Читать книгу: «Хроники Януса», страница 62

Глаза сенатора расширились. Он изумлённо посмотрел на Рулла.

– Убил?!

– Да, сенатор.

Папирий вздохнул и растерянно провёл ладонью по лбу.

– Боги всемогущие! Твоё известие как удар грома.

Папирий задумался.

– Ты уверен, что он мёртв? – торопливо спросил он.

– Скорее всего, сенатор.

Он посмотрел Руллу в глаза.

– Скорее всего?

– Шертур тяжело ранил его и видел, как тот того гляди отдаст концы. Он хотел его прикончить. Но когда он подошёл сделать это, под самнитом разверзлась земля и он провалился в катакомбы, а сверху посыпались камни. Его завалило. Он мёртв.

Папирий молчал с пол-минуты, затем спросил:

– Как ты думаешь, что они теперь будут делать? Они прежде взбесились из-за их человека…

– Да, но теперь у них ничего нет. Нет свидетелей, нет преступления. Нет тела, нет дела. Никто ничего не видел. Тогда мы пришили их дружка. В этот раз Шертур убил не советника, а бродягу, тело которого не достать из-под камней, и которое наверно уже доедают крысы. Всё чисто, сенатор.

– Думаешь? – Папирий недоверчиво посмотрел.

– Мы сильно ослабили их. Они ничего не докажут.

Голос Рулла был спокойный и твёрдый. Уверенность Болотного Пса передалась сенатору. Напряжение исчезло с лица Папирия. Он поднял подбородок и бодро посмотрел на Рулла.

– Ступай. Я закончу с ним разговор.

Рулл поклонился и зашагал к выходу.

Никто не предложил Семецию присесть, и он всё это время стоял. Но стоял «как на иголках». Ожидание вердикта было мучительно. Семеций играл с огнём, сочинив эту историю. Но иначе было нельзя. Иначе или Тёмные, или Сем Санкус разорвут его на части. Был ли он убедителен, или Папирий раскусил его? Прямо сейчас он всё узнает.

– Семеций! – раздался окрик сенатора, прервавший его мысли.

Когда он вернулся, то заметил, что человек со шрамом ушёл.

В атриум, опасливо поглядев, зашёл раб, чтобы протереть статуи.

Заметив проходящего раба, Папирий поднял руку.

– Принеси вина, фрукты и орехов, – приказал он.

Раб снова поклонился и удалился.

Семеций стоял от него в пяти шагах, но Папирий молчал и, кажется, не замечал его присутствия. Так Семеций простоял минуты две. Затем Папирий перевёл глаза на него и, будто заново обнаружив его здесь, изобразил удивление, а затем расплылся в улыбке:

– Семеций, чего же ты стоишь? – спросил он несколько театрально, и сам же спохватился на свой вопрос: – Ах да, это же я не предложил тебе присесть и не угостил гостя, ай-ай-ай. Может, ты голоден, Семеций?

– Благодарю, славный сенатор. Я не голоден.

Семеций стоял насупившись. Театральное поведение и резкая смена настроения сенатора были подозрительны. Если Папирий сменил тон с угроз на любезный, значит дело совсем плохо; значит, он раскусил обман и маскирует свои чувства. А они таковы, что он зол на него как тысяча фурий и хочет с ним расправиться. Тот детина со шрамом, что расспрашивал сенатора об аскете, а затем увёл его для разговора наедине, явно что-то знает – и то, что он знает не в пользу Семеция. Об этом самом они и переговаривались. Папирий определённо наказал ему вытянуть из Семеция откуда ему известно про свиток в сундучке. И этот человек, подумал Семеций, сделает это. Поэтому придётся лгать. Потому что они ни за что не поверят, если он скажет им правду о своём вещем сне.

Семеция бросило в жар. Нет, не стоило ничего сочинять! И не стоило говорить. Не стоило вообще приходить сюда…

Двое рабов принесли круглые подносы. Поставив подносы на низкий столик, они встали, ожидая указаний. Но одном блюде был веден резной серебряный кувшин и рядом чаша. На другом лежали две миски: одна была с виноградом, а другая с орехами. Тут же лежали щипцы. Папирий дал знак рабам удалиться. Затем взял щипцы и, сунув туда орех, сжал их ручки. Раздался треск.

– Порой те, кто наделён властью, не ценят преданности своих людей, – изрёк он. – Настоящая преданность всегда неброская. Она не видна снаружи. Она внутри и подобна ядру в орехе. Не узнаешь, пока не расколешь скорлупу. Не так ли?

– Так, славный сенатор.

– Подойди.

Семеций послушно подошёл.

– Сядь. – Он указал на кресло рядом.

Семеций сел в кресло.

– Как прочна твоя скорлупа, Семеций. Что под ней. Какой орех у тебя внутри: гнилой или свежий? – произнёс Папирий. Прищурившись, он улыбнулся. Затем положил ядро в рот и стал жевать.

Улыбка Папирия не показалась ему доброй.

– Славный сенатор должно быть сам это знает, – ответил он.

Улыбка сползла с губ Папирия. Теперь он смотрел в глаза своему доносчику – долго, холодно и пронзительно. Наконец сенатор откинулся на спинку кресла и выражение его лица вновь сменилось на любезное.

– Да-да, я это знаю! Я хорошо это знаю. И я воздам тебе за это сполна, не сомневайся. Ты это заслужил. Ты достоин платы.

«Платы, платы…» вспомнились ему слова, которые звенели эхом в его ушах.

Сердце Семеция забилось сильнее и у него стали подрагивать пальцы. Но следующая фраза сенатора повергла его в изумление:

– Иди к Калатину, – сказал Папирий, – и скажи ему, что я велю выдать тебе сто денариев. Если же у Калатина возникнут вопросы, скажи, чтобы он пришёл ко мне. Иди же, и отныне знай, что Тит Папирий Курсор щедр с друзьями и суров с врагами.

– Да хранят боги славного сенатора, – еле вымолвил Семеций.

– Что-то не так? Что тебя смущает, Семеций?

– Чем я заслужил такую щедрость? – Он не верил своим ушам.

– Во-первых, сегодня я убедился в твоей честности. Во-вторых, ты предупредил о предательстве среди моих людей, и я приму это к сведению. Вот почему ты достоин награды. Иди и ничего не бойся. Рулл опознал того, о ком ты говорил. Ты сказал правду: он действительно тот самый. Тот человек был глуп и желал мне зла. Но он больше не будет мне угрожать. Он больше не будет никому угрожать. Потому что он отправился к Орку.

… Ещё не придя в себя от услышанного и разделённый надвое от противоречивых мыслей, Семеций медленно брёл по коридору. Взгляд Папирия едва не «испепелил» его, но последняя фраза сенатора возродила его из пепла; она же, по иронии, означала, что всё было задумано зря. Зря он сочинял историю. Зря пришёл сюда. Зря изощрялся в красноречии, при этом был на волоске от разоблачения. Всё, что он задумал – а он задумал чтобы их руками была принесена жертва Тёмным – провалилось. Люди Папирия опередили его. Аскет мёртв. Семеций не успел совершить ритуал, чтобы дать Тёмным знать, что это он приносит посланника Сема Санкуса в жертву чужими руками. Люди Папирия убили его, но для него такое убийство было совершено впустую. Это не было жертвой.

Кто же был тот таинственный человек? Если Рулл опознал его как врага, значит, он, Семеций обознался: он не был посланником бога честности и верности клятве. Тогда как быть с тем, что накануне ночью Семеций видел вещий сон о безликих людях, а этот аскет был единственный из них, кто такое имел лицо? Семеций хорошо запомнил это лицо. Но хорошо ли он его запомнил чтобы не перепутать с другим? Бродяги-мошенники любят подделываться под аскетов и выглядят одинаково: борода, плащ и сума через плечо. Ставить под сомнение вещие сны, которые сбывались, он не собирался. В то же время, он ясно услышал от Папирия, что тот, кого они убили, был человеком из тайной службы. Да, похоже и впрямь он обознался, и всё ещё впереди. Ему ещё предстоит встреча… или нет? Как вообще совпало, что он придумал о человеке из тайной службы со словами сенатора?

Он окончательно запутался в предположениях. Но одно он знал совершенно точно: то, что с ним происходило раньше, будет происходить и теперь, включая его жуткие видения. Это будет продолжаться до тех пор, пока Тёмные не получат платы… если, конечно, раньше Сем Санкус не лишит его рассудка.

… Он уже дошёл до ворот, но тут вспомнил про обещанное вознаграждение.

Тогда он вернулся назад, прошёл по коридору и свернул в левое крыло дома.

В другом кабинете сидел Гай Калатин.

Открыв дверь, Семеций вошёл внутрь.

– Семеций, – Калатин оторвал глаза от бумаг и уставился на него, – ты уже очистил желудок, тебе лучше?

– Намного лучше. Cенатор распорядился выдать мне сто денариев.

– Сто денариев? – Калатин удивлённо посмотрел.

– Ты мне не веришь? – спросил Семеций.

– Нет, отчего же. Но сначала закончу сверку счетов.

Он закрыл дверь.

Сидя в коридоре на скамье, Семеций подумал, что жертву Тёмным всё равно придётся сделать. Может, это будет случайный человек. Может, он выкупит раба. Может, обманет простолюдина. Но быть прежним Семецием уже поздно. Он достаточно далеко зашёл, чтобы расчитывать на прощение бога, чьё имя он носит. Ему нужна защита от него.

Коридор левого крыла примерно через тридцать шагов пересекался с атриумом. В месте пересечения был виден свет. Неожиданно в этой светлом квадрате возникла какая-то тень. Возникнув, она застыла на середине. Он пригляделся. Там был пёс. Тот самый, большой чёрный пёс.

Дверь открылась и из неё показался Калатин. Протянув Семецию увесистый мешочек туго набитый монетами, Калатин потряс его за плечо с видом отца, довольного успехом сына-школьника. Затем снова зашёл в кабинет и затворил за собой дверь.

Проводив глазами Калатина, Семеций вновь глянул в сторону просвета в коридоре. Там уже никого не было.

Завидев распорядителя дома, он подозвал его и выговорил:

– Я спрашивал тебя не завёл ли сенатор собаку. Ты сказал, что не завёл. Ты соврал мне, потому что я сам видел чёрного пса в коридоре!

Тот сделал крайне изумлённое лицо:

– Нет здесь никакого чёрного псаю Не было и нет.

Бросив недовольный взгляд на распорядителя, Семеций двинулся к воротам.

Вихрь сомнений

Подойдя к двери кабинета, Тит Папирий Курсор на этот раз привычно не открыл её, а долго смотрел сначала на одного, потом на другого раба, стоявших как изваяния по обеим сторонам двери. Оба смотрели прямо перед собой не смея взглянуть глаза господину.

Слова Семеция о предателе не вылезали у него из головы. Он неплохо умел определять характер по чертам лица. Лет двадцать тому назад он посетил в Коринфе ученика Теофраста. Этот человек обучил его основам физиогномики. После той встречи Папирий стал больше вглядываться в лица людей, которых он встречал – к форме глаз и носов, высоте лбов, толщине скул и прочим анатомическим особенностям, а также к мимике при разговоре.

Теперь, сверля взглядом двух рабов, он пытался определить в их лицах признаки природной склонности к подлости, согласно физиономике, однако не смог. Оба казались неотёсанными болванами, варварами из Дакии, взятые в плен македонянами и проданные Риму. Черты их лиц были грубы, и в глазах не светилось ума, тем паче, хитрого ума. Такие неспособны не только выкрасть документ, но вообще вряд ли знают как выглядят свитки папируса. Чтобы окончательно развеять сомнения, он, конечно, поручит их допрос Руллу.

Папирий вошёл в кабинет и сразу направился к деревянному сундучку в шкафу. Открыв крышку, он взглянул внутрь и облегчённо вздохнул: всё лежало на месте. Затем он проверил остальные документы в выдвижных ящиках и обнаружил, что там всё так же на месте.

После этого Папирий подошёл к столу и уселся за него.

С этого дня, решил он, он не будет сводить глаз со всякого, кто сюда войдет. Как он сказал Руллу, это могли знать лишь трое. Лишь трое, по его убеждению, могли подсмотреть куда он кладёт документы. Помимо самого Рулла, это Гай Калатин и Фабия, так как они неоднократно бывают здесь. Здесь, также, неоднократно бывали его союзники – Габр и Ульпиан. Он не помнит перебирал ли он документы в их присутствии. Но в их домах – и в их кабинетах – бывал и он. Подозревать одного из них в вероломстве было бы преждевременно, хотя, гм… и Габру никогда бы не пришло в голову, что он сделает соглядатая из Семеция. Кстати, Папирий до сих пор не разобрался что у под «скорлупой» у этого типа. Да, он простил свою жену за ту историю с жертвоприношением раба, но чувство такое, что он не всё знает об этом. Фабия что-то недоговаривает. Он до сих пор удивлён как Семецию удалось склонить её на такой шаг. Вид скользкого, помешанного на магии прислужника может быть лишь маской, надетой на его истинное лицо, черты которого Папирий не видит, несмотря все его на познания в физиогномике. Если так, то он хитёр, очень хитёр. Но не для него. Он непременно расколет его.

Сенатор подпёр кулаком подбородок.

Первым в списке был Рулл. Хотя Папирий прежде исключил подозрения на его счёт, но снова начал размышлять мог ли Рулл это сделать. Он стал вспоминать время с самого начала, когда он увидел Рулла впервые и до сего дня. Он вспомнил поступки и дела Рулла за время службы ему. Хорошенько поразмыслив, он пришёл к убеждению, что из всех троих подозреваемых у Рулла было меньше всего мотивов сделать это. Папирий платил ему не только расположением, но и деньгами. Рулл знал гораздо больше чем кто-либо другой о сенаторе и неоднократно мог бы его предать, если бы захотел. Кроме того, он ещё и делал вещи, за которые казнят – и он знал, что его бы казнили, если бы у него не было покровителя. Поэтому он не станет вредить ни себе, ни своему покровителю … разве только из-за прошлого; из-за чувства затаённой мести за те боль и страдания, что он вынес в рабстве. Возможно, он решил, что настал час расплаты. Но воровство документов для последующей передачи их недругам никогда не пришла бы ему в голову. Не говоря о том, что такая месть не для его склада характера. Он бы не получил от неё удовольствия. Коль он и впрямь хотел бы ему отомстить, то сделал бы это самолично мечом, кинжалом или просто удавил бы его голыми руками. Наконец, подстроил бы несчастный случай. Рулл мог бы это сделать много раз за долгие годы… Но, странно, что не в тот день. В тот самый день, когда Папирий лежал, придавленный лошадью, на горном перевале, а Рулл стоял над ним с оглоблей и, ухмыляясь, смотрел ему в лицо; в тот день, когда память об пытках у раба была совсем свежа – именно в ту минуту у него как никогда было много оснований размозжить сенатору голову, либо отдать на растерзание волкам. Но вместо этого Рулл спас ему жизнь. Глупо думать, что с годами, получив свободу и деньги, он вынашивал месть и теперь готов сделать это. Нет, такой вид мести не для него. И вообще… это определённо не он, подумал Папирий. Рулл верен ему. Верен как сторожевой пёс. То есть, как Болотный Пёс.

Гай Калатин. Этот вот уже как одиннадцать лет служил в его секретарях. До того Калатин был публиканом (откупщиком налогов), затем работал помощником квестора Марка Плациния. Папирий, будучи в одной из комиссий сената, поймал его на фальсификациях, когда был уполномочен разобраться почему подряды на строительство пятый год получали одни и те же люди, кирпич и черепица никуда не годятся, а стоимость работ завышена втрое. Расследование переросло в нашумевшее «черепичное дело» – аферу, связанную с плебейским родом Анциев. От них нити потянулись выше, в сенат. После этого расследования политическая карьера Папирия круто пошла вверх. Его противник, Квинт Плациний Ареола, чей родственник был квестором и был втянут в фальсификации, был посрамлён и исключён из сенаторов. Что до самого Калатина, то ему предстоял суд и конфискация имущества. Папирий сам настаивал на этом, если бы за день до суда Калатин не намекнул, что помимо Ареолы, по крайней мере ещё шестеро сенаторов и девять очень богатых людей Рима причастны к махинациям с деньгами из городской казны, и он может помочь сенатору это доказать, если тот позволит служить ему. Оценив способности Калатина, Папирий поручился за него как за жертву обмана, и нанял ему адвоката для суда. Таким образом, Калатин по римскому закону был оправдан как «действовавший из страха опасности» (metus ex aliquo) и как «связанный долгом перед вышестоящим» (vis maior).

После оправдания Гай Калатин стал служить Папирию. Однако перед тем как взять к себе, сенатор заставил его произнести в храме Юпитера клятву на верность.

Сам Калатин сознавал, что за все эти годы он сделался поверен в многие дела сенатора – тайные и явные, посему Папирий не отпустит его от себя ни по доброй воле, ни из-за немилости; он как был, так и останется его секретарём и счетоводом до конца жизни, если прежде по немощи не будет переведен на работу ниже рангом, или если сенатор сам прежде не отойдёт в мир иной. Но чтобы подумать переметнутся к кому-то другому – об этом не было и речи… К его чести, Калатин ни разу не подводил сенатора, либо это были сущие мелочи. В ответ Папирий давал понять, что ценит его: никогда не бывал груб с ним, хотя бывал очень требователен. Калатин получал хорошее жалование, заметно выше, к примеру, чем секретари Габра или Ульпиана, поэтому подкуп, как рассудил сенатор, был бы последним основанием для предательства. Единственно, почему Калатин мог это сделать, это страх. Он где-то допустил оплошность и скрыл это, как в случае с «черепичным делом». Поэтому он боится гнева сенатора, так как знает кто такой Рулл и чем он занимается. Оплошность, которую он допустил, очевидно, велика. И вот почему он молчит, так об этом узнали недруги и шантажируют его. Шантажистом, кстати, мог быть тот же человек, что и пугал тюрьмой Семеция. Но тому человеку приказал Луций Капитул.

Папирий задумался.

Капитул. Капитул…

Он вытянул длинное гусиное перо из серебряной вазочки. Взяв за стержень, он пощупал острие. Перо было отменно заточено. Калатин точит ему перья. Он бывает здесь каждый день кладёт на стол документы, с которыми сенатору следует ознакомиться и заодно точит перья. Теперь будет не так. Отныне Калатин ничего не будет оставлять, а лишь показывать и уносить в свой кабинет.

Зажав стержень пера между большим и указательным пальцем, сенатор стал медленно вращать его, словно впервые замечая, как необыкновенно аккуратно ворсинки прилажены одна к другой.

…Если его подозрения о Рулле рассеялись как туман, то о секретаре он закончил с некоторой неопределённостью. «Скорее, нет, чем да» таков был вердикт его мысленных прений. Как бы то ни было, Калатина стоит проверить, подумал он. Он уже знает как это сделать.

Наконец, Фабия.

После истории с тайной жертвой раба и её признаний, что она сделала это лишь для успешного зачатия – мысль о том, что здесь может быть совсем другая подоплёка, часто всплывала в его голове, но он всякий раз отбрасывал её как недостойную для подозрений своей супруги. Теперь же, наверняка зная, что за «предателем» в его доме стоит начальник тайной службы, он уже не был столь уверен в этом.

Свиток, о котором упомянул Семеций, целиком касался внешней политики. Прежде в разговорах с ним Капитул всем видом показывал ему, что действует из соображений чести и долга. Но Папирий не верил ему. Он понял, что долг и честь тут не причём, когда тот отверг его предложение стать претором. Мало того, что он унизил его отказом, это был плевок на доверие друзей сенатора. После чего он, Габр и Ульпиан единодушно решили, что мальчишка стал заносчив и неупраляем, и с этим нужно что-то делать. Папирий предположил, что Капитул рассказал об их разговоре о преторстве своему дяде, Луцию Филону – и тот запретил ему принимать предложение от него (Папирия), так как сам он состоит в коалиции с Акилой, старым павлином, который думает, что он так же влиятелен, как десять лет назад. Далее. Мало того, что Капитул отверг их союз, он оказался выскочкой, сующим нос не в своё дело. Он хочет построить карьеру, разрушив планы других. Это он послал к Семецию того псевдо-аскета. Но Семеций смекнул на чьей стороне ему быть лучше…

Однако ж, подумал сенатор, если Капитул стал дерзок, что использовал его жену для своей цели, это переходит всякие рамки; это низость, которая не должна остаться без наказания. Тогда становится понятен весь план. Фабия крадёт документ, чтобы передать Семецию; Семеций – псевдо-аскету из тайной службы, а тот – Капитулу. Но, к счастью, этого не случилось. Но, если это так, если это готовилось, что склонило к Фабию такому низкому поступку? Всё очень просто, догадался он. Страсть.

От этой мысли его перекосило. Он со злостью сжал перо в кулаке и переломил его пополам.

Природа женской страсти иная, чем мужской. Она не такая яркая, но может тлеть годами, и достаточно подуть на угли чтобы снова всё полыхнуло. Вряд ли красивая женщина в полном расцвете сил будет довольствоваться ласками престарелого мужа. Похоже, что так. Он слишком доверял жене, и никогда не следил за ней, даже после её дел с Семецием. Он, сенатор, хоть стар, но вполне мужчина. Но есть другой моложе и красивее его. Что, если Фабия не желает иметь от Папирия детей и принимает снадобья, чтобы зачатия не было? Что, если два года Фабия и Капитул делят ложе, и она забеременела от него, но, дабы не быть уличённой в беспутстве и опозоренной – ибо ребёнок был бы непохож на сенатора – прибегла к помощи тёмных богов? Папирий слышал истории, как неверные жёны прибегали к помощи колдунов – и плод в их чреве менялся, как если бы был зачат их собственным мужем. Он и в самом деле уже немолод. Фабия лишь делает вид, что любит его. Он, также, знает, что пятнадцать лет назад Ветурии и Фабии едва не породнились. Если бы они сделали это, то в союзе с Цесонием, Акилой и Гемином, они бы стали заправлять всем сенатом, а, значит, Римом. Жена Капитула неизлечимо больна. Только боги знают сколько ей осталось жить. Что, если врачи втайне сказали… нет, не ему, Луцию Капитулу, а его дяде, что его жене осталось жить недолго и следует подыскать замену? Возможно, Луций Филон и Фабий Амбуст уже думают о будущем союзе, и начали обговаривать как снова породниться и навести мосты… и, на самом деле это они, а не Капитул, заказчики воровства этого свитка? Они хотят с ним разделаться. Раз и на всегда. Все Фабии вероломны, подумал он и нахмурился.

Поднявшись из-за стола, сенатор стал расхаживать по кабинету, пока не остановился у окна.

В их, Фабиев, роду есть легенда, будто их прародитель был младенцем и спал в люльке, а кормилица отлучилась. Когда она отлучилась, то в дом приполз огромный полоз. Он опрокинул люльку, проглотил младенца и уполз прочь. Когда кормилица вернулась, она была вне себя от горя. На её крики сбежались слуги и стали искать ребёнка. Один из них опрокинул светильник с маслом на соломенный матрас, вызвав пожар, который спалил дом и всех, кто в нём находился. Когда отец вернулся и увидев пепелище, он стал проклинать судьбу от горя. Так он ходил кругами, причитая, вокруг обгоревших развалин, пока не увидел у изгороди змея с раздутым телом. Когда он приблизился, то змей открыл пасть, сжался как кузнечный мех – и отрыгнул из пасти младенца, который был живой и невредимый. Так змей спас основателя рода, Фабия Вибулана от огня. С тех пор Фабии почитают змей. Но, почитая змей, они сами стали как змеи…

Шорох спиной заставил его вздрогнуть и резко обернуться.

– Ты? – удивился он. – Я не слышал, как ты вошла.

– Когда я была мала, я ходила, шаркая сандалиями. Подруга моей матери была гречанка. Она учила меня походке. Расправь плечи и держи голову прямо, говорила она. Поступь благородной всегда неслышна. Никогда не шлепай ступнёй или сразу ставь ногу на пятку, так ходит чернь. Тяни носок и плавно переноси вес тела.

– Это она научила тебя ходить неслышно?

Он пристально посмотрел на жену.

– Ты пришла мне что-то сказать?

Фабия приблизилась. Сенатор заметил в её левой руке что-то жёлтое и блестящее. Когда она подняла руку, он увидел что это золотое ожерелье.

– Оно стоит полторы тысячи денариев, – сказала она, кладя в его ладонь ожерелье, вернее, его куски. – Недели не прошло, а оно развалилось. Его части отвратительно скреплены, их едва держал замок.

Папирий поднял одну из частей и повертел в руках.

– Что же, ты сама хотела такое, – с укором произнёс сенатор и перевёл взгляд на жену. – Разве это моя вина?

– Нет.

– Тогда что ты хочешь сказать?

– Ты мог бы разузнать получше о том ювелире.

Он вздохнул.

– Если это всё, что ты хотела, не беспокойся. Он мне вернёт деньги. Если выяснится, что это не первый случай, тогда я распоряжусь, чтобы его лавки не было в Риме.

«… но ведь ты пришла сюда не только за этим, не так ли? Что ты таишь. Что у тебя на уме?» думал Папирий, глядя ей в глаза. Фабия, однако, не прочла вопроса (или не захотела прочесть) в его глазах, а сочла его взгляд упрекающим за её то, что отвлекла его от дел. Она вздохнула, развернулась и направилась к двери.

– Постой…

Она остановилась.

Папирий подошёл и посмотрел на её левое предплечье. Он постучал ногтем по серебряному браслету в виде змеи и улыбнулся:

– Слишком дешёвая вещь для жены уважаемого сенатора.

– Я ношу его с юности. Это мой амулет, – ответила Фабия.

Когда Фабия вышла, он вдруг отчётливо вспомнил тот день. Три дня назад было так же.

Было два часа после полудня, но прохладно. Он только что вернулся с Капитолия. Затем он прошёл в кабинет. Он вспомнил, что хотел переписать пассаж о «южных друзьях из Кенаха», в том самом письме, где упрёки за медлительность могли бы быть смягчены или перефразированы, чтобы звучать менее для «друзей» раздражающими. Свиток хранился в выдвижном ящике. Он взял свиток и уже собрался сломать печати, чтобы переписать текст – но раздумал и решил всё оставить как есть. Он положил свиток – но не на место, а в деревянный сундучок в нише шкафа. А потом пришла она. Она зашла так же неслышно, как сейчас. Штыри в дверях были густо смазаны гусиным жиром и не скрипели, но всё равно, если бы кто-то вошёл, это было бы слышно. В тот самый момент он закрывал крышку сундучка, кладя туда свиток, а когда обернулся, то увидел, что Фабия стоит и смотрит на него…

Он подошёл к окну.

Скрестив руки на груди, сенатор Тит Папирий Курсор застыл в мрачном раздумье, глядя как на солнечный диск набегает туча.