальчики, как правило, неряшливы; но маленький мальчик-орнитолог, или даже мальчик со вкусом к естественной истории любого рода, как правило, самый грязный из всех.

Дополнительным элементом в моем случае был тот факт, что во время пребывания в Египте я внезапно начал расти. Поскольку выше по Нилу не было портных, когда я вернулся в Каир, мне понадобился новый наряд.

Когда мы добрались до Дрездена, нас, младших детей, оставили на лето в доме герра Минквица, члена то ли муниципального, то ли саксонского правительства – я забыл, какого именно. Мы надеялись, что таким образом мы приобретем некоторые знания немецкого языка и литературы.

Они были самой доброй семьей, какую только можно себе представить. Я никогда не забуду неутомимое терпение двух дочерей. Отец и мать, а также застенчивый, худой двоюродный брат-студент, живший в квартире, были не менее добры. Выезжая за город, я усердно собирал образцы и оживлял дом ежами и другими мелкими животными и рептилиями, которые упорно пытались выбраться из частично закрытых ящиков бюро.

Двое сыновей были очаровательными студентами Лейпцигского университета, оба принадлежали к дуэльному корпусу и, как следствие, их лица были украшены шрамами. Одного из них, знаменитого фехтовальщика, звали Дер Роте Херцог (Красный герцог), а другого при каждом удобном случае звали герр Назехорн (Сэр Носорог), поскольку кончик его носа был отрезан на дуэли и пришит снова.

Я выучил здесь много немецкого, помимо своей воли, и, прежде всего, я был очарован Нибелунгами. Немецкая проза никогда не давалась мне по-настоящему легко в том смысле, в каком давалась французская, но немецкая поэзия волновала меня не меньше, чем английская.

С того времени и по сей день было бы совершенно невозможно заставить меня почувствовать, что немцы на самом деле иностранцы. Привязанность, Gemuthlichkeit (качество, которое не может быть точно передано ни одним английским словом), способность к тяжелой работе, чувство долга, восторг от изучения литературы и науки, гордость за новую Германию, более чем добрый и дружеский интерес к трем странным детям – все это проявления немецкого характера и немецкой семейной жизни произвели на меня подсознательное впечатление, которое я ни в малейшей степени не определил в то время, но которое все еще очень живо сорок лет спустя.

Напряженная жизнь

Когда я вернулся в Америку в возрасте пятнадцати лет, я начал серьезно учиться, чтобы поступить в Гарвард под руководством мистера Артура Катлера, который позже основал школу Катлера в Нью-Йорке. Я не мог ходить в школу, потому что по некоторым предметам знал намного меньше, чем большинство мальчиков моего возраста, а по другим – намного больше. В естественных науках, истории и географии, а также в неожиданных частях немецкого и французского языков я был силен, но прискорбно слаб в латыни, греческом и математике.

Мой дед построил свой летний дом в Ойстер-Бей за несколько лет до этого, и теперь отец сделал Ойстер-Бей летним домом для своей семьи. Параллельно с подготовкой к поступлению в колледж я занимался практической изучением естественной истории. Я работал с большим усердием, чем с умом или успехом, и сделал очень мало дополнений к сумме человеческих знаний; но и по сей день можно найти некоторые малоизвестные орнитологические публикации, в которых записаны такие вещи, как, например, то, что в одном случае рыба-ворона, а в другом ипсвичский воробей, были получены неким Теодором Рузвельтом-младшим. в Ойстер-Бей, на берегу пролива Лонг-Айленд.

Осенью 1876 года я поступил в Гарвард, который окончил в 1880 году. Мне очень понравился колледж, и я уверен, что он пошел мне на пользу, но только в общем плане, потому что в моей реальной учебе было очень мало того, что помогло мне в дальнейшей жизни. Моя неспособность, возможно, была частично вызвана тем, что я не проявлял интереса к предметам.

Перед тем, как покинуть Гарвард, я уже написал одну или две главы книги, которую впоследствии опубликовал, о морской войне 1812 года. Эти главы были настолько сухими, что по сравнению с ними словарь показался бы легким чтением.

Я был недостаточно развит, чтобы заставить себя проявлять разумный интерес к некоторым предметам, которые мне поручали – например, к характеру Гракхов. Очень умный и прилежный парень, без сомнения, сделал бы это, но лично я дорос до этого конкретного предмета только много лет спустя. Действия фрегатов и шлюпов между американскими и британскими морскими тиграми 1812 года были гораздо более доступны моему пониманию. Я уныло работал над Гракхами, но лишь потому, что должен был; мой добросовестный профессор с достойным лучшего применения упорством тащил меня по теме изо всех сил, но я был на редкость идееотталкивающим.

В то время у меня и в мыслях не было заниматься общественной деятельностью, я никогда не изучал ораторское искусство и не практиковался в дебатах. Лично я не испытываю ни малейшей симпатии к дискуссионным состязаниям, в которых каждой стороне произвольно присваивается определенное предложение и приказывается поддерживать его без малейшей ссылки на то, верят ли те, кто его поддерживает, в него или нет.

Я знаю, что при нашей системе это необходимо для юристов, но я решительно не верю в это в отношении общего обсуждения политических, социальных и экономических вопросов. Что нам нужно, так это выпустить из наших колледжей молодых людей с горячими убеждениями в правоте своей стороны, а не молодых людей, которые могут привести веские аргументы в пользу того, что правильно или неправильно, в зависимости от их интересов.

Нынешний метод ведения дебатов на такие темы, как «Наша колониальная политика», или «Необходимость военно-морского флота», или «Надлежащая позиция судов в конституционных вопросах», поощряет именно неправильное отношение среди тех, кто принимает в них участие. Нет никаких усилий, чтобы привить искренность и силу убеждения. Напротив, конечный результат состоит в том, чтобы заставить соперников почувствовать, что их убеждения не имеют ничего общего с их аргументами.

Мне жаль, что я не изучал ораторское искусство в колледже; но я чрезвычайно рад, что не принимал участия в дебатах того типа, в которых акцент делается не на том, чтобы заставить оратора правильно мыслить, а на том, чтобы заставить его бойко говорить в пользу своей стороны без оглядки на убеждения.

* * *

Я был достаточно хорошим учеником в колледже – насколько я помню, чуть ли не в десяти процентах лучших в своем классе, хотя не уверен, означает ли это десять процентов от общего числа поступивших или только тех, кто закончил.

Мои главные интересы были научными. Когда я поступил в колледж, я был увлечен естественной историей на открытом воздухе, и мои амбиции влекли меня стать ученым. Мой отец с самых ранних дней внушал мне, что я должен работать и прокладывать свой собственный путь в мире, и я всегда предполагал, что это означает, что я должен заняться бизнесом. Но на первом курсе (он умер, когда я был второкурсником) он сказал мне, что если я хочу стать ученым, я могу это сделать. Он объяснил, что я должен быть уверен, что я действительно очень хочу заниматься научной работой, потому что, если я займусь этим, я должен сделать серьезную карьеру, что он заработал достаточно денег, чтобы позволить мне сделать такую карьеру, но я не должен мечтать о том, чтобы заниматься этим как дилетант.

Он также дал мне совет, который я всегда помнил, а именно: если я не собираюсь зарабатывать деньги, я не должен их и транжирить. Как он выразился, я должен был поддерживать постоянную дробь, и если я не смог увеличить числитель, тогда я должен уменьшить знаменатель. Другими словами, если бы я занялся научной карьерой, я должен определенно отказаться от всех мыслей об удовольствиях, которые могут сопровождать карьеру зарабатывания денег, и должен найти свои удовольствия в другом месте.

После этого разговора я твердо решил сделать науку делом всей моей жизни. Я этого не сделал по той простой причине, что в то время Гарвард и, я полагаю, другие наши колледжи полностью игнорировали возможности натуралиста-фауниста, натуралиста на природе и наблюдателя природы. Они рассматривали биологию как чисто лабораторную науку и науку под микроскопом, науку, приверженцы которой должны были проводить свое время за изучением мельчайших форм морской жизни или за разрезанием и изучением тканей высших организмов под микроскопом.

Такое отношение, без сомнения, отчасти объяснялось тем фактом, что в большинстве колледжей тогда не всегда разумно копировалось то, что делалось в великих немецких университетах. Протест против поверхностного изучения был доведен до крайности; тщательность в мелочах как единственная цель изучения была возведена в фетиш. Была полная неспособность понять огромное разнообразие видов работ, которые могут быть выполнены натуралистами, в том числе то, что может быть сделано натуралистами. В совершенно правильном желании быть тщательным и избегать небрежных методов, тенденция заключалась в том, чтобы рассматривать как несерьезную, ненаучную любую работу, которая не проводилась с кропотливой тщательностью в лаборатории.

Мой вкус специализировался в совершенно другом направлении, и у меня было не больше желания или способности быть микроскопистом и патологоанатомом, чем быть математиком. Соответственно, я оставил все мысли о том, чтобы стать ученым. Несомненно, это означало, что у меня действительно не было той глубокой преданности науке, которая, как я думал, у меня была; ибо, если бы я обладал такой преданностью, я бы каким-то образом сделал карьеру для себя, не обращая внимания на разочарования.

Что касается политической экономии, то, конечно, во время учебы в колледже меня учили доктринам невмешательства, одной из которых была свободная торговля, которая тогда была принята как каноническая. Большинство американских мальчиков моего возраста были научены как своим окружением, так и учебой определенным принципам, которые были очень ценными с точки зрения национальных интересов, и некоторым другим, которые были совершенно противоположными.

Политэкономисты не были особенно виноваты в этом; это было общее отношение писателей, которые писали для нас, людей того поколения. Взять хотя бы мой любимый «Наши молодые люди», журнал, который научил меня гораздо большему, чем любой из моих учебников. Все в этом журнале прививало индивидуальные добродетели и необходимость твердого характера как главного фактора успеха любого человека – учение, в которое я теперь верю так же искренне, как и всегда, ибо все законы, которые может изобрести человеческий ум, никогда не сделают человека достойным гражданином, если он не имеет внутри себя правильного материала, если у него нет уверенности в себе, энергии, смелости, способности настаивать на своих правах и сочувствия, которое заставляет его заботится о правах других.

Всей этой индивидуальной морали меня научили книги, которые я читал дома, и книги, которые я изучал в Гарварде. Но почти не было учения о необходимости коллективных действий и о том факте, что в дополнение к индивидуальной ответственности, а не в качестве замены, существует коллективная ответственность.

Школа, которую я прошел, была с одной стороны подлинно демократической, но с другой – не слишком. Я возмужал, полностью проникнутый убеждением, что мужчину нужно уважать за то, каким он себя сделал. Но меня также, сознательно или бессознательно, учили, что в социальном и профессиональном плане в значительной степени весь долг человека заключается в том, чтобы сделать себя лучше, что он должен быть честным в отношениях с другими и старомодно милосердным к несчастным; но не его дело – объединяться с другими в попытке улучшить положение многих, сдерживая ненормальное и чрезмерное развитие индивидуализма у немногих.

Я не имею в виду, что эта концепция была какой-то плохой. Напротив, утверждение индивидуальной ответственности было, есть и всегда будет первостепенной необходимостью. Учение такого рода, которое я впитал как из своих учебников, так и из своего окружения, является здоровым противником сентиментальности, которая, самодовольно оправдывая человека за все его недостатки в конце концов безнадежно ослабили бы пружину моральной цели. Она также поддерживает ту мужественную энергию, недостаток которой у среднего человека никогда не сможет компенсировать даже самый совершенный закон или действие общества. Но такое учение в чистом виде, не сдерживаемое другими учениями, означает согласие с буйством беззаконного делового индивидуализма, который был бы столь же разрушительным для реальной цивилизации, как беззаконный военный индивидуализм Темных веков.

* * *

Когда я уже занимался политикой, однажды я произнес речь, которой дал название «Напряженная жизнь». Впоследствии я опубликовал сборник эссе с таким названием. Меня всегда особенно радовали два его перевода на другие языки. Один из них был сделан японским офицером, который хорошо знал английский и пронес эти эссе через всю маньчжурскую кампанию, а позже перевел для своих соотечественников. Другая была написана итальянской леди, чьему брату, офицеру итальянской армии, погибшему при исполнении служебных обязанностей в чужой стране, тоже очень понравилась эта статья, и он повсюду носил ее с собой. Переводя название, леди перевела его на итальянский как «Vigor di Vita». Я подумал, что этот перевод значительно улучшил оригинал, и пожалел, что сам не использовал такое название, которое точнее передавало смысл моей проповеди.

Итак, есть два вида успеха, или, скорее, два вида способностей, проявляющихся в достижении успеха. Во-первых, успех в больших или малых делах приходит к человеку, в котором есть природная сила делать то, что никто другой не может сделать, и что никакая тренировка, никакое упорство или сила воли не позволят обычному человеку сделать.

Этот успех, конечно, как и любой другой вид успеха, может быть как в очень большом масштабе, так и в малом. Человек может быть способен пробежать сто ярдов за девять и три пятых секунды, или сыграть десять отдельных партий в шахматы одновременно с завязанными глазами, или сложить пять столбцов фигур сразу без усилий, или написать «Оду греческой урне», или произнести Геттисбергскую речь, или показать способности Фредерика в Лейтене или Нельсона в Трафальгаре.

Никакая тренировка тела или ума не позволила бы любому добродетельному, но заурядному человеку совершить любой из этих подвигов. Конечно, чтобы совершить их требуются усердная учеба и тренировки, но достичь такого не может никто, кроме совершенно исключительного человека, в котором есть что-то, чего нет у заурядного большинства.

Это самый поразительный вид успеха, и он может быть достигнут только человеком, в котором есть качество, которое на порядки отличает его от своих собратьев. Но гораздо более распространенный тип успеха в любой сфере жизни и в любом виде усилий – это тот, который приходит к человеку, который отличается от своих собратьев не тем качеством, которым он обладает, а степенью развития, которую он придал этому качеству. Такого рода успех открыт для большого числа людей, если только они серьезно намерены его достичь.

Это тот вид успеха, который открыт для среднего человека с крепким телом и справедливым умом, у которого нет выдающихся умственных или физических качеств, но который получает как можно больше, работая над способностями, которыми он обладает. Это единственный вид успеха, который доступен большинству из нас. И все же некоторые из величайших успехов в истории были достигнуты этим вторым классом – когда я называю это вторым классом, я ни в малейшей степени не преуменьшаю его, я просто указываю, что он отличается по своему характеру от первого класса.

Для обычного человека, вероятно, более полезно изучать этот второй тип успеха. Из изучения первого он может почерпнуть вдохновение, он может получить подъем и высокий энтузиазм. Из изучения второго он может, если захочет, узнать, как самому добиться подобного успеха.

Вряд ли нужно говорить, что все успехи, которых я когда-либо добивался, были второго типа. Я никогда ничего не выигрывал без тяжелого труда и применения своих суждений, тщательного планирования и работы надолго вперед. Будучи довольно болезненным и неуклюжим мальчиком, я в молодости поначалу нервничал и не доверял собственной доблести. Мне приходилось мучительно и кропотливо тренироваться не только в том, что касается моего тела, но и в том, что касается моей души и силы воли.

В детстве я прочитал отрывок из одной из книг Марриэта, который всегда производил на меня впечатление. В этом отрывке капитан небольшого британского военного корабля объясняет герою, как приобрести бесстрашие. Он говорит, что поначалу почти каждый человек испытывает страх, когда начинает действовать, но курс, которому надо следовать, заключается в том, чтобы человек держал себя в руках, чтобы он мог действовать так, как будто он не испуган. Когда это продолжается достаточно долго, его поведение превращается из притворства в реальность, и человек действительно становится бесстрашным благодаря тому, что он практикует бесстрашие уже инстинктивно. (Я излагаю мысль своими собственными словами, а не языком Марриэта.)

Я взял эту теорию за основу своего пути. Поначалу я боялся самых разных вещей, начиная от медведей гризли и заканчивая «злыми» лошадьми и вооруженными бандитами, но, делая вид, что я не боюсь, я постепенно перестал бояться. Большинство мужчин могут испытать то же самое, если захотят. Сначала они научатся хорошо переносить испытания, которые они ожидают и к которым они заранее готовят себя. Через некоторое время у них выработается привычка, и они будут вести себя хорошо во внезапных и неожиданных чрезвычайных ситуациях, которые застают их врасплох.

Конечно, гораздо приятнее, если человек бесстрашен от природы, и я завидую и уважаю таких людей. Но стоит помнить, что человек, который не обладает этим преимуществом, тем не менее, может стать вровень с бесстрашным человеком, и может выполнять свой долг не хуже, если захочет. Конечно, он не должен позволять своему желанию принимать форму пустых грез наяву. Пусть он мечтает о том, чтобы быть бесстрашным, и чем больше он мечтает, тем лучше он станет, при условии, что он сделает все возможное, чтобы идти к своей мечте.

Он может достойно и хорошо выполнять свою часть работы при условии, что ставит бесстрашие в качестве идеала, приучает себя думать об опасности просто как о чем-то, с чем нужно столкнуться и преодолеть, и относится к самой жизни так, как он должен относиться к ней, не как к чему-то, что нужно выбросить, а как к пешке, которой нужно рискнуть всякий раз, когда риск оправдан интересами большой игры, в которую мы все вовлечены.