Читать книгу: «Альфа. Невеста для монстра», страница 2

Глава 4

Он смотрел на меня, как смотрят не на женщину – на вызов. На то, что осмелилось сказать «нет» и всё ещё стоит. Его зрачки были узкими, золотыми, звериными – не горящими, нет, это был холодный голод. Без страсти. Без нежности. Просто инстинкт, обернутый в плоть. И я поняла: он не хочет меня – он возьмёт.

Он шагнул – и всё внутри меня дёрнулось назад. Тело попыталось отползти, но цепь на щиколотке рванула, и я упала на локти. Грудь ударилась о пол, кожа обожглась о холодный камень. Он подошёл медленно, будто знал: мне уже некуда. Скользнул ладонью по затылку – не ласково, как будто проверял: дышит ли.

– Перевернись, – сказал он тихо.

Я не двинулась. Он схватил меня за волосы, потянул – резко, вниз, так, что позвоночник выгнулся. Его рука легла между лопатками, вжала грудью в камень. Колени мои соскользнули в стороны, и я почувствовала, как воздух исчез из комнаты. Остался только он. Его запах – звериный, жгучий. Его дыхание – короткое, тяжёлое, почти рычащее. Его тело – нависающее, как камень.

Он прижался всем весом, сильной рукой удерживая меня внизу. Вторая – грубо развела бёдра. Я хотела закричать, но горло сжалось. Больше не от страха. От осознания.

Он не будет ждать.

Он не будет спрашивать.

Он просто будет насиловать. Потому что именно так можно причинить максимум боли, максимум страданий.

Когда он вошёл, моё тело сжалось от боли. Это было грубо, резко, зверино. Без прелюдий. Без права привыкнуть. Просто боль. Настоящая, жгучая, разрывающая. Я зажмурилась, вцепилась в пол, пыталась выдохнуть – но вместо этого из горла сорвался всхлип. Он продолжал – без жалости. Его движения были быстрые, вбивающие, без капли сдержанности, как будто он пытался не занять меня, а уничтожить.

Слёзы лились. Горячие, солёные, унизительные. Я не чувствовала ничего, кроме боли – внутренней, физической, моральной. Моё тело не предавало. Оно стонало, сопротивлялось, но было взято силой, сломлено, использовано, и ничего не могло с этим сделать.

Он не остановился. Ни на миг. Он делал это с такой тишиной, с таким внутренним мраком, что я поняла: он не злой. Он просто не видит меня человеком

Каждый толчок выбивал из груди не воздух – остатки сопротивления. Я чувствовала, как пальцы у меня сжимаются в кулаки, как ногти впиваются в ладони, как губы дрожат, но не произносят ничего – потому что слов нет для этого.

Он наклонился, облизал мочку уха, и прошептал:

– Теперь ты знаешь, каково это – быть моей.

И я… знала.

Бог мой, я знала.

Пол подо мной был холодный, но внутри всё горело. И в какой-то момент я перестала бороться. Не потому, что приняла. А потому, что сил больше не было.

Когда всё закончилось, он встал. Молча. Не прикрыл. Не посмотрел. Просто ушёл, оставив меня лежать на холодном камне – голую, изнасилованную, без имени…без чести. Только с телом, которое уже не принадлежало мне. Только с плачем, который больше не был слышен.

Когда дверь захлопнулась, тишина ударила по ушам, как выстрел.

Я осталась лежать, не двигаясь. Голова была повернута вбок, щека прижата к камню. Он был холодный, мокрый, и я не чувствовала в этом больше боли – только тупую, безысходную немоту. Как будто всё внутри обрушилось. Я лежала под этим грузом, раздавленная, но живая. И не знала, зачем.

Ноги дрожали. Между бёдер – боль. Настоящая, тянущая, липкая. Я чувствовала, как оттуда медленно, мерзко стекает кровь – не каплями, а тонкой струйкой. Смешиваясь с влагой на полу. Как будто моё тело плакало вместо меня.

Слёзы уже высохли. Глаза жгло. Я не закрывала их – просто смотрела в камень, будто он мог спасти. Или проглотить. Хотелось именно этого – исчезнуть. Пропасть в трещину. Исчезнуть из своего тела. Потому что оно теперь было не моё.

Я не чувствовала себя женщиной. Не чувствовала человеком. Я чувствовала себя использованной шкурой, которую отбросили в угол. Ни одна часть меня не принадлежала мне. Даже слёзы, даже дыхание – всё, что было мной, разорвали.

Я с трудом поднялась. Руки скользнули по камню предательски дрожащие. Я села, подтянула колени к груди. Ноги были в ссадинах, плечи горели. Я обняла себя, как будто могла собрать заново, что осталось. Но всё скользило. Всё вываливалось изнутри, как пепел.

И всё время в голове звучал его голос. Не грубый. Не яростный. Тихий. Мерзко ласковый.

– Теперь ты знаешь, каково это – быть моей.

Я не была его. Я никогда не буду его. Наклонилась и вырвала. Пусто. Горько. В горле горело. Но хоть что-то вышло из меня – хоть что-то я смогла отдать обратно.

А потом… я села. Подтянула ноги ближе. Уперлась лбом в колени. И замерла.

Я не молилась. Не проклинала. Не кричала.

Я просто жила в этой тишине, и впервые поняла – она никогда не будет прежней.

Я не знаю, сколько прошло времени.

В подвале всегда одинаково темно. Здесь нет часов. Здесь даже дыхание звучит гулко, как чужое. Я сижу на голом камне, сжавшись, будто пытаюсь исчезнуть. Руки обнимают колени, подбородок вжимается в них, и только плечи время от времени подрагивают – не от холода. От того, что внутри.

Боль уходит медленно. Не как синяк – как яд. Он не просто проник в меня – он остался, растворившись в каждой жилке, в каждом суставе. Я не чувствую себя изнасилованной. Я чувствую себя стертой. Словно была написана, а потом кто-то стер ластиком – неаккуратно, с усилием, пока от души не осталась только бумага с дырами.

И самое страшное – я не знаю, почему.

За что?

За что он это сделал со мной?

Я не кричала на него. Не предавала. Не пыталась убить. Я просто… была. Просто стояла в свадебном платье. Просто жила. Просто собиралась замуж.

Он даже не объяснил. Не сказал, что я чем-то виновата. Он просто смотрел. И взял. Как будто я обязана. Как будто моя боль – это его право.

Я тереблю край цепи. Она звенит в пальцах – тупо, скупо. Иногда я тяну её, просто чтобы знать: она есть, и я всё ещё тут. И это не сон.

Папа…

Я шепчу, почти беззвучно. Папа, за что?..

Ты же говорил, что я особенная. Что у меня светлая душа. Что я рождена для чего-то большего. А теперь я – в клетке. Голая. Униженная. Я даже не знаю, что со мной сделали. Потому что это не просто насилие.

Это будто меня заклеймили.

Как скот. Как дичь.

Как ту, на кого не смотрят как на человека.

Я не могу даже молиться. Я боюсь, что Бог сюда не смотрит. Что сюда не доходит свет. Что я теперь навсегда – внутри его тени.

И самое страшное…

Я чувствую, что это только начало.

Цепь натянулась – коротко, глухо, как рвущийся вдох. Я дёрнулась, инстинктивно, глупо, будто могла упрямиться. Но железо на горле не позволило. Оно было тугим, тяжёлым, и казалось, что с каждым шагом оно становится не просто ошейником, а частью позвоночника. Теперь он врастал в меня. Он вёл.

Я шла за ним, босиком, по каменному полу, как по лезвию. Холод впивался в пятки, поднимался вверх, через ноги, бедра, живот. Я вся была в дрожи – но не от холода. От стыда. От ощущения, что иду не как человек. А как что-то выведенное из подвала. Как товар. Как зверь.

На мне была только сорочка. Лёгкая, тонкая, она почти не скрывала ничего. От каждого взгляда хотелось умереть, спрятаться, провалиться в пол. Но я даже не смела прикрыться – руки опущены, взгляд в пол. Не потому, что он приказывал. Потому что уже не могла иначе. Потому что знала: любой жест – будет воспринят как вызов. А вызовы здесь… не прощают.

Гул голосов. Мужской смех. Запах табака, вина и кожи.

Он вывел меня в зал.

Я чувствовала на себе взгляды. Скользящие, прожигающие. Кто-то присвистнул. Кто-то хмыкнул с одобрением. Я не поднимала головы. Если бы увидела их лица – я бы сломалась. Ещё сильнее. Но я уже трещала изнутри. Как стекло.

Ромео шёл передо мной. Спокойный. Величественный. Он держал цепь не как жестокий палач – а как хозяин. Как тот, кто не объясняет. Кто не оправдывается. Кто просто владеет. Его спина прямая, походка уверенная, как у короля на охоте. Только дичь на этот раз была я.

Каждый мой шаг отзывался болью в ступнях, вибрацией в груди, эхом в позорном унижении. Я споткнулась. Колено ударилось о камень. Я рухнула – беззвучно, тяжело, как мешок. Цепь натянулась. Он не обернулся. Не помог. Только остановился на миг – как будто смотрел, ожидая.

Вставай.

Он ничего не сказал. Но я слышала это. Телом.

Я поднялась. Медленно. Сломанно. Всё ещё не поднимая глаз. Слёзы жгли горло. Но я не позволяла им упасть. Потому что знала: это всё, что осталось от меня.

Я чувствовала их, ещё до того, как увидела. Их взгляды – тягучие, хищные, оценивающие. Зал был полон, и каждый из них смотрел. Не потому, что не мог отвести глаз. А потому, что мне не позволено было быть невидимой. Он вывел меня сюда именно для этого. Чтобы они видели.

Никто не смеялся. Не оскаливался. Не отпускал пошлых шуток. Это было страшнее. Потому что в их молчании не было презрения – было уважение к тому, кто держит поводок. Они не смотрели на меня с жалостью. Они смотрели на Ромео – через меня. Я была не девушкой. Я была аргументом. Доказательством. Символом силы.

Некоторые самцы смотрели с интересом, хищно, лениво облизывая губы. Я чувствовала, как взгляды скользят по груди, по бедрам, по шее, как будто уже пробовали на вкус. В их взгляде не было желания – была готовность забрать, если бы позволили. Только они знали – никто не позволит.

А самки… Самки смотрели иначе. С презрительной завистью. Некоторые – с молчаливой яростью, как будто я заняла чьё-то место. Как будто моё унижение – было чьей-то мечтой. И это было самым отвратительным. Я – в сорочке, в крови, босиком, с ошейником. А в их глазах – ревность.

Я чувствовала себя мясом. Разделанным, свежим. Не женщиной, не пленницей – куском, который показали, но не отдали. Кусок, который нельзя купить. Только один может взять. Тот, кто уже взял.

Ромео стоял рядом. Уверенный, как скала. Он держал цепь, не дёргал, не тряс – просто напоминал: я привязана. Он не смотрел на меня – он показывал меня. Как статую. Как трофей. Как что-то, что принадлежит только ему. Его спина прямая, подбородок высоко, в глазах – холодное удовольствие. Ему не нужно было говорить. Вся сцена кричала за него:

Вот она. Та, что была вашей врагиней. Та, кто теперь под моей ногой.

Один из старших кивнул. Его голос был хриплым, как песок:

– Красивая.

Я сжалась. Как от плети. Слово пронзило не ухо – грудную клетку. Я не знала, кого он хвалит – меня или его право на меня. Но это уже не имело значения. Потому что я была не личностью, не даже телом. Я была отражением его силы.

И он знал это.

И он хотел, чтобы знала я.

Я почувствовала движение раньше, чем увидела.

Один из них – высокий, с шрамом через щеку, с ленивыми глазами волка, который давно перестал охотиться из голода – медленно вышел из полукруга. Его шаг был вальяжным, даже неуверенным – он будто показывал всем, что не боится. Не Ромео. Не меня. Не цепи между нами.

Он подошёл ближе, остановился. Улыбка скользнула по губам – не враждебная, но мерзкая. Та, что не принадлежит другу. Та, что принадлежит тем, кто нюхает добычу, прежде чем вонзить клыки.

– Можно я?.. – спросил он, не глядя на Ромео. Говорил, будто мы здесь вдвоём. Будто меня можно разделить, как закуску на празднике.

Его рука потянулась к моему лицу. Медленно, как капля яда по коже.

Я не отпрянула – не успела. Я застыла, как пленная статуэтка. Потому что в тот момент не знала, что страшнее: его прикосновение – или то, что сделает Ромео.

В зале стало тихо. Настолько, что я услышала, как где-то упал лёд в бокале. Никто не шелохнулся. Ни один взгляд не дрогнул. Все ждали.

Я не дышала.

А потом это случилось.

Рык.

Не крик. Не гнев. Рык – низкий, животный, несущий в себе первобытный закон. Звук, от которого звери поджимают хвост, а люди вспоминают, что они хрупкие. Воздух затрещал. Пространство сжалось. Сердце пропустило удар.

Ромео. Он стоял справа, всего в двух шагах. И этого хватило.

Он двинулся с места. Не броском – ударом молнии. Его рука сжала запястье альфы, не предупреждая, не давая времени понять. Щёлкнуло. Громко. Хрустко. Как сучок под ногой. Альфа захрипел – не закричал, а именно захрипел, как раненый зверь, осознавший, что проиграл.

Его рука свисала под неестественным углом. Он упал на колено, прижав её к груди, но Ромео даже не посмотрел на него. Его глаза – на мне. На той, к кому потянулись без разрешения.

– Только я касаюсь своей собственности, – сказал он тихо.

И никто не возразил.

Ни шрама на щеке, ни те, кто был старше. Потому что в этом зале – только один Арх Альфа.

И теперь все помнили это.

Глава 5

Я сижу в полумраке, не двигаясь, не дыша глубоко. За дверью – она. Аврора. Каждый её вдох – как игла под кожу. Не потому что звучит громко. А потому что звучит вообще. Потому что она жива.

А те, кого я любил, – нет.

Тишина. Выжженное поле. На нём больше ничего не растёт. Ни память. Ни сострадание. Ни слабость.

Я – то, что осталось от дома.

Обугленный каркас. Кровь, запёкшаяся в трещинах пола. Я сам – трещина.

Я слышу, как она ворочается, как цепь тихо звякает. И это не успокаивает. Это бесит. Потому что она дышит. А мама… мама больше не дышала, когда я к ней приполз. Лицо было открытое, в глазах – ничего. Только отражение пламени от разбитой люстры.

Я не забываю. Не могу.

Эта тишина – не покой. Это эхо.

И оно бьётся в голове так, будто каждый вдох Авроры – осколок. И я заглатываю их. Один за другим.

Потому что заслужил.

Потому что не умер тогда вместе с ними.

Я не вспоминаю.

Я не держу прошлое в шкафу, как выцветшее платье.

Оно не лежит – оно шевелится. Рвёт изнутри. Гложет, как крыса в бетонной стене. Это не флешбек – это резь, острая, как лезвие под ребро.

Запах серебра я чувствую до сих пор. Вонючий, тошнотворный. Он тогда пропитал всё – игрушки, шторы, стены детской. В углу стояла кроватка. Маленькая. С пыльной мобилкой, на которой болтались красные шарики. А рядом… рядом растекалась кровь. Горячая. Из живота моей жены.

Из ее беременного живота…Мы ждали дочь. Через месяц она должна была родиться…но теперь она навсегда только в моей больной голове.

Я не успел закрыть глаза матери.

Не успел ничего. Только ползать по полу, рваными руками хвататься за мёртвые тела, пока меня держали за волосы и били прикладом в лицо. Смех охотников был липкий, мерзкий, с дымом в голосе.

– Кончай его. Не жалей. – сказал один.

И выстрелил. Серебряная пуля вошла в мою спину, как лезвие. Вторая – в бедро. Третья… даже не помню, куда. Всё стало тьмой.

Я не мог кричать. Ни рёва, ни стона. Только глаза. Глаза – запоминали. Их рожи. Их ухмылки. Татуировки. Кривые зубы. Челюсти, двигающиеся от жвачки. И всё это вжигалось в меня, в сердце, в кости, как клеймо на шкуру.

Я не забуду.

Никогда.

Я не прощу.

Никому.

Моё тело тогда изрешетили, как бумагу. Разорвали. Но я не умер. К моему проклятому сожалению – я остался. И с этого дня живу только для того, чтобы каждый, кто носит ту кровь – платил. Не просто умирал. Нет.

Тлел. Гнил. Плакал. Молил.

Как молила она, когда они стреляли…как закрывала живот руками.

Я не мог встать. Ноги были как тряпки, мышцы – обожжённые жилы, срезанные пулями. Я чувствовал, как тёплая кровь медленно течёт по спине, липнет к коже, к полу. Но я всё равно полз. Ладонями, локтями, лицом – тянулся к ней, к моей жене, к женщине, которую любил больше, чем себя.

Она лежала на спине, будто спящая. Только глаза… глаза были распахнуты. Пустые. Стеклянные. Не её. Не живые.

Я задыхался. Горло было пережато, не воздух – ржавчина внутри. Я дотянулся. Поднял дрожащую руку и закрыл ей веки. Пальцами, которые соскальзывали от крови. Так, как делал отец с бабушкой. Закрыл – и только тогда позволил себе завыть.

Потом натянул простыню. Медленно, осторожно, будто боялся навредить даже мёртвой. Прикрыл её. До шеи. До подбородка. До плеч. Я хотел чтоб на нее никто не смотрел…и на мою нерожденную дочь тоже

– Прости, – хрипел я. – Прости…

Слова рвались сквозь кровь в горле.

Я не знал, сколько лежал на ней. Целовал холодный лоб. Обнимал её живот, в котором больше не билась жизнь. Ревел. Как животное. Как ребёнок.

Потом – мать. Я увидел её в углу. У стены. На полу. Сползшую, как тряпичную куклу. Голова свесилась на плечо, губы были приоткрыты. Она смотрела в потолок.

Я пополз к ней, скрипя зубами, волоча за собой ноги. Ладони оставляли кровавый след на паркете. Я весь был в их крови. В своей.

Я дотронулся до её щеки. Она была тёплая. Но это уже не значило ничего.

– Мама…

Я схватил её за руку, сжал. Она не ответила.

Внутри что-то треснуло. Тонко. Тихо. Как паутина в мороз.

Я заорал. Закричал так, что воздух стал стеклянным. Грудь вывернулась, сердце заколотилось в бешеной агонии.

Я хрипел, бился в собственной боли, рвал ногтями пол, пока сознание не потухло, как лампа в шторм.

Тьма.

Только тьма.

И в ней – я.

Умерший, но живой. Самое страшное, что может быть.

Восстановление – это не про тело. Это про то, сколько криков ты можешь не издать, пока тебя снова вшивают в собственную плоть. Не крик, а шов. Не слово, а игла. По утрам меня поднимали под руки, как старика, сажали, натягивали одеяло, как саван, кормили ложкой, как ребёнка. Я не был человеком. Я был телом. Проклятым, перевязанным, подотчётным. Я глотал, не потому что хотел. А потому что умирать было уже поздно. Тогда, когда я полз по полу, целуя лоб своей жены, прикрывая её простынёй, у которой на краю осталась вышивка моего имени. Тогда – я умер. А всё, что началось после, было выживанием трупа.

Никто не говорил мне, что я потерял всех. Никто не говорил: «Ромео, как ты дышишь, если у тебя внутри пепел и чужая кровь?» Потому что им было всё равно. Они надеялись, что я забуду. Что я забуду её голос, её руки на животе, её волосы, пахнущие мёдом и молоком. Что я забуду, как мать смотрела на меня из угла – уже без лица, без надежды, без молитвы. Но я не забыл. И я не прощал.

Я встал впервые через шесть недель. Земля была не моя, комната – чужая, тело – выжженное. Я держался за поручень, как за последнее, что напоминало, что я когда-то был живым. И сделал шаг. Один. Всего один. И рухнул. Лицом в кафель, зубами в собственный хрип. Я не плакал. Я рассмеялся. Смехом без звука, без воздуха. Потому что понял: если я снова стою – они снова падут.

В зеркале было существо. Серая кожа, ввалившиеся щёки, взгляд чужака. Но под этим – я. Плоть. Порванная, сшитая, трепещущая от ненависти. Я – собранный из боли. Не человек. Напоминание. Я не стал другим. Я просто снял кожу.

Когда Николо пришёл, он не жалел. Он положил папку на подоконник. Досье. Фото. Подписи. Имя – одно из главных. Я узнал. Он был там. Он отдал приказ. Он стоял на крови моей семьи и говорил: «Добей. Не жалей.» И на одной из страниц была она. Аврора. Девочка. Светлая. Выдана замуж. За охотника. Ради мира между кланами. Ради них.

Я долго смотрел на её лицо. В глазах не было вины. Только свет. Слишком много света. Я не почувствовал желания. Я почувствовал цель. Она станет их расплатой. Она будет тем, на чьей коже я оставлю клеймо боли. Через неё они поймут. Я не приду с оружием. Я приду с телом. С прикосновением. С властью. С долгом, который они забыли. А я нет. Я не забуду. Я не дам забыть. Её день свадьбы станет их днём траура. Её слёзы – их откупом. Её слом – их прощением. И если бог существует, он будет смотреть мне в спину, когда я вхожу в храм.

Потому что эта девочка – моя. Уже. Её отец держал в руках кровь моей жены. А теперь я держу в кулаке её сердце. Она ещё не знает. Но скоро. Очень скоро.

Я не спешил. Слишком часто те, кто спешат, умирают не в бою, а в собственной гордости. Месть не должна быть горячей – она должна быть медленной, как ржавчина. Я собирал. Людей. Имена. Лояльных. Плотных, молчаливых. Старых. Тех, кто помнил кровь, а не дипломатию. Новую стаю. Они не клялись. Они просто пришли, когда я позвал. Потому что знали – если я стою, кто-то должен упасть.

У храма, где должна была состояться свадьба, я был дважды. В первый раз – как тень. Притворился охранником. Прошёлся по периметру. Понял, где камеры, где слепые зоны, где тупые морды с кобурами, которым за наличные всё равно, кто идёт к алтарю. Я смотрел на стены, как палач смотрит на гильотину. Не с почтением – с расчётом. Во второй раз я был внутри. В чёрном, в тишине. На репетиции. Она шла по проходу. Светлая. Тихая. Не смотрела ни на кого. Как будто знала. Как будто слышала меня. Я сидел в самой дальней скамье. Пальцы дрожали не от эмоций – от сдерживания. Я мог. Уже тогда мог. Подняться. Выхватить нож. Бросить её на плиту у алтаря. Но я не сделал. Потому что это было бы просто. А просто – значит слабо. Я сильнее. Я жду.

В день перед свадьбой я не спал. Мои руки перебирали ремни. Ножи. Патроны. Но главным оружием была не сталь. Главным был я. Мой взгляд. Моя походка. Моё имя. Ромео Мортеллис – мёртвый, которого не добили. И теперь я сам вырезаю себе дорогу обратно. В ад. Но не для того, чтобы гореть. А чтобы сжигать.

Я стоял у окна в своём доме. Тёмный костюм. Рубашка – простая, как саван. Кожа пахла сигаретами и сталью. В отражении – не человек. В отражении – зверь, которому дали имя. И теперь он идёт за ней. Не чтобы спасти. Не чтобы убить. А чтобы забрать. Насовсем. Плевать, любит она или нет. Плевать, дышит или нет. Главное, чтобы помнила. Каждый раз, когда прикоснётся к себе. Каждый раз, когда откроет рот. Каждый раз, когда закроет глаза. Чтобы там был я. Как пуля, которую не вынуть. Как шрам на шее. Как ошейник из крови.

Ночь перед свадьбой была холодной. Камни под ногами дышали инеем, как будто сама земля чувствовала, кто по ней идёт. Я спустился в подвальное помещение – старое логово, покрытое следами старых битв. Обугленные стены, стальные шкафы, запах оружия и мокрого меха. Стая ждала. Они не сидели. Они стояли – плотной массой, напряжённой, как тетива. Волки в человеческой коже. Мои. Не по клятве. По крови.

Я прошёл мимо них, не говоря ни слова. Молчание – сильнее приказов. Оно гудело в бетонных стенах, как предгрозовая тишина. Я встал у длинного стола, на котором лежали схемы, фотографии, чертежи храма. Моя ладонь скользнула по ним. Я не смотрел вниз. Я смотрел только на них.

– Завтра, – сказал я, и голос мой разнёсся, как рык. – Мы не оставим свидетелей. Только её.

Кто-то хрустнул пальцами. Кто-то кивнул. Никто не спросил, зачем. Они знали. Это не была месть. Это был ритуал. Кровь за кровь. Прах за прах. Тело за тело. Её тело – за тела моих.

Я кивнул Николо. Он подошёл ближе, хромая на старую ногу. Его глаза – ещё живые, ещё чёрные, ещё мои. Он смотрел на меня, как смотрят на чёрную дыру – не потому что боятся, а потому что не знают, что за ней.

– Всё готово, – сказал он. – Люди расставлены. Машины подогнаны. В церкви будет около сорока. С ней – восемь охотников. С ним – пятеро.

– Он умрёт первым, – тихо сказал я.

– А она?

Я не ответил сразу. Только подошёл к маленькой коробке, что лежала на дальнем столе. Деревянная. Простая. Без украшений. Я открыл её. Внутри – металл. Стальной обод, тёмный, матовый, чуть шершавый. В нём не было драгоценностей. Не было ни одной надписи. Только замок. И цепь, уходящая за край бархатной подложки.

– Не кольцо, – прошептал Николо. – Жёстко.

– Честно, – ответил я.

Я взял его в руки. Оно было тяжёлым. Настоящим. Я не надену его на её палец. Я замкну его на её горле. Не как трофей. Не как украшение. А как знак. Это не будет клятва. Это будет метка. Чтобы даже в темноте она чувствовала – чья она теперь.

Я поднял взгляд. Стая ждала. Николо молчал. Я сжал кольцо в кулаке, и металл резанул по коже. Кровь выступила – капля. Ровно одна.

– Утром, – сказал я. – Мы заберём её.

И пусть весь их мир рухнет.

Я не пришёл – я вошёл в этот день, как нож в живот. Не спеша. Не бросаясь. Как тот, кто знает – его не ждут, но уже поздно прятаться. Солнце било в окна храма, как будто не понимало, куда светит. Лепнина сверкала, музыка лилась по камню, как вино по мрамору. Она стояла там. Белая. Хрупкая. Чужая. Наивно глядящая в глаза мужчине, которого считала спасением. В другой жизни – я бы, может, даже посмеялся. В этой – нет. В этой я просто держал ладонью холодный металл и шагал.

Первый убитый – охранник у ворот. Он даже не успел вздохнуть. Второй – на лестнице. Я вырвал у него пистолет, перерезал горло и поймал взгляд его напарника – того, кто целился мне в спину много лет назад. Его сердце лопнуло на кафеле, как спелый плод. Стена церкви впервые за долгое время напиталась настоящей кровью.

Я вошёл под своды, когда священник поднял глаза. Его речь оборвалась. Музыка захлебнулась. Люди обернулись. Я не бежал. Я шёл. Медленно. Как смерть. Не с криком – с молчанием. У меня не было лица. Только взгляд. Люди дёрнулись. Кто-то крикнул. Жених схватил её за руку, отступил. Хороший инстинкт. Поздно.

Охотники рванулись вперёд. Два упали от пуль, третий – от клыков. Я позволил своим быть зверями. Пусть. Это была их месть тоже. Я прошёл сквозь стрельбу. Сквозь дым. Сквозь крики. К ней. Она осталась. Не сдвинулась. Глупая. Смелая. Бессмысленно сильная.

Он заслонил её. Стал перед ней, как будто из него можно построить стену между мной и тем, что теперь моё. Я поднял руку. Он понял. И не отступил. И всё равно – лёг первым. Пуля вошла ему в грудь. Он охнул. Без пафоса. Без последнего слова. Просто упал. Упал ей под ноги. И весь её свет в глазах – погас. Я увидел это. Увидел и зацепился, как зверь за запах.

Она закричала. Не моё имя. Не в мольбе. Просто – крик. Живой. Резкий. И это было как музыка. Я подошёл. Схватил её. За запястье. За волосы. За горло – нет. Ещё нет. Она билась. Плакала. Вырывалась. Я молчал. Она ударила меня. Ладонью. По щеке. С дрожащей яростью. Как девочка. Как дочь убийцы. Я усмехнулся.

– Ты моя, – сказал я, и её мир треснул.

– Рыбка, – добавил я тише. – Добро пожаловать в ад.

Я поднял её на руки. Как трофей. Как дар самому себе. Мимо тел. Мимо криков. Мимо крови. Она извивалась. Я держал крепко. Не нежно. Не жестоко. Как положено тем, кто не отпускает.

Позади раздавались выстрелы, вой, шаги. Но я уже вышел. Я уже нёс её. И в этот момент я понял: теперь я живой. Потому что она рядом. Потому что она не моя женщина. Она – моя расплата.