Читать книгу: «Эмма Браун», страница 6

Глава 7

Должно быть, не одну мисс Уилкокс удивило столь деятельное участие мистера Эллина в судьбе безвестной девочки. Мужчины, не связанные узами брака, редко питают интерес к детям, разве что с грязными помыслами, однако этот холостяк действовал вопреки обычаям себе подобных. Имея на то свои причины, он был весьма чувствителен к страданиям юных созданий. И по тем же причинам имелись у него некоторые подозрения в отношении подлинных обстоятельств жизни мисс Фицгиббон.

Он не сразу отправился в путь. Прежде ему предстояло уладить множество дел и кое с кем встретиться, как обычно бывало в эту пору года. Вдобавок мистер Эллин не любил поспешности (и конечно, ему недоставало компаса и путеводной звезды). Довольно долго он сидел за письменным столом и смотрел в окно. Капризная погода смягчилась. Небо вывесило на просушку свое грязное белье. Яркие плащи и шляпки выделялись красочными пятнами на унылом зимнем фоне, и мисс Уилкокс, суетливо спешившая куда-то по делам благотворительности в синем шерстяном платье и накидке, с маленькой корзинкой в руках, походила на павлина, намалеванного на сером холсте.

Мистер Эллин был вовсе не так ленив, как, возможно, полагали его недоброжелатели. Отрешенный, словно бы обращенный внутрь взгляд выдавал в нем мыслителя. Когда фигура мисс Уилкокс оживила бесцветный зимний пейзаж за окном, она напомнила ему яркое беспокойное насекомое. Если он был с ней излишне резок, то не из неприязни – его заботила судьба девочки. Он понимал: мисс Уилкокс другой и быть не могла. Дама эта вполне соответствовала своей роли в обществе, хоть сама и думала иначе. Она принадлежала к породе тех, кто привык обходиться тем, что имеют. Если она сметала на пути все, что могло помешать ей достигнуть заветной цели, то лишь следуя побуждениям своей натуры. Мистер Эллин не испытывал к ней вражды, напротив – восхищался ею, даже приклонялся перед ней. Впав в бедность, она не искала жалости и не предавалась отчаянию. Мистер Эллин не сомневался, что из лоскутьев, оставшихся от былого ее положения, она сумела сшить довольно прочное одеяло.

Когда вид из окна наскучил, он обратил свой взгляд на кабинет. Комната эта отличалась от гостиной, которую он недавно покинул, столь разительно, как только можно себе вообразить. То, что стены здесь были выкрашены в невзрачный бурый цвет, не имело особого значения, поскольку бо́льшую их часть скрывали полки с книгами и бумагами. В расположении их не было какого-либо определенного порядка, но мистер Эллин расставлял их по своему вкусу и разумению, что доставляло немало мук его экономке, которой строго воспрещалось перекладывать содержимое полок, дабы придать им более благообразный вид. Коричневое кожаное кресло внушало уважение скорее благодаря долгой своей службе, нежели внешнему виду. Что же до письменного стола, судить о его достоинствах и недостатках не представлялось возможным, ибо он скрывался под грудами всевозможных бесценных вещей: географических карт, журналов, газет и писем. Коричневые бархатные шторы отделяли этот мир разума от земного мира снаружи. Мягкий свет медной лампы придавал романтическое очарование суровому мужскому обиталищу, и здесь мистер Эллин блаженствовал, словно кот на теплой печи.

Покопавшись в бумагах на столе, он расчистил немного места и разложил перед собой предметы, которые могли ему понадобиться в самом скором времени: карту, лупу и лист бумаги, затем развернул карту, закурил трубку и, обмакнув перо в чернила, написал своим аккуратным почерком: «Конуэй, Фицгиббон, Мей-парк, графство Мидленд, Матильда». Где-то здесь, среди нагромождения лжи, скрывался ключ к подлинной истории девочки.

Он принялся записывать. Богатая девочка превратилась в нищую. Ни о матери, ни об отце девочка не упоминала, однако и на ребенка, побывавшего в сиротском приюте, не походила. Нет, для сироты из приюта она слишком уверена в себе. Итак, ее воспитывали не для того, чтобы прислуживать. И кто бы мог дать ей подобное воспитание?

Мистер Эллин прервался, чтобы набить трубку свежим табаком, – к этому приему он часто прибегал, когда голове его требовалось время на размышления. Из трубки потянулся ароматный дымок, и ему представилось мрачное лицо мисс Матильды, когда он пытался завоевать ее доверие. Он вспомнил, как его охватила нелепая злость, стоило девочке спросить, почему она должна ему верить. Такое недоверие означает, что некогда ее предал тот, кому она доверяла, возможно мать или отец.

Он положил на стол отчаянную записку, нацарапанную девочкой перед тем, как она лишилась чувств, и по телу его пробежала дрожь.

«Меня продали, как домашнюю скотину. Я никому не нужна. Теперь лишь Господь мне поможет».

Дабы придать содержанию записки некий логический смысл, ему пришлось отогнать образ несчастного, одинокого ребенка и попытаться увидеть в словах лишь неподвластные чувствам символы. «Продали» – резкое выражение, подсказанное, должно быть, сильным переживанием, чувствительностью. Как можно продать столь юное существо? Выдать замуж? Но она же еще ребенок! «Я никому не нужна». Возможно, мать вторично вышла замуж, и это глубоко ранило ребенка? Быть может, детская обида на мать, отославшую ее в пансионат, заставила девочку думать, будто дома она никому не нужна?

Мистер Эллин вздохнул и решил, что взялся за дело слишком поспешно, рискуя сбиться с прямого пути и забрести в тупик. Пожалуй, было бы неразумно продолжать блуждать в дебрях и пытаться понять положение Матильды, прежде чем удастся выяснить правду о ее происхождении.

Молодая особа загадочно появляется неведомо откуда, окруженная ореолом тайны, способным привести в замешательство самого опытного полисмена. Но мистер Эллин блистал талантом не в сыскном деле. Он был искуснейшим карточным игроком и полагал, что все загадки есть не что иное, как блеф. Вдобавок, считал он, даже тщательно продуманный и изощренный обман можно разгадать: ключ найдется, нужно лишь запастись временем и терпением.

Этот джентльмен знал по опыту, что полностью скрыть свою личность невозможно: ее удается лишь спрятать под маской. Тщеславие, свойственное человеческой натуре, заставляет даже самых отъявленных преступников добавлять частицу своего подлинного имени к вымышленному. Так, обманщик присвоит себе имя, сохранив собственные инициалы, или использует анаграмму, переставит буквы собственного имени, фамилии жены или матери. Даже фальшивый адрес непременно несет на себе отпечаток родного дома.

Взять, к примеру, того человека, что привез ребенка во Фьюша-Лодж, Конуэя Фицгиббона. Возможно, Конуэй – его фамилия, а не имя. Указывая адрес, он назвал Мей-парк. За этим может скрываться имя девочки: скажем, Мей Парк или Паркс. Но опять же и название дома, и мнимое графство начинаются с буквы М. Быть может, это знак? Он взял лупу и склонился над картой, где легионы М, казалось, притаились, чтобы наброситься на него, словно жабы на землю Египетскую ¹³. Мистер Эллин прищурился, отложил лупу и снова попытался собраться с мыслями. Фицгиббон? «Фиц» происходит от французского fils – сын. А «гиббон»? Ну а гиббон – это обезьяна.

Мистер Эллин лениво потянулся, подвинулся ближе к камину и уселся так, чтобы пламя согревало ему икры. Согревшись, он повернулся и поворошил угли кочергой. Огонь отозвался довольным потрескиванием и снопом искр, а мистеру Эллину пришла в голову новая догадка относительно мистера Фицгиббона. Кем бы ни был этот обезьяний сын, его могли знать в полиции. Наш сыщик-любитель сохранил кое-какие связи со служителями закона. Пожалуй, будет и приятно, и полезно пропустить с ними стаканчик-другой по случаю Рождества, рассудил он. Затем снова задумался. Расспросы могут вызвать излишний интерес. Не навлечет ли это новые беды на голову несчастной девочки? Мистер Эллин вдруг смутился, вспомнив, как Матильда сжала виски ладонями и закричала от боли.

Пожалуй, нужно обратиться к кому-то другому. Он вспомнил о мистере Сесиле. Младший священник был человеком старых понятий, однако, как и большинство христиан, сохранял верность традиционным ценностям. Возможно, он сумел бы кого-то подыскать, чтобы взяли девочку на воспитание из милости. Поразмыслив, мистер Эллин решил все-таки обратиться к женской чувствительности и избрать для этого особу незаинтересованную. Он набросал записку, в которой напросился на чай, и велел служанке ее доставить. Затем скрупулезно записал в тетрадь все мелочи, какие только мог вспомнить о мистере Конуэе Фицгиббоне, ибо был убежден, что сей загадочный джентльмен владел ключом к тайне юной мисс Матильды, знал истинную ее историю и принимал деятельное участие в ее судьбе. Лишь одну вероятность упустил тонкий, внимательный ум мистера Эллина: вышеозначенный джентльмен мог не знать подлинной истории своей юной подопечной.

Глава 8

На Рождество принято принимать гостей, вот и я только что получила записку от мистера Эллина. Удивительно, но мой дом осветила своим присутствием еще одна высокая особа. Мисс Мейбл Уилкокс. Смелые краски ее наряда казались немым укором моему зимнему лесу из деревянных панелей, а суетливость гостьи словно таила в себе осуждение моей ленивой праздности. Ее холодная щека коснулась моей теплой щеки, а цепкий взгляд тотчас оценил мое хозяйство и имущество. Она заговорила о рождественских праздниках и поинтересовалась, нет ли в нашем приходе какого-нибудь достойного семейства с девочкой лет двенадцати-тринадцати.

– Да, и не одно, я знакома с несколькими, – ответила я и приготовилась потерять час, а то и два на пустую болтовню, но мисс Уилкокс быстро дала мне понять, что у руководительницы школы нет времени на досужие разговоры. Она лишь хотела передать мне кое-какую одежду. Я спросила, почему же, если ей так дорого время, она не послала с поручением служанку. Тогда я еще не знала, что весь штат ее прислуги сводился к одной персоне, а этой рабочей лошаденке не доверяли поручения, исполнение которых не представляло труда и походило скорее на отдых, за них бралась сама мисс Уилкокс.

Гостья извинилась, что вещи нуждаются в починке.

– Девочка была крайне небрежна.

Я сдержала любопытство и не спросила, кому принадлежали такие роскошные детские наряды, но предложила пустить в ход иглу и починить одежду. Затем я пообещала, что щедрые пожертвования попадут в достойные руки вовремя, к Рождеству, а дарительнице воздадут заслуженную хвалу.

– Нет. Не упоминайте меня. Я не ищу благодарности.

Казалось, мисс Уилкокс пришла в необычайное волнение, вид у нее сделался хитрый и вороватый. Интерес мой разгорелся еще сильнее.

– А та юная дама, которой принадлежали вещи… Возможно, она хотела бы, чтобы ее поблагодарили?

– Ей больше не нужны эти вещи. Дальнейшая их судьба ее не заботит.

Мисс Уилкокс пригласила меня нанести ей визит в Рождество, но прозвучало это крайне неубедительно, а я неискренне заверила ее в ответ, что зайду непременно. Она поблагодарила меня и удалилась с такой поспешностью, что мне показалось, ярко-синие крылья вот-вот поднимут ее в воздух.

Любопытство мое возросло еще больше, когда я внимательно осмотрела «приданое». Таких изысканных детских платьев я не видела с тех пор, как служила гувернанткой при Дороти Корнхилл. Petite dame ¹⁴, что износила и порвала эти дорогие наряды, столь же мало ценила их, как моя юная воспитанница в те времена. Я принесла свою рабочую шкатулку и по обыкновению взялась за долгую кропотливую работу, начав с самого сложного. Среди одежды было платье с грубо разорванными кружевами. Я расправила кружево, приколола булавками к бумаге, подобрала подходящие по цвету шелковые нитки и принялась за дело.

Починка кружев – работа тонкая: мастерица должна быть как искуснейший стрелок, чей взгляд прикован к ткани. И хотя занятие это требует самого пристального внимания, оно почти не занимает ум, мысль лишь следует за петлей, узелком, завитком, листом или стебельком. Мои же мысли, следуя за узором хонитонского гипюра ¹⁵, вывели меня на печальную тропу, уходящую в прошлое.

Мне вспомнился тот далекий вечер в Хаппен-Хит, когда я закончила пришивать уложенное пышными складками кружево к платью мисс Дороти. Всего за месяц моя юная воспитанница из невинного очаровательного ребенка превратилась в злобную маленькую женщину, сварливую, капризную и вечно всем недовольную.

Никто в этом доме больше не любил меня, а тот единственный, кого любила я, похоже, бесследно исчез. Нервы мои были напряжены до крайности, но я твердо решила не давать воли чувствам и нести свои обязанности, пока не найдется достойный способ уйти.

– Посмотри, Дороти, как изменилось твое платье! Такой наряд и невесте впору надеть, – сказала я.

Маленькая негодница оглядела плоды моих трудов без всяких эмоций и со вздохом посоветовала:

– Лучше бы вы занимались работой, а не делились своими фантазиями.

Пальцы у меня так и чесались учинить скорый суд над грубиянкой, но мы обе знали, на чьей стороне сила.

– Я этим и занимаюсь! – отрезала я. – Думаю, ты согласишься, что эту работу я выполнила прекрасно. Ты не хочешь примерить платье?

Она рывком натянула на себя платье и порвала тонкую кружевную отделку. Но этого ей показалось мало. Она взялась за подол обеими руками и еще больше разорвала кружево. Подобных вспышек раздражения мне никогда еще не приходилось видеть: такая вздорность больше подошла бы пресыщенной жизнью женщине.

– Никуда не годная работа, Айза! – заявила она капризно. – Не понимаю, как только маменька вас терпит.

После таких слов я не сдержалась и горько заплакала. Малышка Дороти смотрела на меня в полнейшей растерянности, потому что не понимала, что происходит и как ей держаться, каких действий требует роль, которую ее учили разыгрывать. Поддавшись порыву, она подбежала и обняла меня. Когда же я ответила на это дружеское объятие, девочка вырвалась и, гневно топнув ногой, выкрикнула:

– Вы забываетесь, вам следует знать свое место!

Той ночью я молилась об освобождении любой ценой. Мне тогда не исполнилось и семнадцати, но я чувствовала себя изнуренной, измученной жизнью. Я познала любовь и потеряла ее. Я была вдали от дома, среди тех, кто меня ненавидел. Мне казалось, что я не в силах вынести новое разочарование, новое крушение надежд.

Вскоре я получила еще одно письмо от отца. Долгожданное избавление наконец настало. «Дорогая дочь, ты должна вернуться домой. Ты нужна нам здесь. – Я прижала листок бумаги к сердцу и лишь несколько мгновений спустя дочитала письмо до конца, лишь тогда осознала, какой горестный долг призывает меня уехать. – Твоя матушка тяжело больна».

Никто не пожелал проститься со мной, когда я покидала Хаппен-Хит. Миссис Корнхилл предпочла остаться в постели, как будто опасалась, что лицо ее навсегда исказит судорога, стоит ей еще хоть раз улыбнуться мне. Дети наблюдали издали с растерянными и мрачными лицами. Я помахала им, хотя в душе чувствовала то же, что и они. Как разительно отличалось мое возвращение домой от путешествия сюда, когда я верила, что передо мной открывается новое будущее. Тогда я была наивной. Сердце мое переполняли радостные ожидания, а вместе с ними и страхи. Теперь, как мне думалось, я знала все, что только может предложить мир, все лучшее и худшее в нем, и лишь надеялась снова увидеть любимые лица.

Однако образование мое еще не завершилось, моим знаниям о мире недоставало полноты. Когда почтовый дилижанс въехал в городок Х. и остановился возле постоялого двора «Георг», чтобы высадить меня, вперед выступил незнакомый джентльмен, вежливо приподнял шляпу, взял у меня из рук саквояж и помог выйти из экипажа. На пути в Хаппен-Хит мне никто не помогал, никто попросту не обращал на меня внимания. Неужели за время пребывания там со мной случилось невидимое превращение? Должно быть, я без разрешения похитила частицу той изысканной утонченности, что отличает сильных мира сего. А может быть, все дело лишь в том, что волосы мои причесаны были лучше, а корсаж расшит изящнее, с ревнивым вниманием к модным мелочам, столь высоко ценимым моей хозяйкой? Как бы то ни было, мысль, что тягостное соседство миссис Корнхилл все же принесло мне кое-какую выгоду, немного утешила.

Что до бедной матушки, отсутствие мое не принесло ей ничего, кроме горя. Меня поразило, как она переменилась, как исхудала: жестокая болезнь изнурила ее. Как и всегда, она не жаловалась, старалась быть веселой и оживленной. Я уговорила ее вернуться в постель, и, пока она не заснула, держала за руку. Ее сухонькая огрубевшая рука казалась мне благороднее и куда красивее восковых холеных ручек бывшей моей госпожи. Мама улыбнулась мне с такой нежностью, что я едва сдержала слезы, и попросила простить за то, что оторвала меня от блестящей новой жизни. Я видела, как она слаба, как мало надежды на ее выздоровление, поэтому предпочла утаить правду: сказала только, что скучала по родным и рада была вернуться домой. Когда матушка заснула, моим вниманием завладели младшие дети – восторгам их не было конца, – но все время я чувствовала на себе обеспокоенный взгляд отца и знала, что ему хочется поговорить со мной. Мне тоже не терпелось остаться с ним наедине. Я приготовила детям ужин и пообещала испечь утром пирог, если они улягутся спать пораньше. Наконец они угомонились, а мы с отцом остались вдвоем в тесной комнатушке, служившей кухней, столовой и мастерской, где каждая вещь, будь то мебель или утварь, давно отслужила свой век, но терпеливо несла тяготы семейной жизни. Никакая роскошная комната не была бы для меня милее, никакое другое общество не привлекло бы меня больше, чем то, что я нашла здесь. Оглядев меня при мягком свете очага, отец заметил:

– Знаешь, твоя мать была когда-то так же красива, как ты теперь.

– Она и сейчас красива, – ершисто возразила я. – Не знаю никого лучше и красивее.

– Да, ты права. Кроме того, твоя мать самая достойная и честная женщина. Ты в нее. Она пожертвовала всем ради семьи. Не знаю, много ли найдется способных на такое.

Я покачала головой. Недавний опыт заставил меня усомниться, что подобные женщины существуют на свете.

В голосе его звучала такая печаль, что, подумав, я ответила:

– Мне кажется, я пожертвовала бы всем ради тех, кто мне дорог.

Отец нахмурился и быстро продолжил:

– Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но не вижу иного выхода.

– Не беспокойтесь на этот счет, – заверила его я. – Моя жизнь в Хаппен-Хите была вовсе не такой безоблачной, как вы думаете. Я очень рада, что вернулась домой.

– Так ты была там несчастлива?

– Я в полной мере познала и счастье, и несчастье, но первое оказалось коротким, а второе долгим.

– Ах, дитя мое! – вздохнул отец. – Ты пока не понимаешь этого. И хотел бы я, чтобы тебе никогда не пришлось узнать горькую правду, но такова жизнь.

– Это неважно, отец, – улыбнулась я. – Теперь, когда я дома, все будет хорошо. Хотите, расскажу вам свою историю?

Он замялся, потом с тоской вгляделся в мое лицо и взял за руку:

– Да, расскажи мне все, но сначала, думаю, ты должна выслушать то, что хочу тебе сказать я. Как видишь, твоя матушка очень больна. Лечение, в котором она нуждается, слишком дорого, поэтому без тебя никак.

– Чем же я могу помочь? – удивилась я. – Я готова: сделаю все, что в моих силах. Позабочусь о доме, возьму на себя швейную работу, но, конечно, даже скудное жалованье, которое я присылала из Хаппен-Хита, больше того, что я смогу заработать шитьем.

В глазах отца застыла невыразимая печаль: никогда еще я не видела такого страдания на его добром лице.

– Ты ведь всего лишь дитя и еще не знаешь, как зарабатывают себе на жизнь большинство женщин, – ласково коснувшись моей щеки, сказал отец.

– Большинство женщин не зарабатывают себе на хлеб, – сказала я с негодованием, вспомнив о миссис Корнхилл. – Их, словно изнеженных комнатных собачек, содержат богатые мужья. Только бедным женщинам приходится трудиться.

– Да, – кивнул отец, – женщинам, у которых нет приданого. Но если девушка хороша собой, иногда это служит ей приданым.

Я нахмурилась, повернув голову к очагу:

– Торговать красотой ради замужества – скверная сделка для обеих сторон. Разве взаимная сердечная привязанность не более прочная основа для брачного союза, нежели призрачные обольщения, какие сулят деньги или внешность?

Отец отвел взгляд:

– Не все согласятся с тобой: чувства, на которых держатся браки – да, даже лучшие и крепкие, – поначалу обманчивы, а более глубокие приходят с годами, когда супругов связывает взаимное уважение и доброта, забота о детях.

– Мне не по душе этот разговор, отец, – сказала я неуверенно. – Не понимаю, к чему вы ведете. Я никогда раньше не слышала от вас подобных речей.

Он уткнулся лицом в ладони: казалось, на него вдруг навалилась неимоверная усталость. Мне хотелось его ободрить, но я понимала: нам обоим предстоит суровое испытание, и никакие утешения здесь не помогут. Наконец он поднял голову и устремил на меня взгляд, полный мольбы.

– Это ради той, что спит в соседней комнате.

– Что, отец?

– Есть один джентльмен, который шьет у меня костюмы. Он много лет бывает у нас в доме и помнит тебя еще ребенком, а потом и девушкой. Его всегда привлекал твой характер, манеры, а в последние годы еще и красота.

– Я не знаю, о ком речь.

Неизвестно почему, но мне стало страшно. То чувство, что я испытала, приехав домой, исчезло без следа.

– Он хочет познакомиться с тобой.

– Я вернулась не для того, чтобы любезничать и принимать ухаживания. Моей семье понадобилась помощь, поэтому я здесь.

И тогда голосом, таким слабым и отрешенным, что звук его надрывал душу, отец сказал:

– Он хочет жениться на тебе.

У меня вырвался крик ужаса. Я была убеждена, что вовсе не выйду замуж, раз не могу стать женой Финча, и, вскочив со стула, где так уютно устроилась, я отступила в дальний угол комнаты.

– Он что, богат? Вы хотите продать меня какому-то богачу?

Отец вздохнул:

– Нет, он не богач, но неплохо обеспечен. Он обещал взять на себя все наши расходы, включая лечение твоей матери и образование детей.

Теперь я поняла, о чем меня просят. Все будущее моей горячо любимой семьи зависело от меня. Сколь незначительной казалась эта сделка между двумя совершенно чужими людьми в сравнении с благополучием целого семейства! В своем идеализме, свойственном юности, я с горячностью осуждала постыдные сделки, но в действительности наше не испытанное временем чувство выглядело поверхностным и надуманным рядом с глубокой многолетней любовью моих родителей. Лишь я одна знала, что это не пустячное увлечение. Мы с Финчем сочувствовали страдающим, верили, что совместной работой сумеем исправить несправедливость и изменить положение несчастных. Но разве теперь от меня не требовалась жертва, которая избавила бы от страданий тех, кого я любила всю свою жизнь?

Пока я предавалась этим печальным размышлениям, отец подошел и обнял меня:

– Моя дорогая доченька, мне не следовало просить тебя о таком. Ты молода. У тебя вся жизнь еще впереди. Я чувствую, что сердце твое уже кому-то отдано. Забудь все, что я только что сказал. Мы как-нибудь справимся. А теперь давай-ка снова сядем поближе к огню, и ты расскажешь мне свою историю.

Так вот какова взрослая жизнь, подумала я, послушно следуя за отцом к очагу. Надо знать, что всякому приобретению неизбежно сопутствует и его противоположность – потеря. Если я отклоню это предложение, которому противится все мое существо, то, возможно, разобью надежды своей семьи, а Финча, скорее всего, никогда больше не увижу, если приму, то, чем бы ни обернулось мое замужество, как бы ни была я равнодушна к своему супругу, мне следует изгнать из сердца все, что напоминало бы о Финче.

Я чувствовала себя так, будто мне не семнадцать неполных лет, а все семьдесят, когда подсела к очагу и протянула руки к огню, чтобы согреться.

– Вы правы, – повернулась я к отцу, изобразив подобие улыбки. – Я кое-кого встретила, но он принадлежит не к моему сословию и у нас нет будущего. Сейчас он за границей, а потом, скорее всего, женится на какой-нибудь богатой девушке, которую выберет для него маменька. А теперь расскажите мне об этом джентльмене. Если он небогат, то хотя бы человек приятный?