Читать книгу: «Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы», страница 3

Саша сразу же, как только увидел Андрея идущим к ним по двору, поспешил удалиться и давно скрылся в доме. Так что слёзы Светы Андрей мог отнести только к страстной любви её к нему: «соскучилась сильно» – подумал он. А она уже не знала – любит ли она этого «тракториста» с мозолистыми руками, пахнущими соляркой.

Света быстро простилась с женихом, и, чуть не бегом, быстрым шагом, пошла домой. «Женщины! Их не поймёшь! Может стесняется любви своей!» – подумал жених про себя.

– — – — – — – — – — – —

На следующий день, в воскресенье, в выходной, Андрей пригласил Свету посмотреть дом, который он купил на отцовские деньги и ремонтировал втайне от невесты для будущей жизни семьей, он не на шутку готовился к свадьбе – и дом был как подарок.

Дом большой, пятистенок, и состоял из двух комнат в каждой была своя печь. Напротив дверей в «прихожей», была топка голландской печи. Направо дверной проём вёл в импровизированную кухню, где топка большой русской печи с подтопком, для приготовления пищи летом. И тут был умывальник с краном и большим баком, висящим на стене: это самодельный водопровод. Из колодца во дворе при помощи насоса, вода закачивалась в этот бак. Андрей сам придумал и сам сделал водопровод, – в деревне такого не было ни у кого, все таскали воду вёдрами из колодцев.

За русской печью располагалась комната-спальня, в которой кровать, стол у окна и шифоньер для вещей.

Андрей водил Свету по дому и всё время от самых сеней держал её за талию; а она чувствовала себя слабой, виноватой, и поспешила освободиться от рук жениха и села в другой комнате-гостинной на диван напротив стола. Несмотря на то, что дом этот был подарком жениха, «новый» после ремонта, пахнущий ещё краской, – Света ненавидела все эти две комнаты, две печи, большую прихожую и «кухню». Для неё уже ясно было, что она разлюбила жениха-тракториста, или, может быть, не любила его никогда. Но как это сказать, и кому сказать – себе (?), – и для чего (?): она не понимала и не могла понять, хотя думала об этом уже несколько ночей.

Андрей и говорил так ласково, скромно, – он был так счастлив, расхаживая по этому своему «новому» дому, а Света видела невыносимую дряхлость и глупую наивную пошлость: дома деревенские против городских квартир явно проигрывают. Как-то ездили они к знакомым, что жили в трёхкомнатной в городе – и полы паркетные и обои и мебель заграничная, как и посуда… А тут, – шифоньер из фанеры (он обещал покрасить в любой цвет) пристроенный, прибитый к стене и полы из толстых струганных досок и вообще… Каждую минуту она готова была убежать, зарыдать, даже в окно выскочить… – так невыносимо неприятно его хвастовство: сам сделал, сам сколотил…

Прошли по двору. Тут сарайка подправленная им с новой крышей, которую тоже «сам построил» (крышу на старой сарайке).

В углу двора образовался ветряной смерч из пыли, ветер разгулялся и тучи сгустились неожиданно быстро, так, что потемнело, и казалось, вот-вот пойдёт дождь.

– Тебе не холодно? – спросил Андрей, щурясь от пыли, разносимой порывами ветра.

Она промолчала. Света в одном летнем платьице и правда почувствовала прохладу и поспешила домой впереди Андрея. Вообще она всегда быстро ходила и за ней все только догоняли.

– — – — – — – — – — – —

Саша в конце июня, вдруг, засобирался в город.

– Не могу я жить долго в деревне, говорил он мрачно. – Нет тут водопровода ни канализации. Я даже лишний раз руки помыть не могу, в душ хочется… —

– Да, погоди ты, блудный сын, – соскучился он! – убедительно сказала бабушка почему-то шёпотом. – Свадьба 6-го числа! —

– Да ну её, свадьбу, а то я не видел! —

– Хотел же у нас до осени пожить. —

– А теперь вот не хочу. Работу нужно искать, может на старую обратно возьмут, без дела сидеть негоже. А вы тут без меня обходитесь со своим хозяйством. —

Вечером того же дня и Света решила всё про себя. Она решила поговорить с бабушкой. Лето в этот год сплошь одни дожди и ветра, день ото дня. На ночь была гроза. Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в печи домашней, которую не смотря на лето протопили, жалобно и угрюмо напевал свою песню. Была почти полночь, бабушка со Светой лежали в кроватях напротив печи в своей комнате-спальне. Послышался резкий стук за окном, должно быть что-то упало во дворе.

– Что это застучало, Света? – спросила бабушка.

Баба Настя, с седыми волосами, заплетёнными в одну толстую косу, с робкой улыбкой, в эту бурную грозовую ночь казалась старше, некрасивее, и как будто меньше ростом. Светлане вспомнилось, как ещё недавно она считала бабушку необыкновенной женщиной и с гордостью слушала все её слова, а теперь никак не могла вспомнить этих слов доброго наставления; всё, что приходило на память, было слабо и ненужно.

В печке раздался басовитый вой ветра и будто пропелась молитва: «Господи, помилуй!» – Света села в постели и вдруг схватила себя крепко за голову, встряхнув густыми волосами и зарыдала.

– Баба, бабушка, – проговорила она, – родная моя, если б ты знала что со мной происходит! Прошу тебя, позволь мне уехать! —

– Куда? – спросила Анастасия Михайловна, не понимая, и из положения полулёжа села в кровати. – Куда уехать? —

Света долго плакала и не могла выговорить ни слова.

– Дай мне уехать в город! – сказала она наконец. – Свадьбы не должно быть и не будет. Пойми, я не люблю этого деревенщину-тракториста – его руки соляркой пахнут… И говорить про него не могу… —

– Что ты – что ты, родная моя, Светочка, – что ты! – заговорила Анастасия Михайловна быстро. – как можно? Ты обручена. Ты успокойся, – это у тебя от нерасположения духа, и ещё погоды нынче плохие. Это пройдёт, успокойся. Это бывает. Может быть ты повздорила с Андреем, но – «милые бранятся – только тешатся» – по пословице. Всё образуется… —

– Ты ничего не понима-а-е-е-шь! Рыдала Света, завалившись на подушку.

– Да, – сказала Анастасия Михайловна, помолчав. – Давно ли ты была ребёнком, маленькой девочкой, а теперь уже Невеста. Время идёт быстро, всё в природе меняется быстро – то дождь, то гроза… И не заметишь сама, как станешь матерью и состаришься и будет у тебя такая же дочь строптивая. —

Рыдания быстро стихли, также быстро и неожиданно, как и начались.

– Милая, добрая моя бабушка, ты ведь умная, ты несчастная, – вытерев слёзы платком, сказала Света, – ты несчастная, а я не хочу быть такой, – зачем ты банальности говоришь: какая «невеста, обручена» … Не надо! —

И она быстро пошла, накинув платок на плечи.

Бабушка Настя что-то хотела сказать, но не смогла выговорить ни слова, – слёзы навернулись. Она всхлипнула и легла, укрывшись одеялом, думая: что она, внучка, права. А в печке снова загудел ветер густым басом, стало вдруг страшно… «Что-то будет плохое» – подумалось ей.

– — – — – — – — – — —

Поздней ночью (для него) к Саше в комнату вошла Света, и, не сказав ни слова прошла, села в кресло напротив кровати и закрыла лицо руками. Саша встал, натянул трико поверх трусов, взяв их с железной спинки кровати, и прошёлся по комнате, до дверей и обратно, два раза. Не выдержав долгой паузы:

– Что? – спросил Саша, присев на кровать напротив Светы.

– Не могу… – оторвала руки от лица Света. – Как я могла думать, что буду здесь проживать всю свою жизнь, не пойму! Жениха я не люблю, себя презираю за эту юношескую влюблённость, которая случилась со мной со школьницей! —

– Ну-ну… – проговорил Саша, не осознавая ещё, в чём дело. – Это ничего… Это хорошо. —

– Эта жизнь опостылела мне, – продолжала Света, – я не хочу здесь оставаться ни одного дня. Завтра же я уеду отсюда. Возьми меня с собой, ради бога! —

Саша с минуту смотрел на Светлану с удивлением; наконец, он понял и обрадовался, как ребёнок. Он встал, всплеснул руками и начал притаптывать в тряпичных туфлях со стоптанными задками, что служили ему вместо тапочек, как бы танцуя от радости: его «агитация» была не напрасной. Третий год подряд он уговаривал сестрёнку ехать в город…

Не знаешь, как и когда отзовётся наше слово, то не воспринимается совсем. А то оказывает огромный эффект.

– Великолепно! – говорил он, потирая руки, – Боже, как это хорошо! – оглядывался он в маленькой узкой комнатке, словно ища какой-то подсказки у стен. А она глядела на него, не мигая, большими, красными от слёз, влюблёнными глазами, как очарованная, – ожидая, что он сейчас же скажет ей что-нибудь значительное и очень важное. Он ещё ничего не сказал, но ей уже казалось, что перед ней открывается нечто новое и большое, чего она раньше не знала, и она смотрела на брата с полной доверия надеждой, готовая, кажется на всё, даже на смерть…

– Завтра я уезжаю, я уже собрался. Ты свои вещички принеси и положи в мой рюкзак, – всё говорилось заговорщическим тоном: замышлялся «побег невесты», поскольку приготовления к свадьбе начаты были и до самой свадьбы оставались считанные дни. – Клянусь тебе, ты не пожалеешь и не раскаешься. – так всё решил Саша.

– Ты пойдешь провожать меня, – а что такого что сестра провожает брата, когда тронется автобус из райцентра мы и поедем. – Запросто решил он. – поедешь, там поступишь в институт, и пусть твоя судьба изменится. Главное – перевернуть жизнь, вырваться из этой глуши и ежедневной рутины, а всё остальное не важно: вещи дело наживное и женихов у тебя будет ещё, хоть отбавляй и парни хорошие, умные, весёлые и всякие… —

– О! да! Ради Бога! – решительно ответила Света.

Она спала тихо, и уснула не сразу. Свете казалось, что она очень взволнована, что на душе у неё тяжело, как никогда, что теперь до самого отъезда придется страдать сердцем и мучительно думать; но сон так быстро напал, что через пару минут она уснула и спала крепко, с заплаканным лицом, с улыбкой на губах.

Эпилог

Оставляя открытым финал, автор оставляет читателю выбор.

Если человек религиозен и мыслит по строгому, он, вероятно, может решить: что Бабушка и её подруга Виктория уговорят Свету не уезжать, а потом и свадьбу и венчание пройти: «стерпится-слюбится». А обручение – это важно настолько, что «грех великий» нарушить свои обещания во время обряда обручения. Под молитвами священника Света обещала жениху и Богу быть женой и хранить верность будущему мужу: она перед Богом обещала, и за грех разрушения обручения в ад попадёт. – Таким пояснением Бабушка с подругой могут Светлану задержать и заставить выйти замуж за Андрея-тракториста, у которого «руки соляркой пахнут» и которого Света разлюбила совсем… Это один исход.

Но нынешняя молодёжь, не отличающаяся верой в Бога и считающая обряды за некие «театральные постановки церкви» могут «сказать», подумать по-другому: если жених Андрей стал уже нелюб и даже противен для Светы: и руки-то пахнут и хвастается он совсем не тем – старым домом, и что он не умный, а как «древний (считай пещерный) землепашец»… Конечно, Светлана бросит всё и уедет с Сашей в город, где начнёт новую жизнь среди студентов института. И будут у неё все радости цивилизации: и танцы в клубах, на дискотеках… Это другой исход.

И третий вариант, связанный с мужской альтернативой: за своё счастье надо бороться. Когда жених узнает, что Света поехала с Сашей-братом на автобусе в город, – он заведёт свой трактор «Беларус» и догонит автобус и остановит его, перегородив дорогу. Высадит Свету и автобус уедет. А Андрей начнёт уговаривать Светлану в чистом поле рядом с дорогой, трассой: он вспомнит-припомнит все моменты хорошие, которые были между ними за три года влюблённости тайной: и ночёвки на сеновалах, и гуляния у реки в летнюю пору на сенокосных лугах, как он дарил Светлане полевые цветы и они бегали по полю и радовались жизни, потом купались в реке в теплой, как парное молоко, воде на закате… И романтика победит, и Света поедет с женихом Андреем назад, и пойдет с ним на венчание в церковь и будут они жить в доме и будет у них много детей… Это третий вариант исхода-финала рассказа Обручённая.

Немного о писательстве.

Органическим свойством словесного искусства, – подчёркивал В. Короленко, – является неизменная ориентация на читателя, слушателя, на их восприятие художественных ценностей. Короленко настойчиво советовал молодым писателям выработать в себе ощущение тех, к кому обращены произведения. «… Слово дано человеку, – писал он, – не для самоудовлетворения, а для воплощения и передачи той мысли, того чувства, той доли истины и вдохновения, которым он обладает, – другим людям. И это до такой степени органически связано с самой сущностью слова, что замкнутое, непереданное, неразделённое – оно глохнет и умаляется… автор должен постоянно чувствовать других и оглядываться на то, может ли его мысль, чувство, образ – встать перед читателем и сделаться его образом, его мыслью и его чувством. И вырабатывать свое слово так, чтобы оно могло делать эту работу (немедленно или впоследствии – это другой вопрос). Тогда художественные способности растут, оживляются, крепнут. Замкнутые в изолированном самоудовлетворении, они истончаются, теряют силу и жизненность, хиреют или обращаются на односторонние, исключительные настроения, чисто экзотического характера».

Открывая новое в жизни, художник всей системой созданных им образов стремится убедить читателя в истинности своего понимания жизни, своих идей, эстетических принципов. И в той мере, в какой его произведения убеждают читателя, заражают его мыслями и чувствами, выраженными в них, – писатель ведёт за собой читательскую аудиторию, и более того, создаёт её.

Л. Толстой справедливо писал о том, что «искусство есть одно из средств общения людей между собой (Полн. Собр. Соч., т. 30, с. 63—64).

Всякое произведение искусства делает то, что воспринимающий вступает в известного рода общение с производившим или производящим искусство и со всеми теми, которые одновременно с ним прежде или после его воспринимали или воспримут его художественное впечатление».

Связи с читателем для истинного художника слова – это смысл и цель его творчества. «Я не сумел бы разграничить вопросы: „Почему?“ и „Для кого?“ – пишу я, – заявляет Ромен Роллан. – Моя деятельность всегда и во всех случаях была динамической. Я всегда писал для тех, кто идёт вперёд, потому что я сам всегда шёл вперед… Жизнь была бы для меня ничто, если бы она не означала движения, само собой разумеется, прямо вперёд».

Конец.

Дашенька – лесничий

Над лесом за рекой, за широким затоном уже садилось солнце. Небо на горизонте словно застывший окрашивалось в алый цвет. Само солнце было скрыто за темными облаками, поднимающимися из-за леса. И было так тихо, как редко бывает тихо в природе: не слышно щебета птиц, не слышно стрёкота кузнечиков в прибережной траве. Небо темнело от надвигающихся с запада туч над головой, только сзади, с восточной стороны светло-голубой сумеречный свет озарял тихий затон и быструю речку, несущую воды свои между крутых песчаных берегов.

У затона, на пологом спуске к нему, на старом толстом бревне сидела грустная женщина с накинутым на плечи платком, прикрывающим от холодка вечерней реки. Расслабившись, опустив руки между колен, Дашенька, как называл её муж, смотрела на водную гладь успокоено, без всяких особенных мыслей, отдыхая телом, но всё ещё ощущая внезапное чувство тоски и какой-то никогда прежде не испытываемой беспомощности, неудовлетворённости своей жизнью.

Она родилась и выросла в этом лесном краю и прожила здесь всю свою жизнь вдалеке от большой цивилизации. О родном лесном крае им рассказывали ещё в школе, был такой предмет в начальной школе: «история родного края». А также из рассказов бабушки и других пожилых людей в их деревне, многое было известно, чего уже не знает нынешнее поколение детей.

Когда-то, при царе, богатые купцы строили тут свои усадьбы, а вокруг них строились большие посёлки, около мелких речек, впадающих в затон на большой и быстрой реке. «Испокон века», как говорится, тут сплавляли лес. К затону свозились стройные ровные брёвна сосен и кедров. (Кедры вырубили совсем. Теперь леспромхоз пытается возродить посадками бывший лес-кедрач, который рос при купцах). И говорят, лес сплавляли не весь, а часть леса пилили тут же на месте, в большом поселке, что стоял за теперешними оврагами, и оврагов тогда не было. А были пилорамы, были цеха со станками по деревообработке. Рабочих было много и жили они в барачных посёлках, – они производили доски, изготавливали мебель – это были целые «заводы» деревообрабатывающие. Посёлок так и назывался «Заводы». И недалеко от затона были несколько деревень сплавщиков леса. (На их месте теперь вырос березняк, где среди овражков и ям еще видны были до сих пор места от срубов домов, а на полянках среди берёз встречались яблоньки одичавшие и было много земляники и грибов-груздей). Край лесной, пока было много леса, развивался. В посёлках и больших деревнях купцы и бояре, и помещики строили и больницы, и школы для рабочих церковноприходские, и театры для себя и разные увеселительные заведения – пивнушки для простого люда, рестораны для себя. Были и дороги широкие грунтовые, на месте которых теперь просеки в смешанном лесу.

Но потом случилась революция, которая всё смела: «Мы весь, мы старый мир разрушим, до основанья, а затем -…». Рабочие и крестьяне сожгли купеческие усадьбы, а вместе с ними и пилорамы и целые деревни. Сегодня они только в воспоминаниях стариков, доживающих свой век в немногих оставшихся деревнях. На месте «Заводов» колхоз распахал землю и давно, более 70 лет, сажает овес, люцерну для корма скоту, турнепс. После войны колхозы стали возрождать деревню, строили фермы в каждой деревне, разводили коней для перевозки урожая. Но дело продвигалось с трудом, людей в деревнях уже не оставалось. Возродилось потихоньку и лесное дело. Лес начали пилить и сплав работать стал понемногу. Близкие деревни работали на лесосплаве или на заготовке леса. Там на реке многие мужики погибали, прыгая по мокрым брёвнам формируя плоты, поэтому женщин в деревнях, молодых вдов, было всегда больше.

Но если раньше лес «гнали» по весенней большой воде «молевым способом» – плоты были только впереди и сзади, то последнее время такой сплав стал невозможен: брёвна тонули, топляки заносило песком, и река обмелела. Из большой реки она превратилась в быструю мелку речку, которая всякий год меняет своё русло. Теперь о сплаве только остались вокруг затона большие бревна от штабелей леса, которые догнивают на берегу. Лес стали возить на машинах. И с прекращением сплава опустели и деревни – народ разъехался. В колхозе никто не хотел работать, – не умел, был непривычен к работе на земле.

Небольшое возрождение началось в связи с укрупнением колхозов в 1970-е годы. Построен был поселок с трехэтажными домами – центральная усадьба. Там же был построен крупный «комплекс КРС», большая ферма на 500 голов. Жителей из мелких деревень перевезли в дома со всеми условиями: отопление, канализация. Колхоз начал работать в два раза больше получая прибыль от ведения хозяйства на хозрасчете!

И вновь случилась «революция» – перестройка, потом «развал большой страны», кризис. Колхоз пришел в упадок, технику куда-то распродали. ООО – агропром, которое образовалось вместо колхоза стало жить одним днем, при частой смене руководства. Один руководитель – продал коров и закрыл комплекс КРС, другой уничтожил свинокомплекс. Что говорить – когда провода со столбов, идущих по лесу, сняли-украли и продали. Деревни стояли без света, пока не купили дизельные электростанции на солярке. Освещения в деревнях не стало. Поэтому деревни оказались покинутыми – люди разъехались по городам и большим поселкам.

(Вывод). Так было с родным краем Дашеньки: два раза в лесной край проникала цивилизация, два раза край развивался – наполнялся людьми…

– — – — – — – — – — – — —

Судьба Дашеньки очень похоже складывалась. Отец её был заядлый охотник, работал он и на сплаве, там же работала и Даша. Она с детства никого и ничего не боялась, ни дикого зверя, ни змей – весной сбивающихся в густой траве в клубок. Стреляла она из ружья не хуже любого охотника, ходила с мужиками и на волков в облаву) и на медведя (когда шатун, не легший в спячку, бродил по округе задирая собак деревенских). А на сплавах, по молодости, по брёвнам скакала без страха, тонула не раз и выплывала без крика помощи.

А вот тогда, при смерти брата, при виде скрюченного, заметённого снегом тела, ей впервые стало страшно. Смерть старых родителей была естественной и понятной, здесь же смерть свалила здорового парня, не вкусившего ещё настоящей жизни, неженатого, 25-ти лет, родную кровиночку. И Даша никак не могла в душе смириться с такой несправедливостью. Она долго приходила в себя, пока снова не обрела прежнюю веру в жизнь, в собственные силы, благодаря, быть может, больше всего мужу.

__________________

Иван появился на её жизненном пути, как пришелец из другого, неизвестного ей мира, о котором она знала лишь понаслышке из рассказов приезжих, из книг да из школьных уроков географии. Она была в городе только один раз с родителями, её брали с собой ещё маленькой девочкой, и город ей сразу не понравился. Вместо легкого шума леса, в городе лязг и грохот моторов дымящих машин. Отец ездил тогда в управление лесного хозяйства, он окончательно переходил на работу лесником, даже главным лесничим района.

Колхозы в то время укрупняли, строили большие поселки городского типа, мелкие деревеньки собирали в одну центральную усадьбу. Возник посёлок и в их районе недалеко от реки. И там же был построен комплекс КРС на 500 голов. Именно тогда семья Даши осталась в лесу и окончательно переехала на заимку, на территорию Лесопитомника. Даша ходила в посёлок одна по выходным за 5 километров, в клуб, к подругам дояркам, у которых оставалась ночевать.

И тут приехал видный парень из города, спортивного телосложения, на зависть всем девчонкам, механик новой колхозной МТС. Он и в лесопитомник приезжал с рабочими ремонтировать технику – трактора и машины-приспособления для посадки рассады сосен и кедров.

Ко всему прочему, что он был футболист колхозной футбольной команды, Иван оказался весельчаком, песенником, заводилой на праздниках – играл на гитаре и на гармошке мог, так что все местные колхозные парни для девчат отошли на задний план, девчонки «вились» вокруг Ивана. Наверняка ему пришлось бы плохо от этих «лесных» парней, если бы он и с ними не нашёл общего языка. Но был Иван не только умелым мастером по ремонту техники (кому мотоцикл починить…), но и от стакана местного самогона в компании не отказывался, умел он поддерживать разговор шуточками да прибауточками. Ну, а если говорить прямо, как думала Даша, – то побаивались деревенские парни спортивного парня. Он в футбол играл за колхозную команду сразу в нападении, их колхоз Коммунар, часто выигрывал на районных соревнованиях за счёт забитых Иваном голов.

Только Пашка Коновалов заметил, что Иван начал приударять за Дашенькой, не выдержал и предложил померяться силами. Это было во время праздника в клубе – и Даша всё видела, краем уха слышала, по губам поняла их разговор. Здесь, у сплавщиков и работников леса свои негласные законы ходили. За девку, если она двоим полюбилась, парни дрались, как лесные лоси в весеннюю пору, и слабый вынужден был отступить, не тая никакой обиды и злости на победителя (по законам природы жили в лесном краю). Даша догадывалась, что рано или поздно, сойдутся из-за неё Пашка и Иван. С Пашкой она дружила давно, но их дружба была детской, подростковой, что даже до поцелуев не доходило, с поцелуями в деревне тоже было строго. Как она догадывалась – так и произошло, таковы неписанные законы лесного края, – Пашка перестал ждать её в переулке за клубом, чтобы длинной окольной дорогой проводить до дома подруги в посёлке, как было раньше. Зато от «победившего» со дня на день родители встречали сватов.

Ей, семнадцатилетней девчонке, нравились оба юноши, и сама она не могла сказать твёрдо, кого же она любила больше, и к кому лежало сердце.

Пашка был строговат, и не очень-то разговорчив, зато хозяйственный, как все деревенские, работящий, дружбу водил не с кем попало из своих сверстников, – и за его спиной всю жизнь можно было прожить припеваючи.

Иван же – был полной противоположностью: весёлый, беззаботный, о завтрашнем не думал; и все у него были друзья-товарищи в посёлке, раскинутом по берегу речки Малой, притоке большой реки. Иван был общительный, компанейский, в каждом доме он был желанный гость – и на гармони сыграть на праздник или день рождение, хотя своей избы он не имел и неизвестно будет ли иметь. Отец Дашеньки говорил про Ивана так: «С ним хорошо самогон пить да песни петь, а по правде – слишком прост мужик, жилы в нём мужицкой стоящей нету, из трухлявой верёвки жилы его…»

_____________

А в тот день, вспоминала Дашенька, в «схватке двух самцов» победил Иван. Пашка вернулся в клуб с мрачным видом и не подошел к ней, а стал с другими парнями в сторонке. Зато Иван под очередную музыку из магнитофона вывел её в круг танцплощадки с какой-то особой. Не свойственной ему прежде гордостью. И провожать Дашеньку пошёл Иван и говорил ласковые и нежные слова, называл зоренькой и шёл медленно, продлевая минуты приближающего расставания. Но не обнимался, как это позволял себе Пашка, и не пытался даже, – он был «галантно-городского воспитания» и было это особенно приятно Дашеньке.

Много позже, через год почти после свадьбы, подвыпивший Иван рассказал ей о «драке», к слову как-то пришлось: «Особой-то драки между нами, можно сказать, и не было. Я ему, дураку, говорю: ну, что мы, Пашка, звери что ли? Да и Дашенька человек, а не самка, извини, лесная… Давай, говорю, её спросим, – кого она больше любит, а то, может, ни один из нас ей не по душе, – зря мы тогда это самое… Она и с другими парнями дружит, танцевала, я видел, пока тебя не было, в вальсе. А он мне: «бей», говорит. А мне смешно – с чего вдруг я его бить буду? Я специально драться не приучен, не боксёр, а тут вроде бы надо, ни с того ни с сего, взять и ударить человека. Ну, смех, да и только… а он твердит: «бей!». И я говорю тогда: «бей сам, если на то пошло». И дальше «упрашивать» Пашку уже не надо было, очень злой был на меня из-за тебя. Кулаки у него, сама знаешь, покрепче моих, поувесистее, да и ростом он чуть повыше и в плечах пошире. Только не рассчитал он, что я-то поюрчей его, – и от первого же удара ловко увернулся. Пашка от этого ещё больше обозлился, тараном на меня пошёл, и в глазах его такой, знаешь ли, нехороший огонёк загорелся – взглядом испепелить готов…

«Ах, ты, – думаю, – зараза, – думаю, – ведь тебе сейчас нож в руки дай или железку какую, – убьёшь и сплюнешь только, легко…». Страх был, – скажу тебе, – хотел уж, – мысль была, – «в кусты сигануть», да удержался. «Люди на войне за родину, за любовь к родине до смерти стояли, – так почему, думаю, – за свою любовь, за жизнь свою будущую не постоять!». И вот это самое соображение, – что за любовь постоять надо, – придало мне силы и уверенности.

Пока Пашка, значит, примерялся, соображал, – как и куда меня покрепче садануть – я ему снизу по скуле и врезал со всей силы. Он, видать, этого никак не ожидал, не устоял на ногах и рухнул. Ну, я не стал дожидаться, пока он поднимется и вспомнил приёмы самбо, которые видел в спорте, взял и закрутил ему руку за спину и сел на него. Пашка взвыл от боли вывернутой руки: «лежачего не бьют» – кричит… А я говорю, – «я и не бью, – говорю, – я тебя землю жрать заставлю, чтобы ты, – значит, – больше на Дашеньку зенки не пялил» – и так далее: не я тебя звал, не я первый начал…

«Отпусти!» – молит Пашка. И чувствую, нет в его голосе прежней злобы, по-хорошему просит. И взял с него слово, что он не будет больше приставать к тебе. И Пашка слово дал: «твоя взяла!» – говорит, только и ты слово дай, что не скажешь никому, что меня с ног сбил одним ударом. А мне что! Хорошо, говорю, не скажу никому…

Так рассказал Иван Даше о своём её «завоевании». Он не знал того, что Пашка слово своё не сдержал. Не раз и не два подстерегал он Дашеньку и до свадьбы её с Иваном, и после, – просил, умолял, чуть не на колени становился, – упрашивал её бросить Ивана. Однажды даже снасильничать пытался, только ничего у него не вышло, – Дашенька была сильная, и верность мужу, по неписанному «лесному» закону знала и берегла.

______________

А потом, через годик после свадьбы, Иван задумал уехать и увёз Дашеньку к родителям в город. А жили они на окраине города, где в частном секторе был у них свой дом и огород в четыре сотки за высоким забором. Хоть это-то было привычно для Дашеньки деревенской.

Но жизнь на новом месте не удалась. В чужой семье – чужие порядки. Поначалу, от упреков свёкра и свекрови Дашеньку защищал Иван. Но устроившись на новую работу, в большой гараж механиком-слесарем-авторемонтником он начал выпивать. А запои его длились всё долше: то на два-три дня, а то на целую неделю: утром уходил с похмелья с «разбитой» головой, а вечером приходил, еле держась на ногах. Их брак разваливался на глазах. О какой интимной близости могла быть речь с пьяным-то, еле двигающимся мужиком. И вся любовь пропала куда-то…

А последний штрих (который запомнился Даше, как разрушитель: «из-за картошки», – так на всю жизнь запомнила она) – была «чистка картофеля». Свекровь чистила тоненькую «шкурку», и заметила, что Дашенька срезает ножом кожуру с картошки толсто. И она со смехом упрекнула её в этом: мол, картошку и то чистить не умеешь! Даша пыталась объяснить: что в деревне держат скотину и картофельные очистки не выбрасывают в мусорное ведро, а варят на корм скотине и поэтому чистят толсто, чтобы скотине было что поесть, – так привыкли все деревенские. А свекровь уже «понесло», – и она, не перенося возражения, да ещё от девчонки-деревенщины, вспомнила и все остальные «грехи» Дашеньки. Началось: и мусор-то она не убирает или убирает плохо; и полы мочит сильно (Дашенька не жалела воды, у реки выросла); и не умеет в огороде ухаживать за грядками, – рассаду свеклы пропалывая, выполотые пересаживали на новое место, а не выбрасывали – «это тебе не колхозное поле, каждый росточек дорогой в городе и каждый метр земли дорог»…

Этим всё и кончилось, – слезами: Дашенька собрала быстренько чемодан и к вечеру к пяти часам, когда муж придёт с работы, готова была прощаться и уехать. А Иван пришёл пьяный и ещё принял сторону матери и тоже «обвинял» Дашеньку. Она, вся в слезах, выскочила с чемоданом и на автовокзал…

Так, вскоре, на развод бумага пришла от Ивана, – свекровь, никак, подсуетилась. И развели их по-быстрому, – тоже, наверное, стараниями свекрови, которая давно подобрала Ивану невесту новую, как узналось на суде. Эта девушка пришла на суд, Дашенька видела её в доме Ивана – приходила она как хорошая знакомая, соседка, якобы. «Ах, вот в чём причина-то была…» – поняла она. Оказывается, они ещё со школы коротко знакомы, учились в одной школе с Иваном, в параллельных классах.