Читать книгу: «Простые элементы», страница 4

В какой-то момент мы с родителями и школой пришли к консенсусу: если уж я никак не мог вписать себя в систему, то единственным условием, которое следовало выполнять – учиться без долгов и двоек. С этим договором я и добрался до одиннадцатого класса, причём хорошистом. Домашние едва скрывали надежды на «исправление нерадивого сына», но, естественно, ошибались. Я поступил. С блеском сдал вступительные испытания сразу в несколько художественных вузов, даже по названиям двух из них всё ясно: Суриковский институт и Строгановка.

Поступить-то поступил, но учиться не учился. Вольный художник, помните? Педагоги удивлялись, родители не знали, куда бежать и что со мной делать. А я просто забил: ну какой смысл ходить на пары и рисовать стандартные натюрморты, изучать композицию, страдать над светотенью, если я уже всё это знал и мог? Из меня бы там сделали одного из многих, типичного и стандартного художника, который после учёбы подался бы в педагоги или того хуже – взялся ради пропитания клепать фотографические портреты или расписывать стены госучреждений. Нет. Мой путь был другим.

Если рассказывать вам обо всём, что со мной случилось после окончания школы, то выйдет не меньше половины «Войны и мира». Так что изложу основные тезисы: в один из редких дней, когда я всё же появился на учёбе, меня приметила загадочная дама (вы её, конечно, знаете, но называть имя не хотелось бы) и забрала себе. С её помощью и прямой протекцией мне удалось обзавестись полезными знакомствами и познать богемный мир изнутри. Да, тогда я был болен этим словом, сначала потому, что в нём звучал «бог», а после (пришло понимание, что быть подобием бога слишком ответственно, а вовсе не интересно) – из-за погружения в историю.

Моя «меценатка», назовём её, например, Элоизой, не просто вводила меня в общество таких же, как она сама и я, но и многое объясняла (иногда, кстати, по просьбе ректора, эта невероятно эксцентричная женщина сорока лет, проводила лекции по современному искусству, истории и этике). Из накрашенных красной помадой уст французское bohème (в переводе с французского – цыганщина, прим. автора) звучало соблазнительно, как если бы его произносила прекрасная Венера. И я, загипнотизированный этими звуками и ненавязчивым обещанием урока другого, более низменного, но не менее желанного, учил историю Богемии, изображал на своих картинах цыган и создавал графические иллюстрации к операм Пуччини и Леонкавалло (обе оперы носят названия «Богема» и написаны в конце девятнадцатого столетия, прим. автора), вдохновлённый рассказами своей благодетельницы.

О, чего стоили её ночные напевные, полупьяные, вязкие и дымные истории о Монпарнасе – обители художников, поэтов, скульпторов и прочего сброда, не имевшего возможности иногда купить себе кусок хлеба, или об Оганквите в штате Мэн. Она с огнём в глазах вещала о битниках и о стремлении переделать искусство, и о борьбе его за самого себя, за самовыражение. И я, видя перед собой не Элоизу, а ту самую, немного постаревшую, Агату Вилорьевну, внимал каждому слову, сидя подле неё и по-щенячьи уложив голову на колени.