Читать книгу: «Сурок: лазутчик Александра Невского», страница 2

– Ты, Данилыч, извиняй, но мне со своими поговорить надобно, посоветоваться. Нам тут можно одним остаться или в другой раз приехать?

Ничего не оставалось купцу, как со скамьи встать и вместе со своим народом выйти из комнаты, уступив тестю. Выходя, в дверях встретился подьячий, спросивший тихонько: «Подслушать, Иван Данилович, или как?» Купец отмахнулся, мол, пускай, дело известное, не мешай. Прошёл в светёлку, на женскую часть. Там ожидали жена и дочка.

Тогда-то и дал Иван Данилович слабину в своём купеческом характере. В светёлке он увидел жену и заплаканную дочку. «Подслушивали», – понял он. Дочь навзрыд, охрипши, ревела:

– Батюшка, уступи ты им, любый он мне, любый. Пускай бьёт, только люблю его… И мать вторит:

– Уступи, Ванечка, уступи…

– Да где же вы повидаться-то успели? – опешил Иван Данилович, как и его свёкор.

– В марте, на Новый год, на мосту. Его мне подружки показывали. И сейчас, в окошко, ещё раз посмотрела, когда они приехали. Любый он мне батюшка.

«Черти вас дери! – подумал купец. – Вот связался-то с любовными делами». И, решив уступить, уверенно вошёл в договорную горницу. Но родственнички огорошили его своим решением…

– Значит так… – начал отец жениха. Он поднял со стола грамоту и стал водить по ней пальцем, читая про себя. – Мы ещё раз прочитали записку и согласились принять её…

У Ивана Даниловича камень с души упал. «Ну слава Богу, не надо юлить и вывёртываться. И здесь меня чутьё не подвело», – уже было порадовался он…

– Толковую ты грамоту составил, Иван Данилович, сразу видно – купец настоящий, русский писал, все, как полагается… – продолжал свёкор. Иван Данилович нахмурился: «Куда ты гнёшь? Что-то непонятно становится…».

– Мы всё, как следует, прочитали и почти со всем согласны… но все же маленькое исправленице хотим внести… Совсем плевое, можно сказать… – свёкор оглянулся по сторонам, ища поддержки у своих, те согласно закивали.

– Всё принимаем в твоей грамоте, но, Иван Данилович, посуди сам – приданого-то маловато получается, для наших-то голубков, надо тебе подкинуть маненько. Не о себе, о детях наших давай подумаем…

– Это сколько же? – встрепенулся купец.

– Сто гривен, мы знаем, для тебя пустяк будет… – и старый дружинник пододвинул пергамент к глазам Ивана Даниловича, где было жирно исправлено двадцать пять на сто. Купец даже не взглянул вниз, а вперился в свёкра напротив. Тот, не мигая, простодушно глядел на него, и Иван Данилович понял: его перехитрили, и платить, хочешь, не хочешь, придется, но от бессилия, в сердцах, всё же добавил:

– Я вам что – Садко богатый гость!.. По миру пустите со свадьбами вашими…

* * *

«Вот сродственнички-то!» – продолжал повторять купец, пока шёл на пристань. «Где таких денег взять, чтобы торговым делам не повредить, – ума не приложу. Ладно, сам виноват, – богатством расхвастался, гордыня растолстела… а хитрые люди поймали в сеточку. Хошь не хошь – плати, а то позор пред всем миром… Родственнички!..», – думал он, минуя лавки, закрытые на замки и услышал как браняться за тыном, а ругались не по-новгородски, а по-владимирски. Иван Данилович подумал со злости: «Понаприехали, бисовы дети. Гости, тоже мне. Ворьё одно!» И тут смутно что-то начал припоминать а, когда припомнил, даже остановился: «Степка-немец! Вот куда надо идти!».

Тот вор среди воров, а среди немцев – самый первый вор. Он давно предлагал деяние одно совершить, но Иван Данилович не решался, боясь быть пойманным за нарушение артельных соглашений. Но нынче особый случай, видимо, придется…

Степка-немец, а по-настоящему – Стефан Амтлихштейн, был настоящим немцем, живущим в Новгороде у одинокой хозяйки, промышляя всякими темными единоличными сделками в обход Готского10* двора.

Степку-немеца считали корчемником11*. Сам-то он, конечно, не плавал, но связи на немецкой земле, как и в Новгороде имел. Тем и жил, что лихих купцов-ушкуйников12* с мейстерами13* ворами сводил. Хорошо про него рассказывали те, кто хоть раз попробовал. Говорили: «Степка-немец не подведёт, все, как сказал, так и сбудется…».

Пришлось во второй раз поворотиться Ивану Даниловичу за это утро и пойти от реки обратно, на ту улицу, где жил Степка-немец. Прошёл рядом с домом братьев Митяев. Крышу их заваленную осмотрел. Двор неубранный. Как валялась телега на прошлой неделе разбитая, так и лежит по сей день. Ворота вместо запора рогатиной приперты, а возле сидят рабочие мужики.

Давно уже у Митяев не было никаких работ, а мужики всё равно ждут. Вдруг у купцов дела ладно повернуться, для них и прикорм найдётся. Когда Данилыч, бывалочи, проходил мимо, один из них обязательно подскакивал: «Ну как, Данилыч, нет чего-нибудь для нас? А то у Митяев голодаем давно…» «Нет пока, ребята, – ответствовал Иван Данилович, будто со всеми разговаривая, а не с одним, называя его «ребята». – У меня целый гурт своих кормить надобно». – И шел дальше.

Конечно, для двоих или троих у него местечко найтись могло бы, но он понимал, так нельзя. Или всех работников бери или никого. Потом свои же, тому, кто оторвался, житья не дадут: ни в какую артель боле не примут, могут и побить.

– Эй, мужики, здорово. Чего мастерите? Голубятню опять! – приветствовал он сидевших. Один из них хотел по обычаю подскочить к нему со своим вопросом, но Данилыч, будучи не в духе, махнул рукой: «Сиди на месте, мил человек, пока нет работы». Сам же подумал: «Пооборвались митяевы работнички, жалко смотреть…».

Мужики всё равно повставали, сняли шапки. «Здорово, Данилыч!» – а купец стучал сапогами прочь по настилу. Мужики, кряхтя, расселись обратно по местам, да продолжили тачать длинные жерди, соря белыми стружками. Помолчали. Один не выдержал, глянув купцу вслед, сказал,:

– Утёр он всё-таки нос Митяям…

Остальные с пониманием закивали головами:

– Утёр, утёр. Точно, утёр…

– Под Богом ходит, а если бы не ходил, так не утёр бы.

– Это точно, – закивали опять.

– Ну, хватит балаболить, давай, Гришка, показывай, как это будет…

Самый худой, с большим носом и зелёными глазами, встал, отряхнул рваные порты, поплевал на руки и, взяв небольшой колышек, стал вбивать его молотком в отверстие на конце жерди.

– Ты не молчи, объясняй нам, непутёвым.

– Во-во объясняй непутёвым. Ты-то путёвый у нас…

Мужики засмеялись, захлопали Гришку по дохлой спине, а тот, не обращая внимания на насмешки, вытер нос и, почесав бородёнку, заговорил:

– Короче… Немец на коне…

– А Гришка на козе… – сострил кто-то. Мужики загикали, но потом осадили остряка. – «Ну, хватит, хватит…»

– Немец на коне… – продолжил невозмутимо Гришка, – это пудов этак пятьдесят будет со всеми заклепками и сбруей…

– Да более ещё…

– Ну, вот… Он когда наступает, то тараном так прёт, что не удержишь, расплющит любого…

– Это точно.

– Я чего говорю… Пусть себе разгоняется, а мы встанем перед ним как есть, он и обрадуется, мол, русские дураки. А у нас прямо под рукой, на земле, травой или снегом прикрытые лежат жерди заточенные. Рыцари близко, мы эти жерди сразу все скопом поднимаем и в землю вот этим рогом упираем, – он показал на колышек. – Немец – тяжелый, отвернуть не успеет, мы ему брюхо-то и пропорем, до зада лошадиного…

– Да ну, чепуха какая-то. Ты хоть видел, как немец наступает. Его никакими палками не остановишь. Думаешь, колышек вбил и немца победил… Да не удержишь ты его, не удержишь!

– А я говорю, что удержу!

– Ну, вот сам и встанешь впереди со своей оглоблей точёной, а мы посмотрим…

– Ну и встану…

– Вот и встанешь…

Их спор прервала молодая баба, вышедшая во двор одного из домов, и, перегнувшись через забор, с норовом заговорила:

– Чего шумите, мужички? Ой, Боже ты мой, насорили-то, так и занозу можно подхватить…

– А ты, вдовушка, не ходи босая.

– Если и буду ходить, то не для тебя, косоротый… Гриш, а Гриш, зайди дрова порубить.

– Иду, Дарья…

* * *

Степка-немец обычно вставал засветло и уезжал, но сегодня его голые пятки торчали с печки из-под медвежей шубы. Он простудился. Хозяйка суетилась, готовя горячие отвары для него. Чихая, Амтлихштейн под своим тулупом произносил: «О, майн Гот! Чих, о, майн Гот!»

Стефан в Новгороде жил скромно, хотя всем болтал, что в неметчине у него дом двухэтажный, семья с двенадцатью детьми и челяди за сотню. Ему верили считая, немцев народом прижимистым. Полушку сберегая, будут не только в бедном доме жить, но всякую бурду в пищу потреблять.

Степка-немец отсылал своим из Новгорода деньги, но сам почему-то к ним не ехал. Его как-то спросили об этом, а он, будучи подвыпивши, махнул рукой и сказал: «Там плохо, еда не хорош, мёда мало…» «А как же дети Степан, не скучаешь?» «Я не знай, может быть. Дети это очень серьёзно, дети это много денек надо. Я тут, чтобы мои дети хорошо кушать, я не скучаю, я хорошо работаю для них…»

Степка приподнялся под тулупом, собираясь вот-вот чихнуть. В дверь постучали, да, не дожидаясь ответа, ввалились с морозца в избу. Это пришёл Иван Данилович. Степка застыл, прислушиваясь к разговору, и, услыхав знакомый голос, высунул мокрую растрёпанную голову: «Иван Данилович, сколько лет, сколько сим, проходи, май сейчас выйдет!»

В полдень солнце разыгралось. За окном избёнки пошла барабанить капель. Хозяйка вышла и долго не возвращалась.

– … я тебе, Иван Данилович, пятый раз говорить, поверь мне, старому корчемнику, и трёх месяцев не пройдет, как зерно на вес золота станет в Великом… – уверял купца Амтлихштейн.

– Откуда ты это знаешь, скажи на милость, друг дорогой? Ну, откудова, скажи? Я во всё поверю, прямо сейчас на корабли и в Любек. Откудова? – не отступал Иван Данилович.

– Не могу сказать…

– Ну, вот тебе здрасьте! Как же я тебе могу деньги доверить, а, может быть, и жизнь, если ты мне не доверяешь?

После этих слов немец, отхлёбывая горячий отвар, призадумался. Но не выдержав, встал и, перешагнув через лавку, пошёл к своим сундукам у стены. Шуба, накинутая на плечи, волочилась по полу. Степка бубнил по-своему, чувствовалось, ругается.

– Хорошо, коль так. Но то, что я тебе скажу, ни одни уши не должны слышать…

– Знамо дело! – Иван Данилович обрадовался, уступке корчемника. Степка покопался в сундуках и вынул на свет берестяной клочок, скрученный в трубочку, осторожно подал его гостю. Развернув бересту, Иван Данилович увидел от края до края нацарапанные мелкие закорючки, похожие на узор.

– Чой-то? – пытался прочитать купец, отодвигая и приближая клочок к глазам. Несколько раз перевернул его и так и сяк, но тайна закорючек оставалась недоступной.

– Это тайнопись, на немецком, – объяснил полушёпотом немец.

– Ха! – громко вскрикнул Иван Данилович – Тайнопись! – со смехом повторил он. – Да ещё и на немецком! Ну, убедил, брат, убедил. Я побежал продавать дом со всеми слугами…

– Зря смеешься, Иван Данилович. А написано там: быть беде в этом году на Руси. Хан Бату идёт из-за Волги, с ним более трёхсот тысяч воинов, и не на кипчаков идут, а на вас, на русских. Эту грамотку мне один Волжский немец-корчемник переслал через ушкуйников.

Иван Данилович нахмурился:

– Это Орда что ли?

– Они самые, Иван Данилович. Собираются гулять по всей земле. Может и не один год. Так что зерно скоро на юге не достанешь, за морем покупать будем. Дай-то Бог, чтобы до Новгорода не дошли бродяги…

– Дай-то Бог… – перекрестился напуганный купец – А откудова знает твой корчемник, что они не на кипчаков14* идут, а на нас?

– То я сам не знаю. Думаю, от своего человека в Орде. Папа Римский лазутчиков имеет по всему свету.

– Да-а, дела… – почесал затылок, озадаченный купец и перешёл прямо к делу, поверив немцу на слово. – Так ты говоришь, когда туда поплывём, на Ладоге15* проверять наши не будут.

– Точно, Иван Данилович. Ты мешки сеном набей, для убедительности рассыпь зерен, пару мешков настоящих сверху положи. Поверят… – беспечно махнул Степка рукой. – А вот уже, когда назад пойдешь, надо будет схитрить. Скажешь не продал ничего, скажешь латиняне заупрямились, скажешь Папа Римский православных невзлюбил, и запретил торговать с Новгородом… А на самом деле ты не у немцев зерно купишь, а у жидов. Я тебе всё напишу, да… и ещё одна малость. Ты не поленись и из мешков немецких зерно пересыпь в свои. У служивых на Ладоге глаз наметанный, немецкие мешки с клеймами враз распознают. Из чистых мешков можно спокойно в Новгороде продавать, никого не боясь… Так у нас и получится корчемство, без всяких плат и дани. Чем больше ты кораблей с собой возмёшь, тем больше и заработаем…

– Знаем, не учи. Лучше возьми бересту и подробно весь путь мой распиши… Так ты, значит, четверть прибытка хочешь? Многовато… – посмотрел он строго на Амтлихштейна, а тот будто не слышал, уплетал блины, обмазывая прежде в миске с мёдом, и запивая отваром шиповника. Иван Данилович стал ждать, когда сказанное дойдет и совесть иноземная пробудится. Немного погодя, видимо поняв, что молчание затянулось, немец хмыкнул и радостно забалаболил:

– Какой же вкусный этот мёд! Кто его только придумал! А Данилыч? Как ты думаешь, кто придумал мёд, немцы или русские? – с наивным лицом спросил Стефан.

– Пчёлы, Степ, пчёлы придумали. Ты мне зубы не заговаривай, – нахмурился купец. – Скоморох нашёлся. Я тебя спрашиваю – четверть с прибытку не многовато ли будет для тебя, лежебоки?…

Долго Иван Данилович торговался со Стефаном Амтлихштейном. Уже и хозяйка вернулась, на стол им сызнова подала. Ещё раз удалилась и опять воротилась, а они сидят и сидят. Только после полудня ушел Иван Данилович, положив в карман берестяную записку.

Проходя мимо дома братьев Митяев, он остановился возле мужиков. Те на него смотрели с недоверием, боясь, что-либо сказать, но Иван Данилович томить не стал, спросил напрямую:

– Ушкуйники есть среди вас?

Купец знал, среди работников братьев Митяев сплошь одни разбойники. На том и погорели они в своё время. Проворовались помощнички, так что купцы своё дело потеряли. Но те, кто воровал, давно из этой артели на Волгу ушли. Остались, которым лихость надоела. На вопрос Данилыча они замотали головами: «Нет, что ты, среди нас разбойников нет, все люди честные…»

– Ну, тогда для вас у меня работы нет, – отрезал купец и пошёл восвояси. Мужики, как ошпаренные, вскочили:

– Да ты что, Данилыч, погодь, мы же не в этом смысле. Ушкуйники мы все, сплошь все ушкуйники!

Купец остановился и, усмехнувшись, ответил им на это:

– Ну, ребята, воры мне тем более не нужны! Своих полон дом. – И опять дальше потопал. Мужики снова за ним кинулись:

– Ты, Данилыч, скажи нам, непутёвым, кем быть, мы тем и будем, только возьми. Глянь на нас, изголодались. Неделю назад даже собаку съели…

Купец остановился и, оборотившись к ним, говорит:

– Живодёры, как не стыдно.

Мужики головы виновато повесили, оправдываясь:

– Нужда, Данилыч, нужда…

– Ну да, ладно, сколько вас всего-то?

– Семеро нас и Гришка, в том доме дрова рубит, сейчас позовем…

– Не надо… Завтра после заутрени, ко мне во двор на перепись. А этот Гришка ваш, я слыхал, грамотный?

– Грамотей, точно! Как к нам прибился, и не знаем. Говорит, скоморохом был, да служивые люди с монахами охоту отбили штукарить16*. Чудной он у нас…

Иван Данилович постоял, подумал и опять спросил:

– А голуби вон те, – он показал на голубятню, видневшуюся на крыше сарая. – Его, что ли?

– Его.

– Вы, мужики, вот что, приходите завтра. А с Гришкой этим я отдельно поговорю, грамотные мне нужны.

И пошёл дальше, всем видом показывая, что разговор окончен. Мужики радостно меж собой забалаболили, но Иван Данилович их не слышал. Он спешил на пристань, собирать людей для подготовки к отплытию…

Глава вторая

Гришка-скоморох

Бывший артельный работник братьев Митяев Гришка был человек битый, но весёлый. Может, поэтому и пригрела его у себя молодая вдовушка Дарья. «Полюбила придурка скомороха!» – бурчали с завистью артельные подельщики. Правда в этих словах была…

От старого скоморошьего занятия у Гришки осталось многое. Любил он людей смешить, может, и сам того не понимая. То шапку оденет как-нибудь наискосок – смотреть без смеха невозможно. То с мальчишками во дворе возится, возится – и построит какую-нибудь мельницу с крыльями, «для полёта». И сколько он не артельничал с мужиками, всё равно своим среди них не стал. А когда те собаку поймали и на берегу Волхова костёр развели, чтобы её съесть, он один за животинушку, вступился.

– Уйди, придурок! – говорят. Он вдруг расплакался, слыша, как скулит бедная. Стал гладить дворняжку по голове, причитать:

– Люди вы или не люди? Посмотрите, какие у неё глаза жалостливые! Отпустите! Ну, отпустите, мужички!

– Уйди, придурок. Съедим, тогда отпустим! – отвечали мужики, запихивая выгнувшегося от боли пса в мешок, держа его грубо за шкирку, будто кошку.

– Ох, ты, Божешь мой, беда-то какая, – причитал Гришка, семеня позади.

– Уйди! Сам есть не будешь, дай другим. Уйди!…

Гришка жалел божью тварь. Тем более, что приметил он этого пёсика ещё зимой. Сидел тот худенький, в поле, на февральском ветру, прямо на голом насте. Лапки грязные, глаза печальные. Гришка ещё подумал, у пёсика, как и у него самого, зубы на морозе ноют. Он кинул ему кусочек хлеба, но тот есть не стал, продолжая смотреть на доброго человека. И вот, теперь этого бедненького пёсика несут на съедение.

– Если сейчас не отстанешь, в глаз дадим! – рычали, огрызаясь на Гришку мужики, предвкушая закуску.

Вечером у вдовушки на печке Гришка вновь пустил слезу, вспоминая съеденного пёсика. Даже баба его вместе с ним всхлипнула.

– Они ведь, как и я, тоже – люди крещёные, а какие поступки совершают. Нет, как не ходил в храм, так, наверное, и не сподоблюсь никогда, – рассуждал он. – Как представлю, что рядом со мной эти молиться станут, а у них изо рта собачатиной пахнет. Нет, не могу…

– Так еретиком и помрёшь, не причастившись, – укоряла его вдовушка. – Бог-то тут причём, если они – грешники! – Она привстала с печи и, посмотрев в угол, где висели иконы, перекрестилась. – Прости, Господи…

– Да и к кому я там пойду со своим душевным сумневательством? – не унимался еретик. – Не-ет, я ещё не встретил такого батюшку, у которого причаститься можно…

Деревня из которой был Гришка родом стояла далеко от городов. Возле самой Литовской границы. Оттого крещение в ту пору до них не дошло. После очередного набега чуди произошел страшный пожар. Стало деревенским совсем невмоготу от горя. И ушли они всем скопом со скарбом и детишками подальше от пепелищ. Принялись по земле колесить и скоморошить для прокорма. С ними был и Гришка, тогда ещё совсем малой.

Исколесили они по Руси своим хором все дороги и земли. Научился он за это время всяким премудростям – и на гуслях играть, и в дудки-свирели дудеть, маски вырезать из дерева, свистульки лепить, штукарства премудрые показывать. Воробья на ладонь положит, в кулак сожмет, дунет, раскроет, а там – ничего. Вот народ дивится-то… Мог через голову кувырнуться и опять на ноги встать, мог изо рта огонь с дымом выпустить, люд со страху разбегался; мог верёвку так заплести, ни один хитрец не расплетёт, а он, чуть дёрнул – она и освободилась. А рассказов и басен знал всяких – немыслимо. Сколько песен с частушками – не счесть. Слово любое скажи, он с него начнёт и оборотец затейливый выдаст. В общем, чудачил по Руси вволю, но как-то в одном селении, на Масленицу, случилась беда…

В тот раз они, как бывало, верёвку между столбов натянули, и Гришка по ней ходил на радость народу. Но верёвка старая была и… лопнула, когда он на ней кувыркнулся. Отшиб себе Гришка всё нутро. На руках отнесли его в дом. Упал он не головой вроде, руки и ноги целы, а встанет – внутри вдруг что-то сильно заболит – стоять на ногах невмочь, кровь изо рта льётся. Друзья обождали немного, думая, может, придёт в себя, но, видя, дело серьёзное, оставили хворого, и укатили дальше. Наказали, побыстрее на ноги вставать и догонять их.

Но с каждым днём Гришка хирел на глазах. И есть уже не хотел, худой весь стал. В деревне люди говорили, отходит скоморох, и недели не проживёт. Округа эта была крещеная, староста поехал за священником в соседнее село, где стояла свежесрубленная церковь. Батюшка не заставил себя ждать, приехал в этот же день…

Гришка лежал при свете лучины, отвернувшись к стене, и стонал. Рядом сидела старушка. Она, не в силах видеть как страдает больной, причитала вполголоса:

– Батюшки, батюшки. Смилуйся, Господь… Может, водички студёной? – вновь не выдержав, наклонилась к Гришке.

– У-у-у! – простонал в ответ скоморох. – Уйди, не могу я… уйди… больно мне…

Старушка жалостливо вздохнула, и вскоре на радость ей послышался стук в дверь. Вошли люди. От их появления пламя лучины заколебалось, чей-то незнакомый голос прошептал: «Ну, как он?» «Плох, батюшка. Ой, плох», – ответила старуха. Гришка не поворачивался к ним, но к голосу прислушался. В затхлом воздухе повеяло свежим морозцем со сладким духом ладана. Хоть Гришка и не любил запах ладана, он ему казался тяжёлым, но на сей раз, будто боль стала тише от приятного дуновения, а может, любопытство взяло. И он нашёл силы повернуться лицом к пришедшему человеку. А батюшка уже выпроводил всех и остался один.

В темноте видно было одно лицо священника. Он склонился над Святой книгой, листал, искал нужное. Скомороху показалось, незнакомец забыл о нём, так увлеченно он вглядывался в буквы. Останавливался подолгу, читал, поглаживая чёрную бороду, суровые глаза добрели… И Гришке стало уютно рядом со спокойным, чинным человеком. Он забыл про боль в груди и начал дремать. Вдруг батюшка спросил:

– Крещен ли ты, сын мой?

Григорий не был крещёным, но батюшку это совсем не смутило, и он продолжал листать свою книгу. Гришка же заволновался, опасаясь, что сейчас будут приставать к нему с крещением. Боль, притихшая было, опять стала усиливаться. Но священник негромко промолвил:

– Ты полежи, сын мой, а я тебе почитаю. Может быть, легче станет… А если сможешь, то и засни…

Найдя нужное место, он бережно расправил могучей ладонью листы книги, и, отхлебнув из ковша, начал читать, будто рассказывать сказку. Вот так же, в детстве рассказывали Гришке на ночь сказку. Он слушал, и видения кружили под тёмным потолком вместе с дымом лучины…

«… Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы.

Перьями своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен;

Щит и ограждение – истина Его.

Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём,

Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…» 17*

Гришка поджал ноги и прикрыл глаза. Ему представилось, что он, совсем крохотный свернулся калачиком под тёплым крылом огромного голубя и белые перья ласково прижались к его лицу. А вокруг, в темноте, бушуют завывают колючие метели, а ему всё нипочём… и он заснул…

* * *

Священника звали отец Агафон. Был он греком, приехавшим ещё совсем молодым на Русь нести Слово Божье. Вначале ему было трудно среди чужих. Языка он толком не знал и в проповедях оттого часто попадал впросак.

Во многих глухих деревнях люди не любили черноризцев. Злые шутники, смекая, что человек не всё понимает по-русски, говорили иногда ласковым голосом, а на самом деле мололи всякие пакости. Отец Агафон улыбался, не зная, что его чистят последними словами, а за спиной, фигу держат. Но прошло время, и стал он говорить не хуже любого русского. А попав снова в деревню, где его когда-то срамили, повстречался со старым обидчиком. Тот, припомнив отца Агафона, решил опять пошутить…

Произошло это при многих жителях деревни, вечером, на посиделках. Шутник был самым бойким, – росточком мал, бородёнкой редок, но востёр. Жил бобылём и у баб вдовьих пользовался особым расположением. Никто из мужиков ему не перечил, потому что драчлив был бобыль.

Люди собрались послушать черноризца. Отец Агафон степенно достал Священное Писание, положил его перед собой, стал рассказывать о Иисусе Христе, о рае и аде, который ждет грешников. И так складно у него получалось в этот раз, что он и сам порадовался. Но в проповедь неожиданно встрял деревенский шутник. Вначале он задавал колкие вопросы. Потом распоясался, начал насмехаться над чёрной рясой отца Агафона, над заплатками, которые пестрели на его одеянии. «И где же Бог-то твой? Чего же Он тебе новую одёжу не выдаст…»

Забормотал непристойные вещи, памятуя, что отец Агафон слабо разумеет по-русски. Люди затихли, ожидая, чем закончится дело. Кто-то похихикивал. Но многие на этот раз жалели черноризца, молчавшего перед охальником. И так долго могло бы продолжаться, если бы мужичонка не приблизился к отцу Агафону и не сказал пакость против Иисуса Христа. Агафон встал во весь рост и схватил за шиворот бобыля. Черноризец был на голову выше и телом крупнее обидчика. Оглянулся по сторонам и убедившись, что все его слышат, сказал громко: «Ежели нехристь мне слово отвратное скажет – я прощу! Ежели Богу скажет, – и он поднял два пальца вверх, – Бог простит! Но, если нехристь скажет отвратное о Боге, – накажу». И отец Агафон размахнулся и ляпнул насмешника по уху. Бобыль отлетел и затих, отираясь. Ему говорили что-то, но он молча уполз с глаз долой, поняв, что во второй раз против громового удара не устоять.

В полной тишине отец Агафон сел на место. Деревенские мальчишки расселись подле него, как возле родного. Проповедник заулыбался, и заулыбались все вокруг. Теперь он не казался чужим. Теперь он в своей чёрной рясе, будто гора, высился вокруг своих деток, и даже свет от лучин, казалось, освещал только его одного.

Рано утром отец Агафон ушёл. Но всадник, посланный от старосты деревни, догнал его в лесу и передал просьбу от жителей остаться. Отец Агафон неожиданно для себя прослезился и, обняв посланца, согласился, сказав: «Я сеял, теперь пора растить…». Так и стал отец Агафон священником в деревне, где чуть не умер бедный Гришка-скоморох.

* * *

Гришка проспал почти до вечера другого дня. Ему настолько полегчало, что к вечерней трапезе он вышел сам. Люди даже ахнули от удивления, увидев его на пороге. Скоморох много не ел, помакал в молоко хлебушек, и всё. Зато часто спрашивал, приедет ли батюшка снова. И отец Агафон стал приезжать к Гришке почти каждый день, читать Святую книгу. А когда были прочитаны все Псалмы, Отец Агафон перешёл к Святому Писанию.

Прослышав об исцеляющих чтениях, к ним стал собираться народ со всех ближних деревень, и крещёный и некрещёный. В избу приходили и стар и млад. Хозяева дома стали роптать, и Гришку перевезли жить в крестильный дом при церкви. Там снова продолжились вечерние чтения, и вскоре в округе не было некрещёных людей. Вместе со всеми покрестился и Гришка. Он уже встал на ноги и работал при храме по хозяйству. Там, у отца Агафона, научился читать и писать. И не только по-русски, но и по-гречески и по-латыни. Даже собственноручно, с благословения, переписал на бересту весь Псалтырь…

Но прошло время, и душа скоморошья вновь затосковала по вольной жизни. Как-то, собравшись с вечера, он ушёл поутру искать свой балаган. Перекрестив на дорожку, отец Агафон сказал: «Много о Христе услышишь разного, и не только от люда простого, но и от попов. Всё равно люби их и прощай. Сам же молись и причащайся…» Но скоморох к этим словам не прислушался…

Помотался Гришка по свету, в поисках своих, изрядно. Нашёл в лесу только телегу их, давно поросшую травой, да разбитые гусли рядом в ручье. Что произошло там, он не знал. Поплакал, поплакал над горемычными друзьями, а сам пошёл блуждать в поисках пристанища. В деревню же ту, так воротиться и не довелось. Каждый год собирался, да всё как-то не получалось. И батюшку такого, как отец Агафон, он более не встретил. То священник лицом не нравился, то голосом, то поступками. «Нет в них святости, нет духа, не чувствую я… Вот если бы отец Агафон в той церкви служил, тогда бы я к нему ходил… Сподоблюсь как-нибудь и вернусь обратно. Там за всё время и отмолюсь, и причащусь. Может, и Новый Завет переписать возьмусь…», – говорил он часто своей любимой вдовушке. И утром, когда они сидели на лавочке на берегу Волхова, тоже сказал.

А на реке стояли струги Гришкиного хозяина. Скоморох, глядя на них, мечтательно произнёс: «Вот вернуться они, и я к отцу Агафону пойду…» Прелестная вдовушка уже перестала обращать внимания на эту присказку, а преспокойно хрустела орешками из мешочка, лежавшего на коленях.

От кораблей доносились крики мужиков, ставящих паруса. Скрипели снасти. Наконец, первое судно, самое малое, вышло на середину Волхова и, сразу подхваченное ветром, заскользило вперёд, будто невесомое. Два других тяжёлых струга двинулись на вёслах следом, от них доносилось басистое: «Ух!». Но и они вскоре лениво набирая ход, выплыли на стрежень.

Гришка дивясь открыл рот. Рядом останавливались новгородцы, с восторгом смотрели на белоснежные паруса первых в этом году кораблей.

«Это кто же такой смелый-то? Рановато ещё для судоходства…»

«Мирошкин, купец, со своей братвой в путь-дорожку двинул. Дочку замуж выдаёт, деньгу поехал зарабатывать…».

«Это куда же он, порозний-то?»

«А чёрт его знает. Ты сам его спроси, он и тебе не скажет…»

У Гришки от этого разговора блаженная улыбка исчезла с лица. Вдовушка, заметив перемену, лукаво спросила, стараясь поддеть:

– Гриш, а Гриш, чагой-то тебя, не взяли что ли?

Гришка заёрзал на скамье и, не удержавшись, ответил шёпотом, склонившись прямо к её уху:

– Я, Дарьюшка, теперь при Иване Даниловиче тайный поверенный.

Молодая хихикнула и опять спросила:

– Какую же тайну он тебе доверил?

– А вот такую… Нельзя мне говорить!

– Брешешь, как всегда, – махнула она пухлой ручкой и преспокойно продолжала щелкать орехи, глядя на реку. Но глаза её лукаво стреляли в его сторону. А Гришка терпел, терпел и, снова зашептал, уже со злостью:

– Я говорю тебе, что тайна это, нельзя мне говорить.

– Брешешь! – бросила она снова и стряхнула шелуху с подола юбки.

– У-у, баба! – взвыл Гришка и даже встал, а потом опять сел. – Ну, не можно мне тебе говорить. Я Данилычу слово дал…

– Ну и не говори, я тебе тоже теперь ничего говорить не буду! – и она повернулась к нему спиной. Гришка уже хотел всё рассказать, чтобы перед бабой похвастаться, но удержался, вспомнив, как Иван Данилович с ним беседу вёл. А произошло это вечером того же дня, когда купец к Степке-немцу заходил.

* * *

Уставший Иван Данилович шёл вечером с пристани домой. Но не прямым путём, а опять мимо Митяева дома. Он искал Гришку и, проходя вдоль забора, услышал плач, а вскоре увидел и вдовушку. Она стояла с крынкой воды и чуть не рыдая, обращаясь внутрь сарая:

– Гриш, а Гриш, ну не плачь, миленький, ну, не плачь…

– Не могу я, Дарьюшка, не могу… – заливался слезами Гришка. Иван Данилович перегнулся через забор и спросил:

– Чой-то с ним?