Читать книгу: «Хроники Януса», страница 63

Лицо потерявшее человека

3 часа 12 минут назад.

Теперь на пути к цирюльнику Семеций меньше всего думал о тревогах того дня. Несмотря на совпадение, случайность или игры богов, он был горд за себя. Он едва не разоблачил себя, но всё же выстоял под напором Папирия, который, в конце концов, поверил в его историю и вознаградил за преданность.

Думая о званном ужине, он догадывался, что Габр оказал ему честь не только за «птичек», усилиями которых тот получил в эдилы своего ставленника, но ещё потому, что Папирий рассказал Габру об их встрече, где он, конечно же, хвалил Семеция за бдительность. А рассказал он Габру потому, что не сомневался, что Семеций прежде рассказал о ней во избежание подозрений. Папирий не хотел терять верного доносчика: если бы Семеций умолчал, Габру всё равно бы рассказали; он стал бы подозревать Семеция, послал бы людей и, в конце концов, выяснил, что Семеций уже долгое время шпионит на «вернейшего друга». И когда он это выяснит (нет, судьба Семеция его не беспокоила), их союзу в сенате придёт конец.

В свою очередь, Семеций был уверен, что Папирий непременно сам расскажет Габру об их встрече. Но расскажет не сразу, а спустя день или два, давая ему самому время объясниться перед покровителем. Забегая вперёд, так и вышло. Когда Семеций начал говорить, Габр сразу перебил его. Он разозлился почему Семеций не известил его сразу и, мало того, без его разрешения направился к Папирию? На это Семеций ответил: зная о дружбе сенаторов, он просто не хотел терять драгоценное время, но у него и в мыслях не было скрывать это от своего покровителя. Далее он раскрыл подробности того разговора – и о якобы предателе в доме Папирия, и о реакции сенатора на это известие, и про дотошные вопросы Рулла, и про свои ответы на них – не утаив ничего, и не забыв упомянуть про вознаграждение.

После его рассказа Габр пребывал в противоречивых чувствах. Но Семецию он показался сердит. Он приказал Семецию удалиться.

… но ровно через день снова послал за ним. Когда Семеций явился, Габр был любезен. Из этого Семеций понял, что у них с Папирием состоялся разговор, и его покровитель изменил своё мнение. После того для Габра было бы делом чести ответить, когда твой друг благодарит твоего слугу, а ты нет – и он заплатил Семецию ровно столько же.

Так, благодаря своей фантазии и стечению обстоятельств Семеций за четыре дня стал богаче на двести денариев.

***

Идти до цирюльни оставалось совсем недолго. Немного постояв и оправившись от реакции взбесившегося пса, которого едва сдержал солдат, Семеций невольно вспомнил о случае в кабинете Папирия двадцать дней назад. Тот пёс выглядел точь-в-точь как этот. Но, разумеется, это был не он. Там был другой… или он же? Теперь Семеций не поручится ни за что.

Когда стражники прошли мимо, за их спинами неожиданно появилась фигура. Это был мужчина средних лет, одетый в длинный плащ. Но голове были длинные волосы, а щёки покрывала косматая борода. На лице человека этого была видна язвительная улыбка.

«Опять!» подумал Семеций с усталой досадой. Вещие сны редко его подводили. Значит, их встрече суждено было быть. И этот мог быть настоящий посланник, а не фальшивый. Ошибки дорого ему стоили, и он не хотел их повторять. Поэтому он подождёт с выводами.

Семеций продолжил идти в сторону цирюльни.

Сзади послышались шаги.

Бросив взгляд из-за плеча, Семеций увидел, что бродяга следует за ним.

Прошагав ещё пятьдесят шагов, он снова бросил взгляд из-за плеча, дабы убедиться не отстал ли тот. Нет, тот продолжал идти за ним, держась в шести-семи шагах от его спины.

Семеций замедлил шаг.

– Зря шастаешь за мной, я не подам, – на ходу буркнул он.

– Я и не прошу о подаянии.

Семеций остановился и развернулся.

– Тогда что тебе нужно?

– Я видел твоё лицо, когда на тебя лаял пёс.

– И что с того?

– Пёс увидел на нём то же, что и я.

– Ты, наверно, один из тех, кто умеют читать по лицам… – усмехнулся он.

– Не только.

– … а ещё отваживать порчу, предсказывать судьбу, гадать по ладони и продавать амулеты втрое дешевле чем на Талусе, угадал? Я знаю наперёд что ты мне скажешь. Проваливай. Я не подам тебе.

– Я скажу тебе без денег что пёс прочёл на твоём лице.

– Ну, и что он прочёл на моём лице? – спросил Семеций с насмешкой.

– Лицо, что ты носишь, оно не твоё.

– Как это? Разве лицо можно носить… как шапку?

– Не как шапку. Как маску, живую маску, – уточнил бродяга, – которую ты украл у другого.

– Что ты болтаешь, дурак, ты сейчас это сочинил?

– Я сказал тебе, а ты думай что хочешь. Но знай, эта маска едва на тебе держится, того гляди упадёт. Думаю, она совсем упадёт, и тогда…

– Проваливай, отстань от меня! – оборвал он и, резко развернувшись, зашагал дальше.

– Зачем лицо тому, у которого его нет, Семеций? – раздалось за спиной.

Услышав, как тот назвал его по имени, Семеций, как ужаленный, вздрогнул и обернулся. Но вместо сказавшего это, он увидел лишь четверых прохожих, которые, поймав его взгляд, остановились и посмотрели назад, думая, что он кого-то потерял.

***

Здесь всегда приятно пахло. В нос била смесь запахов из шафрановой воды, морских водорослей и розового масла. Тут же у стены на узкой кирпичной печи дымился котелок с горячей водой. Рядом стоял широкий стол, на котором была разложена ткань цвета выцветшего пурпура. На ней были видны расчёски и ножницы. На стене старая местами потёртая фреска изображала процедуру бритья.

Тарций Прим с полотенцем на плече стоял посередине комнаты и широко улыбался:

– Достойный Семеций!

Семеций, однако, не ответил ему ни приветствием, ни даже кивком головы и молча прошёл внутрь. По его напряжённому и настороженному лицу, Прим определил, что тот сегодня не в духе.

Прим вздохнул и обернулся к своему помощнику – худому юноше с томным взглядом и курчавыми волосами, перехваченными резным бронзовым обручем: – Чего ты стоишь? Поди встань у двери и говори, что я не принимаю.

Когда юноша вышел и закрыл за собой дверь, Семеций молча вынул из-за пояса кожаный пенал, в котором лежал свиток для Папирия – и протянул Приму. Тот взял его, подошёл к навесному шкафу и опустил в глиняную вазу.

– Когда он приходит? – спросил Семеций.

– Обычно к вечеру.

Прим был на шесть лет старше Семеция. Когда-то он был в теле, но из-за болезни, случившейся два года назад и которая едва не стоила ему жизни, сильно похудел. С тех пор он не набрал вес, чему, впрочем, был только рад и хвалился, что чувствует себя хорошо. Обратной стороной медали было то, что на его лице образовались морщины, а кожа особенно на шее, одрябла и стала подобна складкам у индюка. В молодости он был красив, чему свидетельством было правильной формы лицо и особенно глаза, в которых до сих проглядывался молодой блеск. Словно уверяя самого себя, что он всё ещё хорош собой, на голове Прима красовалась густая кудрявая шевелюра, на который не было видно ни одного седого волоса. Упрямые блестящие чёрные локоны, однако, при детальном рассмотрении, оказывались искусно сшитым париком: Прим рано облысел и это обстоятельство угнетало его. Он был холост, никогда не был женат, и Семеций не помнит, чтобы у него были женщины. Зато всегда были юноши.

Тарций Прим был потомственным цирюльником и парикмахером, или тонзором, как их называли в Риме. При том, что он хорошо стриг и брил, он, также, хорошо умел омолаживать лицо, использую масла и водяной пар, и был настолько в этом искусен, что многие люди из знати, имея выбор среди других, звали только его.

Семеций уселся в плетёное кресло. Прим накинул ему на грудь простыню, концы которой завязал узлом за его шеей. Затем взял чашу, положил в неё две ложки сухих водорослей и залил кипятком. Когда водоросли превратились в кашицу, он взбил это кистью и получил обильную пену.

Прим мылил ему щёки, а Семеций смотрел на фигурку Валетуды, покровительницы брадобреев, рядом с которой лежала чаша с тёмными камушками благовонной смолы. Маленькие глаза, Валетуды смотрели на него.

Брови Семеция были сдвинуты, губы поджаты. Он думал о своём.

Если цирюльнику было достаточно возжечь смолу, что заручиться благоволением богини опрятности, то он, Семеций, этим не отделается: его внутренняя опрятность давно не даёт покоя Сему Санкусу. Дотошный бог хочет платы. Там на улице был его настоящий посланник. Но платы хотят и Тёмные. Он всем должен. Если он не поторопится, следующая встреча может стать последней.

…Прим взял со стола одну из новацил, римских бритв – чисто латинское изобретение, представляющее собой бронзовую скобу наподобие узкой дверной ручки, к внутренней стороне которой припаивались три-четыре ободка для пальцев, а оба её конца соединяло железное лезвие, делая скобу похожей на букву D. Прим осторожно пощупал её лезвие большим пальцем. Новацила была остро заточена.

И тонзор приступил к работе. Прим брил быстро, чисто и аккуратно. Кроме того, крайне осторожно. За всё время, что Семеций ходил к нему, он его ни разу не порезал. Когда последний энергичный скребок удалил щетину с остатками пены со щеки Семеция, Прим удовлетворённо причмокнул. Он вытер и отложил бритву. Затем отлил из склянки в миску шафрановой воды и, обмакнув туда ладони – стал похлопывать Семеция по щекам. С бритьём было покончено.

Он приступил к массажу лица. Дважды перед этим он накладывал влажную дымящуюся салфетку на лицо Семеция, чтобы распарить его лицо и оставлял так на пару минут. Затем капнул розового масла и растёр по лицу Семеция. Около пяти минут он разминал ему щеки и подбородок. Кожа на раскрасневшимся лице Семеция ходила волнами, словно раскатанное тесто под пальцами пекаря. Затем Прим перешёл на его лоб. Это было ещё более приятное ощущение, и Семеций едва не задремал. Казалось, помимо морщин, пальцы Прима смогли выдавить из его лба неприятные мысли. Потому что по окончании массажа он словно ожил, в глазах его появился блеск, он удовлетворённо засопел и кивнул, изобразив на лице подобие благодарности. Затем осведомился: «что же, Тарций, видать, греки поднабили тебе кошелёк?» имея в виду недавнее событие.

– О, да, – живо отреагировал Прим. – О, да. Слава богам. Славное было ристалище.

– Только жаль приз достался не нам.

– Увы и увы. Теперь у них четыре победы против двух наших. Что ж, их Тихея опять обставила нашу Фортуну. Вот незадача. Давеча я брил жреца. Тарентийцев хранит могучий Посейдон, сказал он. Они никогда не скупятся на жертвы накануне состязаний, в отличие от нас. От этого наши проигрыши.

– Жрецы всегда жалуются. Удача удачей, боги богами. Скажи-ка, Тарций, как ты сам думаешь: у нас слабее кони или хуже возницы?

– Я думаю наши кони по силе равны, Семеций. Дело в возницах. Гм… надо сказать их Диомид был лучше нашего Фортина. Он рассчитал силы, чтобы ускориться за три круга до финиша, и ловко проходил повороты. А каков он сам! Дивный, дивный молодой человек. Какой взор, какое совершенство форм. Торс, бёдра, ягодицы, достойные резца ваятеля… – и Прим вздохнул как вздыхает ребёнок, лишённый лакомств.

Уголок губы Семеция пополз вверх.

– … поэтому я не удивлюсь, ежели однажды узнаю, что Артемида и Апполон благоволили ему, – добавил Прим, затем взял в руки расчёску и ножницы, но задержался и спросил:

– Сегодня для будней жизни? – спросил он.

– Для торжества, – ответил Семеций.

И Тарций приступил к причёске. Редеющие волосы на голове Семеция не шли ни какое сравнение с кудрями на его парике. Поэтому ни о каких этолийских стилях с завитушками речь не шла. Но нужно было подчеркнуть объем и умастить голову.

Прим был мастером своего дела. В период республики профессия тонзора в Риме была сугубо мужским ремеслом. Женских парикмахерских в Риме не существовало; стрижка и укладка женских волос производилась на дому, и этим занимались исключительно женщины – стричь и причёсывать женщин мужчинам не допускали местные обычаи. Причёски, укладки и завивки для знатных матрон делали специально обученные рабыни. Что до простолюдинок, там это всегда передавалось из поколение в поколение, как умение повитухи, а среди родственников всегда находился хоть один доморощенный парикмахер.

Тарций был в меру эрудирован, словоохотлив и мог достаточно красочно рассказать о стрижках, причёсках у разных народов от Египта до Скифии – что он охотно и делал, а его посетители с интересом это слушали, коротая время и совмещая приятное с полезным.

Так, сказал бы он, у греков и этрусков носить длинные волосы были в порядке вещей. Но в Риме едва ли каждый мужчина уже давно носит короткие волосы, за исключением актёров и чужеземцев. Или о том, что мужчины Востока носят длинные волосы и бороды по религиозным соображениям, ибо все их боги длинноволосые и бородатые; стало быть, таковы должны быть и люди, а коротко стриженные и выбритые у них лишь рабы да преступники – то есть, по виду нынешние римляне, добавил бы он со смешком.

Или о том, что у ахейцев и спартанцев была полная свобода в длине волос, а, вот, в римской традиции короткая длина волос исходит не только из соображений гигиены, а из дани воинской истории. Упомянув о воинской истории, Прим непременно бы коснулся гигиены и привёл в пример воинов Месопотамии, которые, отправляясь в поход во избежание вшей заплетали волосы в тугие косы и пропитывали их смесью анисового и тминного масла. Вши, сказал бы он, страшно не любят такой запах – это хранило головы восточных солдат от полчищ паразитов.

Исходя из длины волос и непривередливости мужчин-римлян к изысканным стрижкам и укладкам, тонзоры, включая Тарция Прима, особо не выдумывали новых причёсок. Однако это не значит, что их не было вовсе. Никто не скажет когда зародилась популярная латинская чёлка, которая должна была быть расположена примерно в пяти дюймах кверху от переносицы, чуть выше середины лба, при этом быть идти в линию выверенную до миллиметра, чтобы обрамлять лицо в квадрат, смыкаясь волосами у висков. Как правило, такую чёлку носили военные: офицеры и военачальники, хотя и не только они. Она как татуировка на теле варвара, была нечто вроде опознавательного знака; чем-то вроде формального признака латинского духа – прямого как меч-гладиус. Существует занятная легенда как она появилась. Давным-давно, во время римско-этрусской войны в местечке Кептис (или Кепта), недалеко от города Вейи был разбит лагерь легата Гая Феспиция. Накануне возле него поймали вражеского лазутчика. Приведя его в лагерь, его связали и оставили на ночь. Караулить его было получено некому солдату. Стояла жаркая ночь. Солдат в карауле снял шлем, оставшись с непокрытой головой. Вышло так, что лазутчику удалось ослабить верёвку, развязать руки и напасть на солдата. В те времена в армии не возбранялось носить длинные волосы. В самый неподходящий момент у солдата развязалась лента, стягивающая волосы на его затылке, и пока он их убирал, лазутчику хватило, чтобы оглушить его, взять его плащ и шлём и, таким образом, сбежать. Обо всём этом солдат рассказал сам. Его признание вызвало гнев легата. Он приказал солдату лечь наземь и положить на лоб короткую доску, а на неё – свои длинные волосы. Затем он выхватил из ножен меч и сказал: «если боги захотят, то я снесу тебе твои космы, а если нет, то половину твоей головы!». С этим словами он с размаху ударил мечом. К счастью, боги пощадили солдата, и меч Феспиция разрубил его волосы и доску, но не задел его голову. Так получилась латинская чёлка.

Впрочем, всё про стрижки достаточно условно. Богатые и бедные, знатные и простолюдины в Риме теперь стриглись и брились одинаково. И там, где глаз обывателя не заметил бы разницы, намётанный глаз тонзора Прима обязательно бы её нашёл. Он умел определить статус человека по волосам. У людей с деньгами волосы чисты и умащены ароматным маслом, кроме того они ходят к тонзору, либо приглашают его на дом, и тонзор стрижёт их хорошими ножницами и очень аккуратно: все волосы одинаковой длины, а шея сзади чисто выбрита. У черни, сказал бы Прим, всё ровно наоборот.

… Он снял с полки глиняную миску с крышкой. Открыв крышку, высыпал оттуда бурого порошка в другую миску. Затем подошёл к котлу, зачерпнул оттуда кипятка и плеснул туда, где был порошок. Вода вспенилась, зашипела и стала подыматься. Прим взял деревянную лопатку и стал помешивать пока шипение не прекратилось. Смесь загустела и в миске образовалось нечто вроде желе.

Пышность волос обойдётся Семецию дополнительно в десять сестерциев – его редкие волосы станут редкими по красоте. Но пышность волос будет нужна буквально на десять минут, не более, а затем хозяин объявит о начале ужина: придут рабы и возложат на головы венки из виноградных листьев и хмеля и, таким образом, гостям не будет видно стараний тонзора – и пусть, зато за первые десять минут, когда он появится в доме Габра, гости составят о нём первое впечатление…

Тарций Прим аккуратно нанёс желеобразную кашицу на его голову Семеция деревянной лопаткой. Затем аккуратно расчесал её гребнем. Через некоторое время волосы Семеция поднялись словно на дрожжах и действительно приобрели некоторый объем.

На этом с образом гостя для пира было закончено. Семеций был причёсан и гладко выбрит, а его помолодевшее лицо пахло шафраном и розовым маслом. Осталось провести финальный штрих, причём в буквальном смысле: Прим достал крем из дёгтя смешанного с маслом, и макнув туда свой сухой мизинец, подчернил брови Семеция. Затем удовлетворённо вздохнул, вытер руки и развязал простыню с его шеи. Сделав два шага назад, он встал, чтобы полюбоваться своей работой, как художник любуется только что законченной фреской.

Он о чём-то задумался, но, поймав взгляд Семеция, быстро спохватился:

– О, да. Конечно. Сейчас.

… и, подойдя к столику, взял с него овальное бронзовое египетское зеркало с ручкой в виде женских ног – и подал Семецию.

Разглядывая себя в зеркало, Прим ожидал, что Семеций похвалит его за работу. Но, тот бросив беглый взгляд, тут же протянул зеркало назад.

– Оно запотело. Хорошенько протри его.

Прим взял зеркало, посмотрел в него, а затем на Семеция.

– Оно чисто, Семеций.

– Говорю тебе, запотело.

Прим взял полотенце и протёр зеркало. Затем снова протянул его Семецию.

Когда Семеций поглядел в него, ничего не изменилось. Он опять не увидел своего лица.

– Ты хорошо его протёр? – спросил он.

– Хорошо.

Услышав ответ Прима, он больше удивился.

– Должно быть, это плохое зеркало, дай мне другое.

– Но…

– Дай мне другое, – настоял Семеций.

Прим пожал плечами. Он взял с полки другое зеркало и протянул Семецию.

Тот взял его в руки, посмотрел в него – и опять на его лице Прим увидел гримасу неудовольствия.

– Что такое, что у тебя с зеркалами? – вскричал Семеций.

– Что тебе не нравится? – встревожился Прим.

– Они паршиво отполированы!

– Говорю тебе, они отлично отполированы, – отвечал Прим, обиженный его замечанием.

Его ответ лишь больше разозлил Семеция.

– Ты смеёшься надо мной?

– Нет, нет и нет! – отреагировал Прим, не на шутку встревоженный его поведением.

Семеций отдышался. Затем кивнул и сделал знак рукой.

– Ну-ка наклонись…

Прим послушно склонил голову.

Семеций поднёс руку с зеркалом к лицу.

– Что ты там видишь? Ты видишь моё лицо? – тихо с тревогой спросил он.

– Вижу, конечно же вижу тебя, Семеций. Вижу очень ясно.

– Постой…ну-ка, а теперь ты… – и он поднёс трясущейся рукой зеркало к его лицу. – О, я вижу тебя! Да-да, я вижу тебя, – повторил он. – А теперь так, когда мы оба… – и он вытянул руку и повернул зеркало так, чтобы в нём отражались оба лица. – О-о, нет… не может быть…

– Что там такое? – спросил Прим, напрягши зрение и затаив дыхание.

– Я не вижу себя!

– Но я же вижу тебя.

– Ты видишь, а я нет!

– Так не может быть.

– Но это так, это так! – с отчаянием в голосе, едва не плача, вскричал Семеций.

– У тебя болезнь глаз, – сказал Прим, – сходи к лекарю.

– Это не болезнь глаз, дурак. Это он! Я знаю, что это он! Он мстит мне! – прошипел Семеций с дрожью в голосе.

– Кто, кто он? О ком ты говоришь? – недоумевал Прим.

Не говоря ни слова Семеций вынул кошёлек и торопливо отсчитав двадцать сестерциев, бросил на стол. – Не забудь письмо, – напомнил он упавшим голосом.

После этого поднялся и вышел из цирюльни. На нём не было лица, и сам он был похож на бледную тень.

Тарций Прим стоял в дверном проёме и долго смотрел ему вслед.

XIV

Исцеление и смерть

«Квинт атаковал меня деревянным мечом, а я нехотя отбивался и отступал. Но не заметил сзади корзину, споткнулся и повалился на траву,

– Твоя жизнь в моих руках. Проси пощады, варвар! – произнес он, поставив свою ногу мне на грудь и наставив меч.

– Сдаюсь, о храбрый воин. – Я покорно раскинул руки.

– Обещай, что больше не станешь пересекать границ Рима.

– Обещаю.

– И не нападёшь со спины…

– Обещаю.

Он убрал меч и отвернулся. Я встал на ноги, быстро схватил его сзади и, подняв на руки, закружил.

– Так нечестно, нечестно, – закричал Квинт.

Мы оба, хохоча, снова упали на траву. Во время нашей возни, его деревянный меч каким-то образом скользнул мне под одежду и распорол тунику на спине.

– Ой, прости, я не хотел. – Он смотрел испуганно.

– Ничего, всё в порядке.

– Отец…

– Что?

– Можно я пойду в гости к Эмилии?

Я серьёзно посмотрел ему в глаза.

– Ты правда хочешь пойти к ней?

– Очень. Ритигир сопроводит меня.

У нас была договорённость, что какими бы ни были наши отношения, дети могут встречаться. Примерно раз в неделю кто-то из их рабынь приводил Эмилию к нам, и потом наш раб приводил Квинта в дом покойного квестора Циска, отца девочки, которую любили престарелые родители Циска.

Я посмотрел ему в глаза.

– Тебе нравится Эмилия?

Квинт отвёл взгляд. Мой вопрос смутил его. Затем быстро, словно оправдываясь, закивал головой.

– Она славная. Она умеет дружить. Она умная и красивая. Но порой…ох, порой бывает такой несносной! – Он выдохнул.

Если бы он знал, как мне это было знакомо.

– Хорошо. Иди.

Квинт встал и побежал в дом.

Я поднялся с травы. Ткань из разорванной туники болталась сзади, оголяя мою спину. Сделав несколько шагов, я почувствовал, как что-то щиплет мою кожу, затем струйку жидкости, стекающей вниз. Повернув руку за спину тыльной стороной ладони, я определил источник выше поясницы.

То была старая рана, нанесённая мне в Египте. Ранение не было глубоко и не задело внутренние органы, но беда в том, что это был отравленный клинок и поэтому, как сказали врачи, рана плохо заживала. Я использовал всевозможные мази и порошки, но кожа всё равно расходилась. Я всё чего-то ждал и корил себя, что оттягиваю с окончательным решением – по-солдатски прижечь рану калёным железом. На сей раз я медлить и не буду, решил я, и поручу моё «клеймение» Геллию.

Я подошёл к фонтану и плеснул себе лицо воды. Затем набрал пригоршни и сделал несколько глотков, когда услышал за своей спиной тихие шаги.

Оглянувшись, я увидел Дебу с медным кувшином в руках. Нубийка смущённо поклонилась и поднесла кувшин к струе воды. Она набирала воду и украдкой посмотрела на меня. Когда кувшин стал полон до краёв, она подняла его и отошла.

Как только она отошла, я склонился над чашей фонтана и поочередно умыл обе руки по локоть.

– Господин позволит его спросить? – услышал я голос.

Я развернулся.

– О чём ты хочешь спросить?

– Эта рана, она беспокоит господина?

– Иногда. Я хочу прижечь её огнём.

– Наверное будет больно?

– Потерплю, – ответил я безразлично.

Деба покачала головой.

– Моему господину не следует жечь её огнём.

– Почему?

– Потому, что я смогу вылечить её.

Я удивлённо посмотрел на неё.

– Ты делала это раньше?

– Нет, я ещё не лечила открытые раны. Но, сейчас увидев эту я поняла, что я смогу.

– Как ты это поняла?

– Я просто увидела и поняла. Есть то, что я не смогу излечить. Но когда я знаю, что смогу, словно какой-то голос говорит внутри меня. Это чувство трудно выразить словами… Могу я осмотреть рану господина?

Её латинский был уже без ошибок. Как я и обещал, я договорился с учителем моего младшего сына. Он стал давать ей уроки речи и письма. Нубийка оказалась весьма способной.

Я был наслышан о её умении врачевать когда она ещё была у Ахаба, но её желание осмотреть мою старую рану смутило меня. Хорошо ли это будет, если я ей позволю? Что-то меня сдерживало…

Я пристально и несколько недоверчиво смотрел на неё.

Она заметила моё колебание.

– Мой господин позволит мне её осмотреть? – повторила она.

Я, подумав, нерешительно кивнул и затем спустил тунику до пояса.

Она поставила кувшин на землю и подошла ближе.

– Пусть мой господин повернётся.

Когда я повернулся, я почувствовал прикосновение её пальцев. У неё были тонкие мягкие пальцы. Не скрою, её прикосновение было приятно, и её пальцы, касаясь моей спины, словно испускали невидимые лучи, которые словно проходили меня насквозь. Затем она положила на рану свою ладонь и что-то тихо зашептала. Её речь была торопливой и прерывистой и в голосе слышалось волнение. Это продолжалось примерно пару минут, затем она замолчала и произнесла:

– Теперь мой господин может повернуться.

Я повернулся. Всё в выражении её лица говорило о желании мне помочь… если только в её взгляде не было того, что я ошибочно прочёл.

Поддавшись внезапному чувству, я взял её за кисть руки.

– Деба…

Она часто задышала, её смуглые щеки зарумянились, и она отвела глаза.

Пристальный взгляд со стороны заставил нас обернуться.

– Деба! – повторил я уже со стальными нотками господина в голосе, – благодарю тебя. Ступай.

Я нарушил правила, ибо благодарить рабов считается дурным тоном, и если бы в доме были посторонние и услышали это, непременно бы распустили бы сплетни как Капитулы балуют рабов – мне уже хватило скандала с примеркой платья. Но тот, кто смотрел на нас, не был посторонним. Это была Плиния. Это она смотрела на нас. Потом она улыбнулась и, опустив глаза, прошла дальше, направляясь в атриум. Деба была молода и красива. Моя супруга не была ревнива, но много раз слышала о том, как господа делают из рабынь любовниц. В смущённой улыбке Плинии я разглядел частичку той мягкой укоризны, которая против воли всплывает у всякой верной и любящей жены, когда она видит, как молодая красивая женщина касается её супруга.

Поймав взгляд Плинии как и я, выражение лица нубийки переменилось. Ей показалось, что, трогая мою спину, она огорчила госпожу, которая была добра к ней, дав повод подумать, что негодная рабыня подбирается к её мужу. Слезы навернулись ей на глаза.

– Мой господин, мой господин… – бормотала она с комком в горле, – позволь мне уйти!

Я кивнул.

Она подняла кувшин и спешно удалилась.

После того дня прошла неделя. Случилось чудо. Моя старая рана затянулась, и вскоре совсем перестала меня беспокоить.

***

Шёл 9-й день, нундины, когда Рим отдыхал, и один из немногих дней, когда я оставался дома с семьёй. К вечеру к нам в дом пожаловала Юния. Приход Юнии был довольно неожиданным, так как мы ждали её с детьми послезавтра, и первым делом подумали не стряслось ли у ней чего. Но у ней было в порядке. Она пришла, поскольку просто захотела увидеться и, как позже оказалось, чтобы кое-что мне передать…

Близилось время обеда. Плиния была занята с детьми, а мы оставались с Юнией в саду; ей захотелось посмотреть как искусно пострижен наш кустарник. Она прошлась вокруг него и пришла в восхищение. Я не сопровождал её и сидел на скамье. Затем она возвратилась и подошла ко мне. В её руках был небольшой свёрток, с которым она к нам пришла. Видя, как она возвращается, я встал с места и пошёл ей навстречу.

Юния остановилась у статуи Персефоны.

Когда я подошёл к ней, она перевела взгляд со статуи на меня и вдруг задумчиво сообщила, что вчера во сне ей явился Элий.

– Я стояла вот здесь, в этом саду, – начала она, показывая, – да-да, в вашем саду, – подчеркнула она, – и рядом с Персефоной, когда он подошёл ко мне. Вид у него был спокойный. Наверное, его душа нашла покой. Он спросил про меня и про детей, и в ответ был рад услышать, что у нас всё в порядке. Потом он сказал, что не хочет, чтобы я оставалась вдовой, и если кто-то достойный возьмёт меня в жёны, он не будет возражать. – Она сделала паузу. – Потом он ничего не говорил, лишь молчал и долго смотрел на меня. В руках его я увидела это. «Что это?», спросила я. Он протянул это мне. «Передай это Луцию» сказал он, и прибавил: «скоро ему это понадобится». А потом удалился…

С этими словами Юния раскрыла свёрток, извлекла оттуда песочные часы и протянула их мне. Я был удивлён. Взяв их, я стал рассматривать. Несомненно, это бы ли те самые часы, которые подарил ему остиарий.

Сам я не вполне доверял снам, а эти часы были красивой и довольно редкой вещью для Рима. Для Юнии же они были памятью о её муже. Мне показалось неправильно, если она отдаст их мне. Ещё немного подержав, я протянул их назад.

– Нет, я не могу их взять у тебя, – сказал я, покачав головой. – Мало ли чего может присниться. Это память о нём. Я вижу, что они нравятся тебе. Думаю, они нравятся и детям.

– Ты разве не понял? Так желает Элий, – настояла Юния. – Разве ты хочешь обидеть его отказом?

– Это же просто сон, Юния.

– Нет, не просто сон!

– А дети?

– Это игрушка для них, они чуть дважды не разбили их. Особенно младший, сущее наказание.

Я посмотрел ей в глаза и понял, что не переубежу её.

– Хорошо.

Да, это были те самый часы из рассказа Марциана, которые прежде были часами Мамерка Лабеи, и которые прежде были часами не одного поколения остиариев храма Януса. Взяв их у ней, я подумал, что будет лучше, если я замкну круг – возвращу их назад в храм.

Подошла Плиния.

– Какая чудесная вещь, – сказала она, посмотрев на часы. – О чём вы говорили?

– Ей приснился сон, – раскрыл я нашу беседу. – Элий сказал, что мне они понадобятся.

Плиния посмотрела на Юнию,

– Он так и сказал? – спросила жена.

Юния кивнула в ответ.

– Зачем? – спросила Плиния.

– Этого он не сказал.

Показался Клеон и подал знак.

– Славные матроны, пожалуйте к столу, – пригласил я.

***

Прошло две недели. Сказать, что мы были готовы к повторению, было был неверно, ибо как к такому можно привыкнуть?

Я не любил этот месяц, потому что именно с него Плинию вновь начинала терзать болезнь. Впервые случилось внезапно два года назад по непонятной причине.

… Вчера её громкий крик разбудил всех в доме. Я вскочил с ложа и, взяв светильник, побежал в её комнату. Там уже были служанки. Плиния лежала и стонала, а из-под её ног расползалось кровавое пятно. Пока служанки пытались остановить кровь, я приказал Порциру немедленно ехать ко врачу. Кровотечения, как у неё, были известны среди женщин. Однако у моей жены это сопровождалось неимоверной болью, будто, как она говорила «кто-то вонзил меч в моё лоно и несколько раз провернул». Так продолжалось всю ночь. Но под утро боль отпустила.