Феноменология психических репрезентаций

Н. Хомский (2005а) полагает, что:

…носители английского языка интуитивно знают, что местоимение he («он») можно понять как относящееся к Джону в (1), но не в (2): (1) John said that he was happy. «Джон сказал, что он счастлив». (2) He said that John was happy. «Он сказал, что Джон счастлив [с. 18–19].

Однако для объяснения понимания предложений в данном случае не требуется привлекать никаких якобы врожденных интуитивных знаний. Ребенок прекрасно понимает потенциально содержащуюся в языковой конструкции модель реальности, так как здесь вербальная модель дублирует сенсорную. В первом случае «Джон сказал, что он (Джон) счастлив». Во втором случае «(Некто) он (другой) сказал, что Джон счастлив». В основе этих языковых конструкций лежат чувственные модели, которые репрезентируют разную реальность. И данный факт очевиден для носителя языка, хотя в предложениях и используется одно и то же слово «он», так как существенно не столько само слово, сколько в целом вербальная модель, в которой оно используется.

Самые элементарные фразы у младенцев появляются значительно позже, чем они научаются чувственно моделировать и опознавать предметы (см., например: Д. Шэффер, 2003; Х. Би, 2004; Г. Крайг, 2004 и др.). Из этого следует, что задолго до появления вербальных конструкций у ребенка появляются полимодальные модели-репрезентации объектов и их действий, в том числе чувственно-образные аналоги того, что позже превратится у них в разнообразные пропозиции. Чувственные модели и являются тем, о чем Н. Хомский пишет как о «врожденных языковых универсалиях». Ребенку, имеющему уже, например, чувственно-образную модель действующего объекта – мурлыкающей кошки, не составляет большого труда заменить в этой существующей уже модели чувственные образы усвоенными понятиями киса и мурлычет для того, чтобы получилась первая элементарная пропозиция, а затем и фраза.

Освоение языка ребенком идет по стопам чувственного моделирования реальности на базе уже построенных чувственно-образных ее моделей, что резко облегчает и упрощает усвоение языка. Для того чтобы построить фразу, ребенку надо просто запомнить образы соответствующих слов и адекватно заменить ими собственные чувственные предпонятия. Естественно, ему для этого не надо усваивать никаких правил грамматики. Надо лишь приобретать психомоторные навыки, поначалу копируя действия окружающих, в том числе вокальные. Сенсорные семантические конструкции, лежащие в основе языка и превращающиеся впоследствии в значения языковых конструкций, ребенок имеет еще до усвоения им самого языка. Чувственные модели определенных аспектов реальности и описывающие их же языковые вербальные конструкции – это лишь разные формы моделирования одних и тех же окружающих ребенка сущностей. Ж. Пиаже (1998) говорит:

Если придерживаться фактов психогенеза, то прежде всего можно констатировать существование стадий, по которым, по-видимому, происходит процесс длительной последовательной структурации. Это начальный сенсомоторный период, предшествующий языку, когда у человека формируется некоторая логика действия (отношение порядка, вхождение схем, пересечение, постановка в соответствие и т. д.), изобилующая открытиями и даже изобретениями (перманентные объекты, организация пространства, причинности и т. п.)… [с. 90].

По мере усвоения языка ребенок естественным образом и тоже чувственно усваивает существующие в языке синтаксические языковые конструкции – словоформы и фразы и принципы их формирования. Это дает ему возможность даже создавать новые слова. Причем его собственные неологизмы часто приходят в противоречие с отдельными, принятыми в языке словоформами и фразами – так называемые «исключения из правил языка», которые ребенок пытается исправить. Р. О. Якобсон (1978), цитируя многих авторов, пишет:

Метаязыковая компетенция с двух лет превращает ребенка в критика и корректора речи окружающих (Швачкин) и даже внушает ему не одно только «неосознанное», но и «нарочитое противоборство» против «взрослой» речи: «Мама, давай договоримся – ты будешь по-своему говорить “полозья”, а я буду по-своему: “повозья”, ведь они не лозят, а возят» (Чуковский) и т. д. [с. 163].

Детское словообразование подтверждает, что дети именно моделируют с помощью слов мир, а не просто реализуют «врожденные языковые универсалии».

Р. Л. Солсо (1996) пишет:

Грамматика преобразований исходит из простого принципа: высказывания, включая математические выражения, можно переписать в различном виде, сохранив при этом суть их значения. Этим можно объяснить, что способность человека генерировать огромное количество различных предложений и несколько разновидностей каждого из них не есть результат имитации, для чего потребовалась бы гигантская память, а есть результат присущего человеку понимания правил, по которым предложения образуются и преобразуются в другие предложения, имеющие тот же смысл. Хомский называет такую способность компетентностью [с. 353–354].

Автор, безусловно, прав в том, что способность человека создавать огромное количество различных предложений и разновидности каждого из них «не есть результат имитации», но не прав в том, что это «есть результат присущего человеку понимания правил, по которым предложения образуются и преобразуются». Это есть человеческая способность вербального моделирования и даже конструирования мира сначала на основе собственных чувственных моделей мира, а затем уже с использованием разных понятий и разных вариантов вербальных конструкций.

Итак, «глубинная структура» – это не врожденные абстрактные идеи, не врожденная система правил, не врожденная схема обработки информации и формирования абстрактных структур языка. Универсальная глубинная структура языков, о которой пишет Н. Хомский, есть не что иное, как сенсорные модели мира, возникающие у всех младенцев и зависящие больше от их индивидуальных биологических различий, чем от национальной и культурной принадлежности. Поэтому культурными влияниями на данном этапе их развития можно пренебречь. Что касается генетической предрасположенности к усвоению языка, то она, бесспорно, существует, так же, как, например, генетическая предрасположенность к формированию специфических человеческих сенсорных моделей реальности. Именно поэтому дети, как пишут Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг [2001, с. 439], берут на себя труд изобрести свой собственный язык, если им почему-либо недоступна обычная речь. Данное обстоятельство лишний раз свидетельствует о том, что в основе языка лежат многообразные формы сенсорного моделирования реальности, доступные в том числе и детям, не способным вследствие тех или иных биологических дефектов усвоить нормальный язык.

Способности ребенка к языку органично вытекают из прочих психических способностей, в частности способности к формированию образа, в том числе символического, взаимозаменяемости невербальных и вербальных образов в мышлении, способности к метафорическому упрощающему иллюстрированию абстрактных вербальных конструкций и т. д. Способности к языку являются результатом основных психических способностей человека и не являются чем-то специальным, отличным от прочих когнитивных способностей.

Примечания

(1) Изменяемость. Раздражимость. Чувствительность

Широко распространенное в литературе отождествление раздражимости^[149] и чувствительности^[150] и даже с физическими изменениями предметов – результат неадекватного использования понятий с неясными значениями. Д. С. Деннет (2004) пишет, например: «Чувствительность вовсе не подразумевает сознания. Фотопленка выпускается с разной степенью светочувствительности, термометры изготовляются из материалов, чувствительных к изменениям температуры, лакмусовая бумага чувствительна к присутствию кислоты. Как гласит общепринятое мнение, растения и, возможно, “низшие” животные – медузы, губки и им подобные – обладают чувствительностью, не будучи способными ощущать. …В чем состоит способность ощущать сверх и помимо чувствительности? Этот вопрос задают редко и на него еще ни разу не ответили надлежащим образом» [с. 70].

Д. С. Деннет объединяет здесь три совершенно разных явления в одно, отождествляя все с чувствительностью. Такое объединение проистекает из отсутствия четкого определения каждого из них. Первое явление следует назвать способностью к изменению, или изменяемостью. Оно присуще неживым материальным объектам, которые в силу внешних воздействий способны менять свое состояние или свойства. Так, фотопленка реагирует на свет, вещества в термометре – на изменения температуры, лакмусовая бумага – на присутствие кислоты. Изменяемость неживых объектов радикально отличается от второго явления – раздражимости живых организмов тем, что изменения в первых с очевидностью и адекватностью силе и характеру воздействия вытекают из него. В случае раздражимости ответ специфичен, неожидан и зависит в первую очередь от жизненной важности воздействия для организма. Здесь между воздействием на объект и ответом объекта вмешивается некий непредсказуемый внутренний фактор – наличие жизни в объекте. В то же время в случае раздражимости, присущей одноклеточной инфузории туфельке, например, у нас нет никаких оснований думать о наличии у последней психических репрезентаций.

Отсутствием психических репрезентаций раздражимость отличается от третьего явления – чувствительности. В тех случаях, когда можно говорить о чувствительности, мы наблюдаем возникновение совершенно новых явлений – психических ощущений. Они репрезентируют сложному живому организму результат его взаимодействия с другим объектом. В формировании психической репрезентации участвуют специализированные структуры организма – нервная система. Л. А. Орбели (1938) пишет: «Я буду стараться пользоваться понятием “чувствительность”… только в тех случаях, когда мы можем с уверенностью сказать, что раздражение данного рецептора и соответствующих ему высших образований сопровождается возникновением определенного субъективного ощущения… Во всех других случаях, где нет уверенности или не может быть уверенности в том, что данное раздражение сопровождается каким-либо субъективным ощущением, мы будем говорить о явлениях раздражимости и возбудимости» [с. 32].

Можно предположить, что раздражимость появляется лишь с возникновением жизни, а ощущение и чувствительность – лишь в результате формирования в организме достаточно сложной нервной системы и появления психики. В любом случае если раздражимость можно еще объяснить без психики, то наличие чувствительности и ощущения уже требует наличия хотя бы элементарной психики – некой новой внутренней, пригодной для специфических репрезентаций «среды» организма.

А. Н. Леонтьев (1981) полагает, что «…чувствительность (способность к ощущению) есть генетически не что иное, как раздражимость по отношению к такого рода воздействиям среды, которые соотносят организм к другим воздействиям, то есть которые ориентируют организм в среде, выполняя сигнальную функцию… Первоначально чувствительность животных, по-видимому, является мало дифференцированной. Однако ее развитие необходимо приводит к тому, что одни воздействия все более точно дифференцируются от других (например, звук шороха от всяких иных звуков), так что воздействующие свойства среды вызывают у животного процессы, отражающие эти воздействия в их отличии от других воздействий, в качественном их своеобразии, в их специфике. Недифференцированная чувствительность превращается в чувствительность все более дифференцированную, возникают дифференцированные ощущения» [с. 56].

Раздражимость, чувствительность и дифференцированные ощущения, по мнению А. Н. Леонтьева, – это разные этапы развития одного психического явления, которое на первом этапе проявляется для внешнего наблюдателя движением, а на третьем этапе может быть рефлексировано уже испытывающим его субъектом и выражено им словесно. Е. Е. Соколова (2005) добавляет: «По А. Н. Леонтьеву, появление реакции на биологически нейтральный стимул, выступающий для субъекта в его сигнальном значении, означает возникновение чувствительности – собственно психического отражения реальности. Способность организмов реагировать на биотические стимулы называется раздражимостью (она является допсихической или непсихической формой отражения мира организмом)» [с. 193].

На практике действительно достаточно трудно разграничить изменяемость, раздражимость и чувствительность. Тем более сделать это путем внешнего наблюдения.

(2) Вещь, вещественность

Воспринимаемый нами объект приобретает качество вещности исключительно благодаря особенностям нашего восприятия. Б. Рассел (2001) пишет, рассматривая аргументацию Д. Беркли:

Вещи, как мы их знаем, являются совокупностью чувственных качеств: например, стол состоит из его видимой формы, твердости, звука, который он издает, когда по нему стучишь, и его запаха (если таковой имеется). Эти различные качества определенным образом связаны в опыте, что заставляет здравый смысл рассматривать их в качестве принадлежности одной «вещи»; но понятие «вещи» или «субстанции» ничего не добавляет к воспринимаемым качествам и не является необходимым [с. 766–767].

Обсуждая позицию Д. Беркли, В. Виндельбанд (2007) с ним соглашается:

…все, называемое нами вещами и их свойствами, является лишь комплексом восприятий. То, что мы во внешнем мире рассматриваем как существующее, есть лишь конгломерат состояний наших представлений. Существовать – то же самое, что быть ощущаемым: «esse-percipi» («быть – значит быть в восприятии»). Этим крайним проведением сенсуализма Беркли хочет восстановить честь здравого человеческого смысла… [с. 335].

В другой работе (2007в) автор пишет:

…невозможно представлять одновременно и совместно многие отдельные содержания в одном и том же акте сознания, не соединив их какой-либо связью. В области чувственного представления восприятия эта связь состоит по меньшей мере в пространственном и временном распорядке, в котором воспринимаются содержания ощущений; по большей части, однако, этот воззрительный синтез уже пропитан логическими формами, как, например, понятием вещности [с. 354].

…понятие сущей и длительной связи содержаний представлений есть понятие вещи… [с. 367].

До середины ХХ в. внешний мир казался человеку незыблемо вещным и соответствовал созданной им же модели, в которой мир и материя представлялись ему состоящими из мельчайших частичек вещества. При этом его собственная психика не вписывалась в эту модель и потребовалась дополнительная психическая конструкция для ее представления в виде особой нематериальной сущности – сознания. Однако к середине ХХ в. по мере развития физики вещность и корпускулярность материи стали исчезать под давлением эмпирических фактов, так как микрочастицы вдруг приобрели не присущие телам волновые свойства. Более того, физики поняли, что и это еще далеко не конец, что привычная материя вообще расплывается в нечто неопределенное. Появились заявления, что «материя исчезла», хотя просто прежнее содержание понятия материя оказалось неадекватным ее вновь открытым свойствам. Широко и активно обсуждался (см. например: Б. Рассел, 2001) вопрос: «А есть ли вещество?»

Мне представляется, что при вербальном моделировании реальности на микроуровне, который недоступен нашему восприятию, такой вопрос правомерен и ответ на него отрицателен. Но на уровне мира, репрезентируемого нашим восприятием, у нас нет оснований сомневаться в существовании вещества. Вопрос лишь в том, что следует понимать под «веществом». Наши сенсорные репрезентации – это единственно данные нам непосредственно модели окружающей нас реальности. Все остальное, в том числе наши представления о строении микро- и макромира, – модели реальности, опосредованные вербальным мышлением, а именно последние и заставили человека усомниться в существовании вещества.

Содержание понятия вещество включает в себя все сущности окружающего мира, доступные нашему сенсорному моделированию. Иными словами, это понятие обозначает нечто совершенно конкретное, более чем очевидное для человека, проверенное опытом предшествующих поколений и непрерывно подтверждаемое нашими вновь и вновь возникающими чувственными моделями окружающей реальности. При этом неважно, какое дополнительное вербальное значение вкладывается потом еще сверх того в данное понятие. Главное, что оно само имеет совершенно понятное каждому сенсорное значение. В узком диапазоне нашего восприятия реальности понятие вещество имеет, безусловно, совершенно оправданное и вполне законное право на существование.

Что касается опосредованных вербальным мышлением моделей «микростроения вещества», то здесь наши модели могут и будут еще рушиться и заново воздвигаться самым замысловатым образом, но это не имеет никакого отношения к вопросу о существовании вещества, понимаемого как нечто, лежащее в основе наших сенсорных моделей реальности. Вещество как было, так и будет незыблемо пребывать в наших наиболее достоверных чувственных моделях окружающей физической реальности, непосредственно конституируемой нашими органами чувств в чувственной форме. Это все то вокруг нас, что имеет цвет, форму, величину, яркость, вкус, запах, твердость, шероховатость, теплоту и т. д. На уровне ньютоновского мира вещество есть и более чем очевидно. Исчезают лишь наши заблуждения по поводу его корпускулярного и волнового микростроения.

Вещество – понятие, обозначающее психическую конструкцию, репрезентирующую нечто, доступное нашим органам чувств, нечто совершенно конкретное, более чем очевидное, основанное на тысячелетнем опыте человечества и данное нам сенсорно в той самой «живой чувственной ткани образа». Вещественность – понятие, обозначающее другую психическую конструкцию, репрезентирующую одно из свойств создаваемого нашим восприятием объекта, заключающееся именно в его чувственной доступности человеку, в чувственной репрезентируемости.

Понятие вещество следует трактовать не как основу материального мира, состоящую из вещественных же атомов, электронов и более мелких частиц, а лишь как чувственную очевидность для нас наших сенсорных репрезентаций окружающей нас «реальности в себе», в том числе и наших собственных тел, данную нашему сознанию в виде так называемой «чувственной ткани» (А. Н. Леонтьев, 1972 и др.). Только в таком виде вещество безусловно реально для нас и поэтому существует. При этом, естественно, отпадает сам собой вопрос о микростроении вещества, так как вещество существует только на уровне нашего чувственного восприятия.

Очевидно, что даже после того, как наши представления о микростроении Вселенной изменятся в очередной раз, мы не перестанем воспринимать окружающую нас вещественную реальность физического мира и собственного тела. Состоит ли окружающее из микрочастиц, волн, полей или чего-то еще, для оценки восприятия внешней реальности человеком неважно. Вопрос же о том, что собой представляет вещество или материя на микроуровне, неправомерен и неадекватен. Это псевдо-проблема, так как вещность объективного мира обусловлена спецификой наших органов чувств и размерами нашего тела как части животного мира нашей планеты, которое функционирует на этом уровне и приспособлено к нему. И она ограничена границами уровня нашего чувственного восприятия. Исключительно благодаря специфике своих сенсорных анализаторов и своему сознанию мы воспринимаем объекты, например, как отдельные жестко отграниченные друг от друга чувственные, а потому и вещественные элементы реальности.

Х. Плеснер (1988) пишет:

Граница вещи – это ее край, которым она натыкается на нечто иное, чем она сама. Одновременно это ее начало или прекращение определяет образ (gestalt) вещи или тот контур, линию которого можно проследить при помощи чувств [с. 109].

Мне представляется, что на самом деле все совершенно наоборот – именно «образ вещи», формируемый нашим сознанием, определяет «контур», создает «границу вещи» и саму вещность предмета, то есть вещь.

Несмотря на «исчезновение вещности» в микроструктуре вещества, которую там и не следовало искать, вещность окружающих нас объектов не исчезла и по-прежнему остается важнейшей особенностью непосредственно воспринимаемого нами мира. Эта вещность, данная нам в ощущениях, обусловлена особенностями нашего восприятия, а не сущностью материи. Поэтому «потеря» материей вещности на уровне микромира, которой, впрочем, никогда и не было, так как мы никогда его не воспринимали, ничего не «переворачивает» в нашем мировоззрении. Просто, анализируя внешнюю реальность, следует разделять ньютоновский мир, доступный нашему непосредственному чувственному моделированию, и микромир, доступный только опосредованному моделированию.

Следует вообще поставить вопрос о методологической неадекватности объединения этих миров и о неправомерности сведения наших чувственных моделей окружающего мира к опосредованным вербальным мышлением символическим его моделям, что приводит в итоге к последующему рассмотрению моделей микромира вместе с моделями мира, непосредственно воспринимаемого нами. Это делает, например, Б. Рассел (1999), когда пишет:

Д-р Джонсон «опроверг» берклианское отрицание материи тем, что пнул ногой камень. Если бы он знал, что его нога никогда не касалась камня и что и нога, и камень представляют собой лишь сложные системы волновых движений, то он, возможно, был бы менее удовлетворен своим опровержением [с. 290].

Не обсуждая сам факт «опровержения», нельзя не сказать, что какие бы опосредованные конструкции мы ни строили, предполагая при этом, что в «реальности в себе» нет ни камня, ни ноги, если наши чувства моделируют камень и наш удар по нему, то, как показывает практика, в результате удара мы испытаем новое чувственное восприятие – сильную боль, а это неоспоримая и наиболее важная для нашего выживания практическая истина. Никакие наши опосредованные вербальным мышлением модели не могут быть для нас достовернее и надежнее прямых чувственных моделей. То, что на галактическом или атомарном уровне вещность мира может исчезать, играет для нас гораздо меньшую роль, чем наличие вещественных сущностей на уровне воспринимаемого нами мира. Мы можем и должны понимать и использовать вербальные модели реальности, но вещные репрезентации окружающего мира являются для нас неоспоримыми и эталонными. Объединяя свои модели микромира с моделями воспринимаемого мира, мы совершаем методологическую ошибку и порождаем множество научных псевдопроблем. Такое объединение сродни построению умозрительной конструкции из яблок и планет на том основании, что и те и другие, согласно нашим представлениям, материальные.

Существование мировоззрения «здравого смысла» обусловлено и определяется в первую очередь нашим восприятием, которое делает не подлежащим сомнению существование мира вещей, прямой линии, веса (массы) тела и т. п. – всего того, что описывается законами физики Ньютона. При этом нам ясно также, что реальность не укладывается в мировоззрение «здравого смысла». Она гораздо сложнее, более того, она в основном недоступна нашему восприятию и воссоздается нами опосредованно с помощью выстраиваемых нашим мышлением символических психических конструкций: физика Эйнштейна, неевклидова геометрия, невещественность материи, замена массы энергией и т. д. и т. п.

Не следует пытаться перенести свои привычные сенсорные модели реальности на те ее сферы, которые могут быть смоделированы исключительно на вербальном уровне и проиллюстрированы лишь метафорически, хотя это естественный и главный прием, позволяющий нам познавать неизвестное. Например, планетарная модель атома – не более чем красивая, а главное, понятная для всех чувственная метафора – фантазия Н. Бора. Она может даже достаточно длительное время вполне удовлетворять исследователей, как удовлетворяют обывателя «сантехнические» метафоры устройства человеческого тела: «закупорка сосудов шлаками», «очистка кровеносного русла, печени или организма в целом», «перегрузка сердца» и т. п. Конечно, хотим мы того или нет, но взгляд на мир современного человека определяется и будет определяться в еще большей степени уже не столько тем, что и как он видит, сколько направляющими и определяющими его мировосприятие, моделирующими этот мир вербальными психическими конструкциями его предшественников, создающими для него особую объективную психическую реальность (С. Э. Поляков, 2004).

Тем не менее при том, что у человека всегда будут появляться новые горизонты познания, критерием истины для него останется его непосредственное восприятие. И это нормально. Постановка вопроса об «исчезновении материи» в результате физических открытий прошлого века иллюстрирует интересный феномен «расхождения» наших чувственных и рациональных моделей реальности. Мы моделируем мир как бы в двух плоскостях – чувственной и символической, или вербальной, которые, как правило, удачно дополняют друг друга. Например: сенсорная модель – визуальный образ старой кости в форме сплюснутой острой пирамидки, вербальная модель – «зуб ископаемой акулы»; сенсорная модель – ощущение сильной боли в груди, не снимаемое медикаментами, вербальная модель – «инфаркт миокарда»; сенсорная модель – визуальный образ небольшого предмета с кнопками, вербальная модель – «мобильный телефон» и т. д.

Мы привыкли к отсутствию противоречий между этими разными нашими моделями одних и тех же предметов, но применительно к модели того, что обозначается понятием материя, они вдруг возникли в резкой форме, потому что чувственные и вербальные модели «разошлись». Чувственные продолжали моделировать окружающее, но на уровне человеческого тела, тогда как вербальные моделировали, как всем казалось, то же окружающее, но на уровне микрочастиц. На самом деле, однако, модели просто репрезентировали совершенно разные сущности, так как соотношение макро- и микростроения окружающей нас материальной реальности не соответствует соотношению прибора и деталей, из которых он состоит. Это соотношение, как я уже говорил, похоже, скорее, на соотношение планет солнечной системы и частей живых клеток, обитающих на одной из планет. В результате соотносились между собой не планета и ее части, а планета и части клеток, обитающих на ней, то есть несопоставимые друг с другом сущности, а потому попытка «дополнить» окружающую воспринимаемую реальность ее микро-строением и привела к потере материей «вещности».

Физики уже давно осознали, что представления о строении материи зависят по большей части даже не столько от самого недоступного им ее строения, сколько от того, в соответствии с какими более простыми и понятными аналогами пытаются его метафорически смоделировать исследователи. Однако сущность реальности, недоступной восприятию, не укладывается в узкие рамки наших метафорических сенсорных репрезентаций. Тем не менее никак иначе мы не в состоянии постигнуть реальность, а потому исследователи по-прежнему продолжают их строить. Так, например, теперь, после неудач с корпускулярной и волновой теориями микростроения материи, в физике рассматривается теория «струн» (см., например: Б. Грин, 2004).

Х. Плеснер (1988) говорит о том, что наше сознание даже на чувственном уровне создает лишь одну-единственную и чрезвычайно ограниченную в своих параметрах модель репрезентируемой сущности – конкретную вещь. Создает лишь ту модель, которую может, из бесконечного множества предоставляемых реальностью возможностей. И именно эта модель становится для нас достоверной, хотя она по сути своей – лишь ничтожная часть сущности. Он пишет:

То от вещи, что реально является и может быть чувственно подтверждено, как, к примеру, дерево или чернильница, само есть лишь одна из бесконечно многих сторон (аспектов) этой вещи. Это реальное и есть для созерцания сама вещь, но с какой-то стороны, не вся вещь, каковая реально вообще никогда не может быть чувственно подтверждена «сразу». …Кант, Гегель, а в наше время Гуссерль должным образом подчеркивали этот закон необходимой односторонности явления воспринимаемой вещи, бесконечно многосторонней, в силу своей природы, просвечивающей в явлении [с. 106–107].

И действительно, «нечто в себе», воспринимаемое нами как конкретная «вещь», неисчерпаемо. У него есть практически неограниченное количество потенций, которые могли бы превратиться для воспринимающего и конституирующего его иного сознания в признаки, число которых в нашей «вещи», однако, жестко ограничивается возможностями наших физиологических аппаратов и нашего сознания.