Читать книгу: «Кабинет психотерапевта. Самоисследование и самоисцеление через опыт проходящих терапию», страница 2

Полагаю, Конрад сам с ранних лет так же стучался в чьи-то двери, как я в его, но ему никто не открыл; и в нем поселилась убежденность в том, что все попытки напрасны. Для него характерна фундаментальная покорность судьбе, похожая на материю до ее превращения в живую. Я почти готов расценить этот его страх открыться – паническую боязнь – как признак жизни. Страх ведь всегда означает желание жить. Вместе с тем его симптомы – и настоятельные просьбы сестры – все-таки сподвигли его обратиться к врачу. Где-то в самом дальнем уголке его души, видимо, теплится еще надежда, что кто-то в состоянии помочь ему.

– Пожалуй, вам было очень больно тогда. Если бы вы могли чувствовать, то эта боль испепелила бы вас. Ваши чувства под толщей льда. И мы оба сейчас не можем пробиться сквозь нее, – подытоживаю я в конце сеанса.

Конрад бросает на меня косой взгляд и отвечает привычным «Хм».

Тогда я уточняю, что значит этот хмык, а Конрад заявляет: «Не-не, всё нормально, по ходу, вы правы насчет льда». Но слова его снова звучат так, словно он хочет уклониться от ответа и сохранить дистанцию между нами. Создается впечатление, что он в принципе скептически относится то ли ко всему «психологическому», то ли к образным, метафорическим выражениям. «Я скорее рационалист», – говорит он, хотя лично я с самого начала догадывался, что он очень чувствительный человек.

Можно ли проблему Конрада описать так: у него нет доступа к собственным чувствам и, соответственно, к самому себе? Человеку необходим контакт с собой, иначе он не чувствует себя живым. Без этого жизнь бессмысленна и ущербна. В Конраде что-то прервало эту связь. И это что-то он вытеснил (не люблю использовать слово «вытеснение» из-за того, что оно вызывает нехорошие ассоциации и часто неправильно понимается). Дело не в том, что Конрад не может вспомнить травмирующее событие (он мне об этом уже рассказал), а в том, что разорвана нить, связывающая происшествие с пережитыми по поводу него чувствами. Тем не менее последние никуда не делись. Они спрятаны в подсознании и беспокоят его, не отпускают. Конрад явно прилагает массу усилий, чтобы не выпустить наружу болезненные воспоминания. Похоже, он стоит перед дилеммой: если он не получит доступ к миру своих внутренних переживаний, он так и не почувствует себя живым. Но если получит, на него непременно нахлынет боль.

Когда человек не в контакте с собой, его отношения с внешним миром бедны: безэмоциональные разговоры, когда слова теряют смысл, не резонируют в душе собеседника. Возможно, Конрад и сам не подозревает, сколько боли носит в себе, только это покрытое льдом море заставляет его снова и снова повторять: «Я не знаю. Я ничего не чувствую» или «Хм». Конрад так глубоко погрузился в свои мысли, пытаясь понять, о чем я говорю, что я задаюсь вопросом: а действительно ли терапия, предполагающая разговоры о внутренних переживаниях, нужна ему? Чем я могу помочь?

Иногда слов слишком мало, чтобы передать все те фантазии, идеи, которые занимают нас, и те, что второстепенны, все то, чем живет наша душа. В первые недели Конрад редко говорил о мечтах, о том, что его вдохновляет, чем он увлекается. Пока речь не зашла о Вселенной. Это было как яркая цветная клякса на сером полотне. Еще будучи ребенком, Конрад читал много научной фантастики, особенно любил научно-популярные книги об астрономии. Интерес к звездам сохранился по сей день. Конрад часто допоздна слушает подкасты или смотрит образовательные видео по астрономии. Работу в планетарии он также выбрал не случайно. Даже когда он жалуется, что имеет дело с искусственными звездами, в голосе слышен искренний интерес. Конрад поведал мне свою тайну: в юности он мечтал стать астрофизиком. Поэтому он и хотел все-таки получить аттестат², но не рассказывал об этом родителям. Лишь много позже, в ходе наших встреч, Конрад поделится со мной, что он по-прежнему работает над воплощением своей мечты в жизнь, хоть и другим путем, причем таким, о каком я и помыслить не мог в начале нашего знакомства.

Разговор о юношеском желании Конрада заниматься астрофизикой стал первым, когда мы по-настоящему пообщались и между нами установился контакт. Возможно, он почувствовал, что я тоже интересуюсь этой темой, – и все пространство кабинета немного оживилось. Завязался диалог. Мы обменивались знаниями о звездных системах, и в то же время мы словно говорили не о некой далекой планете, а о Конраде.

Он пересказывает содержание подкаста, из которого узнал об открытии планеты в соседней звездной системе. Эта планета находится в зоне, пригодной для жизни.

– То есть там существует жизнь? – спрашиваю я.

– Неизвестно. Скорее нет. На звезде, чьим спутником оказалась открытая планета, судя по всему, регулярно случаются вспышки, из-за чего она подвергается постоянному радиоактивному облучению. Если там что-то и существует, то ему просто не хватает времени эволюционировать. Только от вспышки до вспышки, пожары потухнут, и нужно снова всё начинать сначала. Возможно, у планеты вообще уже нет атмосферы, которая обеспечила бы жизнь.

– Хм, – произношу я, и в кабинете повисает тишина. Затем я добавляю: – Тогда там был бы пустынный, мертвый ландшафт.

– Да, но именно в этом что-то есть. Пустынная планета. Как ни странно, это всегда возбуждало во мне интерес, – возражает Конрад.

Когда он рассказывает о дальних пустынных мирах, его глаза оживают, голос становится энергичнее, как будто он чувствует себя живым там, где царит смерть. У меня самого возникли поэтические фантазии, правда, жутковатые: спутник вращается вокруг своей звезды, снова и снова очерчивает круг, словно в надежде подхватить от нее искру, которая породит жизнь. Но от звезды исходит лишь мертвый свет.

– Поразительно, – продолжает Конрад. – Как такое вообще может быть – планета у далекой звезды, где ничего нет, только пустота?

– Вы в том смысле, что Земля без жизни не имеет смысла? – уточняю я.

– Но также и притягательна… – отвечает Конрад и, помолчав, продолжает: – Планета ведь не чувствует этой бессмысленности.

– Потому что она не должна быть живой.

– Да, – подтверждает Конрад и смотрит на меня так, словно мое замечание его ошеломило.

Даже во Вселенной его восхищает скорее ее пустота, чем возможность жизни. «Ведь если где-то и есть живые существа, мы все равно никогда друг о друге не узнаем». В космосе такие чудовищные расстояния, что связь между объектами невозможна. Даже луч света затухает раньше, чем достигнет места назначения.

Луч света, размышляю я про себя, – это метафора для отношений. Конрад считает тщетным желание сблизиться с другим человеком, ведь расстояние между ними непреодолимо. Это также образ нашей с ним совместной работы, наших сеансов: Конрад не верит, что этот путь, вместо того чтобы открывать всё новые пространства пустоты в его душе, приведет к цели. Тем не менее он отправился в дорогу, ведь приходит на сеансы. Часть себя Конрад воспринимает как мертвую. Его привлекает пустота – непреодолимый интерес к Отсутствию. Он прослеживается в разных аспектах жизни. Словно безнадега – это его тайное утешение, а отсутствие чего-либо дает ощущение защищенности: он, окруженный пустотой, подобно лучу света, продирающемуся сквозь темноту, одинокий, не под прицелом глаз тех, кто мог бы осудить, не испытывает боли, но и не знает смысла в своем бытии.

Что же касается той части Конрада, которая хочет жить, нуждается в близких человеческих отношениях и в ответе на вопрос «Для чего я?», то мне кажется, что я уже улавливаю и ее голос. Ценно то, что Конрад вообще может найти образы, которые лучше всего описывают его внутренний космос, даже если он сам не видит связи между своими словами и ощущениями. Есть надежда, что тот, кто в состоянии подобрать подходящие слова для описания своего внутреннего мира, однажды будет понят другим человеком.

Во время сеанса я не рассказываю Конраду о связи, которая существует между тем, что он говорит, и тем, что происходит в его душе, поскольку считаю, что еще рано входить в едва приоткрывшуюся дверь. Уже на следующей неделе она снова захлопнется и душа Конрада погрузится в безжизненное состояние, а я буду ощущать беспомощность.

Спустя несколько недель пробных сеансов – а между тем уже наступил декабрь – мы с Конрадом решили начать собственно терапию после новогодних праздников, в январе. Мы договорились на три встречи в неделю. И не лежа на кушетке, а сидя друг напротив друга.

Бетонная стена

Как лучше работать с Конрадом? Каковы цели терапии? Чего ждет от сеансов он сам? Когда я задал эти вопросы, Конрад растерялся. «Лучше спать по ночам, – ответил он. – И как-то двигаться вперед. Ну, вообще, не могу точно сказать, к чему я хочу прийти».

«Разве не это цель нашей работы? Чтобы вы знали, чего хотите? И чтобы смогли решить, как вам жить дальше?» – предлагаю я.

Тут Конрад высказывает пожелание устроить свою личную жизнь. Но чтобы отношения не закончились так, как с Таней. Дойдет ли дело до детей? Он в этом сомневается. Не поздно ли? «Да и могу ли я быть отцом? А то, может, моим детям лучше вообще не появляться на свет», – говорит он.

«Моим детям лучше вообще не появляться на свет», – я мысленно повторил эту полную разочарования фразу. Пожалуй, в ней есть искра истины. Конрад чувствует, что детям необходимо то, чего он им дать не может, пока находится во власти пустоты. Снова это разочарование: он стоит на пороге второй половины жизни, лето подходит к концу, многие двери начинают закрываться перед ним. Удастся ли с помощью психотерапии что-то изменить? Как много времени она займет? Хватит ли Конраду времени? Или – даже в случае удачного исхода – он окажется в мире, который крутится без него, ему там не найдется места? Ведь цель терапии – не обязательно открытие новых возможностей. Именно возрастные клиенты чаще говорят о том, чтобы расстаться с напрасными надеждами, примириться с собственной судьбой. Пожалуй, и в случае Конрада целесообразно оплакать упущенные возможности. Но вместе с тем что-то во мне запротестовало: да нет же, кое-что еще можно осуществить!

Я считаю, что в случае Конрада вопрос об отношениях и детях можно также понимать и в переносном смысле. Ведь дети – это не обязательно малыши, рожденные в семье, но прежде всего способность Конрада принести в этот мир то, что имеет для него большое значение, то, что он может подарить другим. И за этим скрывается ключевой вопрос: умеет ли он любить? Как говорил Зигмунд Фрейд, «никогда мы не бываем настолько уязвимыми, как когда любим». Конрад понял это уже давно. Пожалуй, это и есть важный пункт, который будет мерилом успеха психотерапии: решится ли Конрад вновь открыть свое сердце тому, во что он действительно верит?

– Но вы же верите, что изменения произойдут? – спрашиваю его я.

– Честно говоря, не знаю. Я бы хотел этого. Но верю ли я в это… – Конрад так и не закончил свою мысль.

Тогда я говорю:

– Скорее всего, у нас обоих пока нет ответа на этот вопрос. Мы не знаем, что выйдет из наших встреч.

– Да, это одному Богу известно, – соглашается со мной Конрад.

Первые недели терапии были для меня мучительными. Я сильно уставал. Из-за того что мы встречались несколько раз в неделю, пустота Конрада захватывала все больше пространства в кабинете. Он рассказывал о своих буднях, работе, чаще о прежних отношениях с Таней. Но что бы он ни говорил, это похоже на повторяющуюся безуспешную попытку вдохнуть в пустыню жизнь. Он описывает события так, что я даже не знаю, как отреагировать. Вроде нет конкретной проблемы, никаких вопросов, требующих ответа, над которыми мы могли бы вместе подумать. Только голые факты из жизни, отчеты о происшествиях, анекдоты, в которых я не понимаю, где смеяться. Все чаще возникают паузы в разговоре. Иногда затяжные. Пустота. В это время во мне растет напряжение. Мне хочется прервать молчание замечанием или что-то уточнить. Но мои мысли словно парализованные – ничего толкового не приходит в голову. Только бессмысленное «Как дела на работе?» или «Что делали на выходных?». Но и это не помогает – разговор не принимает конструктивного направления, а снова и снова заходит в тупик. Конрад старается, но его ответы сухие и однозначные. Наши встречи всё больше напоминают бесконечные семейные посиделки, когда нечего уже сказать, только мучишься. И в попытке «убить время» больше ничего не делаешь. Я поглядываю на часы и испытываю облегчение, когда вижу, что сеанс скоро закончится, но вместе с тем неудовлетворенность: я так и не наладил контакт с Конрадом. Я успокаиваю себя мыслью, что завтра начну разговор по-другому.

Но назавтра все повторяется. Один сеанс похож на другой. Всякий раз Конрад производит впечатление беспомощного человека, который распространяет вокруг себя пустоту. Он не посылает в пространство никаких эмоций. Я же предпринимаю беспомощные попытки уловить хоть какой-то намек на эмоцию. Я говорю, что, возможно, он испытывает какие-то ощущения, пытаюсь угадать, что им движет. Но вопрос, о чем мы сегодня говорим, остается без ответа.

Один раз Конрад поведал о происшествии в планетарии, которое случилось накануне. Один посетитель, видимо, искал туалет и случайно забрел в кабинку механика. Ему стало любопытно, и, несмотря на замечание Конрада, что это служебное помещение, его невозможно было выпроводить. В конце концов Конрад стал вести себя так, словно в помещении никого, кроме него, не было, и человек удалился.

Истории, которые пациенты рассказывают на сеансе, всплывают не случайно. Часто между рассказом и тем, что в данный момент происходит в стенах психотерапевтического кабинета, существует ассоциативная связь. Даже если кажется, что история пришла на ум совершенно случайно, часто есть причина, почему вспомнилась именно она и почему она изложена именно так. Из детской психотерапии известно, что малыши еще не знают нужных слов, чтобы описать свое внутреннее состояние, поэтому они самовыражаются иным способом – в игре. Ребенок вряд ли скажет терапевту: «Я скучал по тебе», но в игре одна кукла заявит другой: «Я ухожу и не вернусь». А та ответит: «Не уходи, иначе я заплачу!» В работе с детьми без игрушек не обойтись.

В моем кабинете игрушек, подходящих для работы со взрослыми, нет. Но поле для игрового подхода все же остается: анекдоты и байки, сны и фантазии пациентов. Я внимательно слежу за повествованием, словно его действующие лица – игрушки, с которыми развлекается ребенок. Это не значит, что я отношусь к своим пациентам как к детям, но в каждом человеке на протяжении всей жизни остается ребенок, и он играет. Мы думаем не только словами, но и образами, и поступками.

Нельзя ограничивать варианты интерпретации рассказов пациента в ходе терапии и потому, что в каждом послании всегда есть несколько смыслов, перекрывающих друг друга. У меня складывается впечатление, что, рассказывая странные случаи из жизни, Конрад пытается донести до меня то, что имеет отношение к нашим терапевтическим сеансам, неосознанно, иносказательно, так, как доступно только ему. Это же касается навязчивого посетителя из планетария.

Проигрывая в голове сеанс, я думаю: «А ведь это история о нас двоих. Я – навязчивый посетитель, случайно попавший в кабинку механика. Он хочет от меня избавиться, я нарушаю его одиночество, которое успокаивает его. Но ему это не удается, я по-прежнему не сдвигаюсь с места, поэтому он игнорирует меня в надежде, что я сдамся. Очень меткая метафора для наших встреч. Ситуация в кабинке механика – отражение его психологической защиты. Он держится отстраненно, чтобы нам было невозможно наладить контакт друг с другом. Вероятно, он поступает так из страха, что я доберусь до его чувств. И есть другой Конрад, который в глубине души хочет, чтобы я до него достучался. Но он мне этого не расскажет. Как не признается, что внутри его души вовсе не пустота, а есть еще кто-то, с кем я пока не знаком».

Однако в ходе сеанса у меня не получается интуитивно понять скрытый смысл посланий Конрада. Они не трогают мое сердце, поэтому я разгадываю их, как головоломки, умственным усилием, из-за чего мои комментарии все время оказываются невпопад. А возможно, я сам боюсь эмоциональной связи с Конрадом: что, если он и правда вернется к жизни?

После рассказа о посетителе в кабинке механика я говорю Конраду: «Подозреваю, что вас сильно разозлил непрошеный гость». На что он бросает мне ничего не значащую фразу как подтверждение того, что я так и не понял сути сказанного. Видно, что он разочарован, однако и сам не понимает, что, собственно, он имел в виду. Он не может просто заявить: «Вы не понимаете меня, я совсем другое хотел вам сказать». Если бы это произошло, то процесс взаимопонимания сдвинулся бы с мертвой точки и луч света, выпущенный с планеты одного, достиг бы планеты другого. Но он уже снова замолчал и ушел в себя. И в этой динамике кроется доля переноса. Я для Конрада – тот, кто по определению не в состоянии его понять, вроде отца или матери в лице психотерапевта. Он сам всё делает для того, чтобы так было, общаясь экивоками. Возможно, я не только непонятливый, но еще и опасен для Конрада, от меня лучше держаться подальше.

Когда я спрашиваю у него, что он чувствует во время наших встреч, не испытывает ли он страх, рассказывая о себе, он отвечает:

– Страх – нет. Но я и не знаю, что должен испытывать во время сеанса. У меня такое ощущение, что меня ничто не трогает. Когда я здесь, мне ничего не приходит на ум.

– Когда вы дома, все по-другому? – спрашиваю я. – Вам на ум приходят мысли, которые вы хотели бы обсудить?

Конрад после недолгих размышлений отвечает:

– Нет. Я вижу, что что-то не так, но чтобы меня действительно что-то беспокоило… нет, ничего.

– Это «ничего» вы и приносите с собой на сеанс, – говорю я.

Такое чувство, что мое замечание нас дальше не продвинет и не наполнит пустоту пространства. Разве это не моя потребность заполнить пустоту? Разве не я не выношу ее? И не даю ли я тем самым понять Конраду, насколько не выношу то, что он держит в себе, и с этим надо что-то делать? Ведь это «ничто», которое определяет наши встречи, тяжко терпеть. Через пару минут молчания у меня начинает кружиться голова, мне трудно сосредоточиться – от такого состояния хочется поскорее избавиться, сказать что угодно, лишь бы нарушить тишину. Но если Конрад и впрямь носит это «ничто» в себе, как он научится обходиться со своей пустотой, если я ее постоянно заполняю? Может, как раз мне нужно позволить себе встречу с внутренним миром Конрада, чтобы между нами установилась связь?

На следующих сеансах я не вмешиваюсь, не пытаюсь найти объяснение, но стараюсь позволить пустоте прикоснуться ко мне. Все мои терапевтические действия ограничиваются теперь лишь тем, что я фиксирую чувства, которые возникают здесь и сейчас. В какой-то момент я говорю Конраду:

– Считаете, что сеанс сегодня мучительно долгий?

Он кидает взгляд на меня, и его голос звучит более оживленно, чем обычно:

– Да, мучительно долгий.

Он просит прощения, что от него мало толку, и я замечаю:

– Не пора ли уже высказать, что вас сейчас на самом деле беспокоит?

– Но я не знаю, поможет ли это. Полагаю, неприлично будет, если я скажу, что визиты к вам для меня мучение. Вы не виноваты. Вы все делаете правильно.

– Я сам чувствую, что сеанс тянется мучительно долго.

Конрад смотрит на меня глазами, полными удивления:

– Вы тоже мучитесь?

За все время это первый раз, когда он обращается ко мне лично, напрямую спрашивает о моих чувствах. Как психоаналитик я воздерживаюсь от комментариев о себе. Не потому, что я стараюсь сохранить нейтральную позицию, а потому, что необдуманно вылетевшее слово может стать источником раздражения или быть неправильно понятым, даже оскорбить. Я лечу пациента, а не себя. Рассказывая о себе, я занимаю время, предназначенное для него. Если я скажу Конраду: «Да, я считаю нашу встречу невыносимой», не прозвучит ли это как «Я считаю вас невыносимым»? Я так не считаю, но думаю, что для Конрада наша встреча невыносима. Именно это я и сказал ему, собравшись с мыслями.

Бог знает, как воспримет это Конрад, но он, похоже, сам чувствует некоторое облегчение:

– Вы меня удивили. Но приятно удивили.

Когда сеанс закончился и мы стали прощаться, он впервые показался мне более раскрепощенным. Может, это первый контакт? Понимание того, что мы оба можем испытывать одно и то же? Это для Конрада также значит, что с ним в помещении находится человек, который не просто сидит молча, а участвует в происходящем.

В основе эмоционального контакта лежит способность человека дать другому почувствовать то, что чувствует он сам, без слов. На этом взаимообмене основано все наше эмоциональное развитие. Когда ребенок испытывает страх, очень важно, чтобы он мог сообщить об этом матери или отцу: родители должны проникнуться, тоже обеспокоиться, но это чувство не должно отскочить от них, как мячик. Ребенок испытает облегчение, если будет знать, что его страх понятен другому человеку и тоже влияет на него. Только если родители по-настоящему проникаются чувствами малыша, но не позволяют себе впасть в панику, они могут успокоить его. Это основа того, что называется «быть понятым»: эмоциональный взаимообмен. В психоанализе данный процесс называется включенностью, то есть принятием и переработкой чужих чувств.

Когда родитель закрывается, уклоняется от контакта, будто отсутствует, ребенок остается один на один с неописуемым страхом, не может от этого чувства избавиться, преобразовать его, в нем закрепится невыносимое напряжение. Его попытки донести информацию будут всё более отчаянными, поступки – всё более радикальными, голос – более настойчивым, пока его не услышат. Но если ничто из этого не поможет, если устойчивая связь с внутренним «я» другого человека отсутствует – поскольку родители эмоционально холодные, как отец Конрада, или в депрессивном оцепенении, как его мать, – тогда собственные чувства остаются непонятыми, для них нет подходящих слов. В душе появляется дыра, которая разрастается в огромную яму, если травмирующий опыт повторяется. Там, где мы не были поняты, мы не способны понять себя сами.

Мне кажется, я понял, что с Конрадом нужно прежде всего установить контакт на базовом уровне, дать ему почувствовать, что он может достучаться до меня, действительно способен вызвать во мне что-то, даже если это только мучительная пустота. В тот раз мне показалось, что между нами впервые состоялся такой контакт. И Конрад тоже почувствовал это. Отсюда и облегчение в конце сеанса, словно он освободился от чего-то.

И действительно, качество наших встреч в следующие несколько месяцев существенно изменилось. Конрад стал рассказывать о своем прошлом более эмоционально. И его слова не повисали в пустоте, а достигали цели.

Он рассказал, что, сколько себя помнит, никогда ничем не горел по-настоящему. Еще ребенком, когда его футбольная команда взяла кубок и все ликовали от восторга, он тоже радовался, вернее, делал вид, изображал чувства, которых в реальности не испытывал. Он старался пробудить их в себе, но, даже когда он держал в руках приз и передавал его товарищам, в нем ничто не колыхнулось. Он кричал как чокнутый, так, что все странно смотрели на него, настолько утрированной выглядела его радость.

– Вы кричали от радости, но звучало это неискренне, – говорю я.

Та же история и в юности. Он был замкнутым, не «самым звонким», но тем не менее у него были друзья, с ними он «делал то, чем обычно занимаются в этом возрасте». Но даже когда он познакомился с девочкой и впервые поцеловался, он ничего не почувствовал. «Меня это напрягало, но я притворился, что мне нравится. Друзьям я потом сказал, что это было круто, хотя в действительности был рад, что всё уже позади».

На школьном выпускном всем было весело. Вместе со всеми он напился, горланил песни, фотографировался, но не от души. Его часто мучила совесть из-за того, что ему приходилось обманывать людей, демонстрируя эмоции, которые он на самом деле не испытывал. Наверное, его друзья даже не догадывались, что Конрад вовсе не тот, за кого себя выдает. Что же в нем настоящего?

– Что было, когда ваши родители умерли? – спрашиваю я Конрада.

– Отец умер довольно быстро. У него давно появились симптомы. Специфический кашель. Однажды я даже видел, как он сплевывал кровь. Несмотря на это, он продолжал ездить в рейсы. По врачам он не ходил. Только в самом конце, когда уже было поздно. В больницу его доставили из водительской кабины, там он прожил еще пару недель. Там и умер. Нас вызвали в больницу. Когда я приехал, он был уже мертв, но мне разрешили подойти к нему. Когда я его увидел… ну, вы знаете, как выглядит мертвый. Как живой, только очень бледный и застывший. Это человек, которого ты знаешь всю жизнь, и в то же время чужой. Правда, мой отец был таким и при жизни. Я смотрел и ждал, что он откроет глаза. Было такое ощущение, что он должен мне еще что-то сказать. Я смотрел на его рот. Но он молчал.

Когда спустя несколько лет умерла мать, Конрад испытал облегчение. По непонятным причинам последние годы жизни она провела в постели, не могла сама даже сходить в туалет, хотя врачи не обнаружили ничего, что могло бы объяснить ее состояние, кроме микроинсульта. Конрад помогал ухаживать за ней. «Ничего приятного в этом не было. Это была уже не она. Только умирающее тело».

На мой вопрос, как он воспринял сообщение о ее смерти, Конрад отвечает:

– Я испугался. Я как раз отдыхал на Майорке со своим школьным другом. Он спросил меня: «Что случилось, Конни?» Я сказал: «Мама умерла». У него слезы навернулись на глаза. И тут я вдруг сам завыл, как дворовый пес. Потом сказал, что я в порядке и хорошо, что для нее все закончилось. Но я плакал и не мог остановиться. А потом в один миг перестал. С тех пор я больше никогда не плакал. По дороге домой, в самолете, я уже обдумывал план дальнейших действий. Похороны были мучением. Все эти люди, которые выражали соболезнования. Я хотел одного – чтобы меня оставили в покое, чтобы не было никаких мыслей.

– В одночасье в вашу кабинку механика набежало слишком много людей, которые ждали от вас проявления чувств, – продолжаю за него я.

– Но мне не было так уж грустно, – говорит Конрад. – Я скорее испытывал сильный стресс.

– Но не на похоронах, – уточняю я. – На Майорке вы что-то почувствовали. Думаю, в слезах друга вы увидели свою боль.

– После смерти мамы я подумал: теперь в моей жизни начнется новый этап. Пора упаковывать вещи.

Конрад решил уехать из Германии. Он отправился в кругосветное путешествие. Однако, если его послушать, это приключение вовсе не освободило его. Оно скорее было бегством, отчаянной попыткой уйти от того, что гналось за Конрадом по всему свету. Он брался то за одну работу, то за другую. Нигде не задерживался дольше чем на пару недель, а то и дней. Так он жил много лет.

– Я повидал такие красивые места, – рассказывает Конрад. – Но всюду мне было плохо. И так на протяжении всего путешествия, хотя именно ради этого я отправился в путь: почувствовать себя хорошо… – Конрад молчит, проходят минуты, и он заговаривает снова: – Худший момент был в Новой Зеландии. Прошлое осталось в Германии. Я не был ни к чему привязан, не должен был ни о ком заботиться. Сомневаюсь, что я вообще хотел возвращаться домой. Тогда я познакомился с Люси. Она тоже была туристкой, из США, чуть постарше меня. Между нами возникло полное взаимопонимание. Мы стали путешествовать вместе, исколесили всю страну, видели разные города – Веллингтон и Окленд, – но прежде всего дикую природу, которая простиралась вдоль побережья… Я был в красивейшем месте на свете с красивейшей женщиной, какую когда-либо встречал. Было лето. Мы с Люси расположились на покрывале перед входом в кемпинг. Обнимались. А потом она спросила меня, счастлив ли я. – Конрад сглотнул, я впервые заметил в нем движение чувств. – Я ответил: «Конечно». Но это была неправда. Я не был счастлив. Хуже того, все оставалось так же, как всегда, как раньше в Германии, как в любом другом месте и в любое другое время. И в Новой Зеландии ничего не изменилось. На следующий день я сказал Люси, что у меня появились срочные семейные дела в Германии, я скоро вернусь, и улетел. Я никогда ей так и не написал и не позвонил, не отвечал на ее сообщения, даже когда они были полны отчаяния. Думаю, она мне этого никогда не простит.

– Вы ее сильно обидели, – констатирую я.

– Да. – Глаза Конрада будто остекленели.

– Вы и себя обидели, – продолжаю я.

Пока Конрад рассказывает о своем путешествии, перед моим внутренним взором разворачивается картина: он и Люси летом, в ночи, в Новой Зеландии, кутаются в одеяла, над головой высокое звездное небо. И в тот момент, когда к нему прижимается живое, любящее существо, он вдруг вспоминает, что не принадлежит этому миру, что он с другой, далекой планеты, случайно залетел на Землю. Когда он обнимал Люси, в нем шевельнулось что-то человеческое. И оно может обратить его в земного жителя. Но тогда он навсегда потеряет свою родину – далекую звезду. Ему пора в обратный путь, хотя боль одолевает его сердце. Не сейчас.

Несмотря на все это, я вижу луч света: Конрад осознаёт, как сильно ему чего-то не хватает, того, для чего он еще не знает слов, что скрывается за фразой «Ты счастлив?». Полагаю, он понимает, что речь идет о желании не только обнять другого человека, но и испытывать в этот миг определенные эмоции, душевный порыв. Но он лишен этого. Один из немногих моментов в ходе терапии, когда Конрад здесь и сейчас почувствовал нечто, похожее на боль. А вместе с тем в нем шевельнулось что-то живое, ведь мертвые ничего уже не чувствуют. Оно запрятано глубоко в самом укромном уголке души; сам же Конрад превратился в пустынную планету, и его пустыня все разрастается, проникая даже в наши с ним беседы. Для него «живой Конрад» представляет опасность, поскольку не поддается контролю и может погрузить его во всю ту боль и тоску, которые с ним сопряжены. Поэтому он просто отключает эту часть себя, держится от нее подальше, и уж тем более подальше от Люси. Если он поддастся эмоциям, то им овладеет паника. Именно поэтому он сбежал от Люси, это была своего рода паническая атака.

Мы проработали с Конрадом уже год. Незадолго до рождественских каникул он рассказывает свой сон (сны – часть нашей психики, которую невозможно контролировать).

– В выходные, в ночь с субботы на воскресенье, я снова проснулся от приступа паники. В последние месяцы такого не случалось. Без понятия, что вдруг опять. Может, потому что я все выходные провел в одиночестве. Но в этот раз я кое-что помню.