Читать книгу: «Сибирский кокон», страница 10

Он с трудом поднялся на затекшие ноги, чувствуя прилив сил и какой-то безумной, отчаянной надежды, которой у него не было уже очень давно. Кажется, у Колымажска появился шанс. Маленький, призрачный, но шанс.

Глава 31: Видения шаманки и плачущие камни

Сумерки, густые и холодные, окутали скованный льдом берег Колымажки сизым, почти непроницаемым туманом, который, казалось, источал сам мертвенно-оранжевый Кокон. Бабушка Ани, старая шаманка Уйгууна, завернутая в древнюю, вытертую до блеска и лоска шкуру пещерного медведя, поверх которой была накинута такая же древняя, тяжелая, расшитая потускневшим бисером и пожелтевшими от времени костяными пластинками ритуальная накидка, медленно, со старческой неторопливостью, разложила на плоском, покрытом инеем валуне у самого берега пучки сухого багульника и можжевельника. Дымок от небольшого, с трудом разведенного костра, для которого Аня с большим трудом набрала немного сухих веток в промозглом, заиндевевшем лесу, вился тонкими, причудливыми спиралями, цепляясь за многочисленные амулеты на ее высохшей шее. Аня осторожно принесла ей воды в старом, щербатом глиняном горшке – не из реки, которая теперь казалась ей «мертвой» и «грязной» от чужеродной, давящей энергии Кокона, а из дальнего, едва пробивающегося сквозь мерзлую землю лесного родника, который, по словам бабушки, еще хранил чистоту и силу земли.

– Принеси еще сухой травы, дитя мое, да побольше, – сказала старуха, не поворачивая головы, ее голос был слаб, почти как шепот ветра, но глаза, устремленные на разгорающийся огонь, горели каким-то недобрым, потусторонним огнем. – Сегодня духи предков будут говорить громко. Или кричать от боли. Нужно, чтобы наша песня была сильной, чтобы они услышали нас сквозь этот вой.

Большой шаманский бубен, обтянутый старой, потрескавшейся оленьей кожей, застучал в ее морщинистых, но все еще сильных руках. Сначала тихо, глухо, как далекие удары сердца спящего гигантского зверя, потом все громче, все настойчивее, пока его низкий, вибрирующий гул не слился с таким же низким, давящим, всепроникающим ревом Кокона, от которого, казалось, дрожала сама земля под ногами. Бабушка медленно, тяжело закружилась на месте, ее длинная ритуальная накидка развевалась, как крылья огромной, древней птицы, а ее тень причудливо плясала на обледенелых прибрежных скалах. Глаза ее закатились, оставив под набрякшими веками лишь узкие, пугающие белые щели.

– Тэ-э-эксэ… Айа-а-ан… – ее горловой, дребезжащий и одновременно неожиданно глубокий напев, казалось, разрезал стылый, мертвый воздух. Она пела о древних временах, когда над вечной тайгой сияли две Луны – одна ясная, сияющая, чистая, как слеза ребенка, несущая свет, мудрость и знание, другая – темная, холодная, безжизненная, несущая бесконечную тень и вечно пожирающая души. Она пела о великой битве духов этих двух Лун, о расколотом надвое небе и о священных камнях, что с тех пор плачут кровавыми слезами земли.

Аня и Искра, сидевшие рядом у костра и поддерживающие огонь, подбрасывая сухие ветки и травы, как учила их бабушка, чувствовали, как по коже бегут ледяные мурашки, а волосы на голове шевелятся от неведомой, древней силы, наполнившей это место.

Внезапно голос старой шаманки изменился, стал ниже, грубее, почти мужским, и из ее груди полились странные, гортанные слова на древнем, почти забытом диалекте, которого не понимали даже Аня с Искрой, но который был полон невероятной мощи и первобытной, вселенской мудрости: "Вижу… тени, рожденные из холодной, мертвой звезды, что не знает света… их когти – застывший свет самой тьмы, а их прикосновение несет лед и распад… Их черные, безжизненные камни поют свою бесконечную, тоскливую песню пустоты и разрушения на низкой, давящей, убивающей все живое частоте, что спутывает мысли, подчиняет чужую волю, превращает горячую, живую кровь в стылый, мертвый лед… Они пришли к нам из великой, бездонной, черной пустоты, где нет ни солнца, ни звезд, ни самой жизни, чтобы накрыть нашу землю своим ледяным, удушающим саваном –и высосать из нее всю ее жизненную силу, всю ее душу, превратив все живое в послушных, бездушных, пустых кукол, лишенных воли и памяти. А им противостоят… или когда-то противостояли… духи чистого, синего, живого пламени, пришедшие с далеких, сияющих, живых звезд, что несли с собой песню творения… давно они здесь были, их огненные корабли, подобные падающим звездам, падали на нашу землю, как раненые небесные птицы… их синие, живые, поющие камни отвечают на другую песню, чистую, высокую, свободную, как полет могучего орла над самыми высокими вершинами гор… их священные, древние знаки – это не просто красивые, бессмысленные узоры, это… это русла для этой небесной, живительной песни, для этой созидающей силы. Спираль собирает ее, вьет и множит, как полноводная река собирает в себя тысячи ручьев, а остроконечный треугольник направляет ее, концентрирует, как острие шаманского, освященного копья… но нужна очень верная, очень чистая нота, нужен правильный, сильный, идущий от самого сердца ритм, чтобы эти камни и знаки запели в полную свою невероятную мощь и смогли заглушить этот жуткий, похоронный вой тьмы, чтобы смогли растопить лед в человеческих сердцах и в камнях нашей многострадальной земли…"

Аня слушала, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово, хоть звук. "Низкая, давящая частота… чистая, высокая песня…" Это было так невероятно похоже на то, о чем недавно говорил ей Тихий, сравнивая монотонный, сводящий с ума гул Кокона и тот едва уловимый, почти призрачный мелодичный сигнал на "повстанческой" частоте. А символы – "русла для силы" … Это почти дословно перекликалось с последними догадками Дмитрия о схемах древних резонаторов и антенн. Шаманские, древние видения и современные научные гипотезы неожиданно, почти чудом, начали сплетаться в единую, пугающую и одновременно дающую слабую, но реальную надежду картину.

В это самое время Следопыт, один из лучших охотников «Теней», осторожно пробираясь по заснеженной тропе к ручью, где он надеялся найти хоть немного незамерзшей, чистой воды для стойбища, внезапно споткнулся о большой, уродливый, остроконечный кристалл грязно-серого цвета с отвратительными багровыми прожилками, который торчал из мерзлой земли, словно клык какого-то подземного чудовища. Таких жутких камней в последние несколько дней в тайге и даже на окраинах города становилось все больше и больше, они словно росли из-под самой земли, как ядовитые, смертоносные грибы после дождя. Этот кристалл тускло, недобро пульсировал мутным, болезненным светом, и из многочисленных трещин на его поверхности медленно сочилась густая, вязкая, как смола, жидкость, светящаяся в сумерках ядовито-оранжевым, почти фосфорическим огнем. Эта отвратительная жидкость, попадая на снег, с шипением и треском плавила его, оставляя после себя черные, зловонно дымящиеся проплешины. Трава и мелкий кустарник вокруг этого камня чернели, съеживались и умирали от одного его прикосновения, а от самого камня исходил слабый, но невероятно тошнотворный, сладковатый химический запах, от которого мгновенно начинало першить в горле и слезились глаза.

– Порождение Кокона, – прошептал Следопыт, с отвращением и суеверным ужасом отступая на несколько шагов. – Камень смерти. Он не просто "плачет" – он плюется ядом, он отравляет все вокруг себя. Совсем не такой, как тот, синий, живой, что принесла нам Аня от упавшего "огненного змея". Тот камень поет песню звезд, а этот – воет от боли и убивает все живое.

Бабушка-шаманка очнулась только на рассвете, когда костер уже почти догорел. Её лицо было серым, изможденным, как будто она не спала много ночей, а ее глаза, хоть и прояснились, были полны глубокой, вселенской печали.

– Две луны… две силы… – прошептала она, ее иссохшие губы едва шевелились, она с трудом сжимала холодную руку Ани. – Одна разбита… ее свет почти угас… другая жаждет крови… и власти над всем сущим…

Искра поднесла ей глиняную чашку с теплым отваром из целебных трав, но старуха слабым движением отстранилась:

– Сердце тайги… оно спит под старым, священным огнём… – Она с трудом подняла руку и указала на север, туда, где над дальними, заснеженными сопками все еще висел тот самый зловещий, пульсирующий зеленый отсвет, который они все видели перед падением "огненного змея". – Там, где впервые упали на нашу землю дети Синих Звезд, где их корабль, их Тынгырай, врос в плоть земли, став ее частью. Они, тени с неба, хотят его… то, что еще осталось от первых "синих духов", их силу, их древние знания, их живые камни. Как мы когда-то, в голодные годы, хотели теплой одежды и железных орудий у белых людей…, и они, эти тени, не остановятся ни перед чем, пока не получат это или не уничтожат все, что может им помешать.

Вбежавший в этот момент в чум запыхавшийся, перепуганный Следопыт прервал ее тихие, полные горечи слова. В руке, обернутой куском оленьей шкуры, он с опаской держал небольшой обрубок того самого темного, "плачущего" кристалла, который он нашел у ручья, и который все ещё слабо сочился своей ядовитой, светящейся жидкостью.

– Камни… эти камни… они… они живые… и они повсюду!

Утром, когда бледное, оранжевое солнце неохотно поднялось над замерзшим Колымажском, «Тени тайги» собрались у большого костра. Аня разложила на старой медвежьей шкуре несколько пожелтевших берестяных записей с древними символами и тот самый большой, синий кристалл, найденный в подвале школы.

– Бабушка видела великую войну, – сказала она тихо, но так, чтобы слышали все. – Не нашу, не людскую. Их войну. Войну духов двух Лун. – Она ткнула пальцем в ненавистное оранжевое небо. – Эти твари… – она кивнула на темный, ядовитый кристалл, который Следопыт с опаской все еще держал на куске коры, – …они не просто убивают. Они переделывают все под себя. Они превращают нашу землю, нашу тайгу в свой отвратительный инкубатор, в свое живое, смертоносное оружие.

Орлан, всегда молчаливый и суровый, скрестил на груди свои мощные руки:

– А синие духи? Они наши союзники? Они помогут нам?

– Нет, Орлан, – Аня медленно покачала головой, и в ее глазах отразилось пламя костра. – Они как ветер… как эхо далекой песни… они предупреждают, они оставляют нам знаки, но они не будут сражаться за нас. Они оставили нам свое тяжелое наследие – свои знания, свои символы, свои живые кристаллы. Но сражаться за свою землю, за свою жизнь мы должны сами.

Следопыт с силой подбросил в костёр большую, сухую ветку. Пламя жадно, с шипением и треском, поглотило её:

– Значит, будем сражаться одни. Против всего этого ада. Но теперь мы хотя бы знаем, за что мы сражаемся. И против кого. И, возможно, даже как.

Аня подняла голову и посмотрела на север, туда, где, по словам бабушки, под "старым огнем" спало древнее сердце тайги, сердце Тынгырая. Где-то там, глубоко под землёй, билось то самое сердце, которое хотели вырвать и пожрать чужие, холодные тени. И она вдруг с абсолютной, почти болезненной ясностью поняла – это ее сердце тоже. И она будет за него биться. До последнего вздоха.

Тем же вечером, в ледяном сумраке больницы «Рассвет», Людмила Петровна склонилась над микроскопом, изучая образец крови Бородача. Рядом, хмуро скрестив на груди руки, стоял Николай, принесший последние запасы солярки для больничного генератора.

– Это не болезнь, Николай, – ее голос дрожал от смеси научного ужаса и ярости. – Это переписывание. Они буквально разбирают наших ребят на запчасти на клеточном уровне и собирают заново из кремния. Это… это промышленный процесс. А мы тут с йодом и бинтами.

Николай молча кивнул и вышел. Через час грохот из его СТО разнесся по всей округе. Он не спал всю ночь. При свете сварочного аппарата он превращал свой гараж в крепость, а старый УАЗ – в броневик, приваривая к нему листы кровельного железа. Он не был ученым, но язык войны он понимал отлично. И он знал, что к этой войне нужно готовиться.