Читать книгу: «Мякоть», страница 4

Глава четвертая. Блюз

 
«Something told me it was over»⁹
 

Etta James. «I'd Rather Go Blind». 1967

В колонках частил рэпчик. Ну, хоть не какой-нибудь Иглесиас, которым обдавало всякого оказавшегося рядом, когда из машины выбирался Сергей Сергеевич. Хотя под Иглесиаса можно было хотя бы потосковать или вздремнуть. С другой стороны, тосковать под рэпчик было даже проще. Основательнее. Обычно Толик запускал случайным пассажирам «Дайр Стрейтс», как нечто, на его взгляд, равноудаленное для всех обладающих теми или иными акустическими пристрастиями, но в этот раз слушал то, что нравилось именно ему. И это было чем-то новеньким. Вокруг все было чем-то новеньким. С той самой минуты, как Рыбкин вышел из аэропорта. И грязные ругательства, и раздраженное хлопанье ладонями по рулю Толика, когда тот увидел ползущую по Риге в сторону Москвы вереницу дачников, тоже. Новая жизнь? А куда же тогда делась старая?

– Воскресенье, – сказал Рыбкин. – Стоять тебе, Толик, на обратном пути в этой пробке – не перестоять. Впрочем, нечего беспокоиться. Каждый из тех, кто сейчас в офисе, распластается, чтобы подвезти шефа до дома.

Нет. Рыбкин не сказал этого. Подумал. И еще подумал следующее:

«Почему это ты, Толик, сегодня не разговариваешь с пассажиром? Обычно же рта не закрываешь?» Хотя, что такое это «обычно»? Сколько раз Рыбкин садился в машину президента компании? Раз пять? «Чем ты обычно занимаешься, Толик? Возишь Фаину Борисовну? Или секретаря президента Лидочку? По магазинам и бутикам? Какую музыку ты заводишь им? И о чем ты с ними говоришь в дороге? И только ли говоришь?»

Рыбкин закрыл глаза. Не было никакой разницы, чем занимался Толик с любовницей Клинского или с его молодящейся женой, которая на людях вела себя с водителем мужа, как с шалопаем-сыном. Чмокала в щеку и поправляла воротник рубашки. Сейчас важным было только одно – вернуть в мир Рыбкина, в котором Толика не было вовсе, гармонию. Распутать, связать, оживить, продолжить, успокоить, вдохнуть и выдохнуть. Дышать. Или все хорошее в его жизни как раз смертью отца и завершилось? Только причем тут отец? Не было у него с отцом особой близости, Рыбкин и созванивался с ним раз в неделю скорее не для того, чтобы укрепить какую-то связь, а для того, чтобы убедиться, что связи никакой и нет. Так была ли в его жизни гармония? Или это была не гармония, а сама жизнь? Повисшая над пропастью…

Сашка… Черт возьми… Кто бы мог подумать, как быстро незнакомый, случайный человек окажется частью твоего фундамента, Рыбкин. Опорой. Краеугольным камнем. Смыслом. Воздухом. За какие-то месяцы, недели, дни, часы. Впрочем, почему же незнакомый? Разве хоть кого-то Рыбкин исследовал так же? Глазами, руками, языком? Хоть кого-то слушал так же? Слышал так же? Хоть кем-то он дышал? Дышал, конечно. И дышит. Юлькой, кем же еще. Но это другое. Это дочь. Это то, что незыблемо. При любых обстоятельствах. То, ради чего он будет готов расстаться с жизнью, не задумываясь. А вот Сашка… Она и есть жизнь… Черт, черт, черт… Скорее бы Вовка Кашин ее отыскал. Ничего не нужно, ничего. Только увидеть. Только узнать, что у нее все в порядке. Убедиться!

Машина остановилась. Рыбкин вздрогнул, понял, что все-таки задремал, и увидел в окне деревенскую улицу. Приехали. Вот и знакомая калитка. Интересно, а в Борькиной жизни гармония есть?

Толик молчал. Сидел за рулем, не оборачивался, не смотрел в зеркало. И радио в его машине молчало. Так, словно никакого Рыбкина – управляющего директора огромной корпорации в машине ее же президента не было. Да. Что-то новенькое. Рыбкин подтянул к себе сумку, проверил в ее кармане пачку бумаг, которые следовало передать Горохову, открыл дверь и вышел на вытоптанный Борькин газон. Толик уехал тут же.

– Рыбкин! – раздался радостный вопль Горохова в калитке. – Ты все-таки приехал!

– Сам удивляюсь, – ответил Рыбкин.

– Ничего-ничего, – Горохов отчего-то выглядел суетливее, чем обычно. – Сейчас выпьем, посидим, посмотрим… футбол. Ты ведь любишь футбол, Рыбкин? Или какой-нибудь боевичок? А? А уж завтра – шашлычок и все прочее? Или сегодня? А хочешь я сделаю настоящий узбекский плов? Ты не забыл? Я умею, Рыбкин!

– Послушай, – Рыбкин поморщился. – Я же только что из Красноярска. Акклиматизация на акклиматизацию. Часовые пояса. Самолет. Можно, я где-нибудь упаду?

– Не вопрос! – как будто обрадовался Горохов. – Только уж тогда выключи телефон.

– Разберусь, – пообещал Рыбкин.

Телефон был уже у него в руке. Сашка не отвечала на звонки.

…

Борька положил его в гостевой комнате. Рыбкин собирался поваляться, обдумать происходящее, навести, как он всегда говорил себе сам, «порядок в чувствах», но подушка почему-то оказалось сгустком тьмы, в которую Рыбкин окунулся с головой. Когда же он проснулся, то еще долго не мог понять, утро или вечер за окном? За окном оказался следующий день.

– Горазд же ты спать, – посмеивался у казана, в котором подходил плов, Борька. – Полегчало?

Рыбкин, который успел привести себя в порядок и даже, преодолевая проклятую гравитацию, побросать не такое уж послушное тело к перекладине Борькиного турника, полулежал в шезлонге. Вокруг – от двухэтажного гороховского особняка и до заднего забора участка, за которым начиналось и тянулось до бетонки и хилого перелеска выстриженное до колючей стерни поле каким-то чудом уцелевшего совхоза, – царило ухоженное хозяйство его жены Нинки. Банька, беседка, летняя веранда, сборный бассейн у баньки, не захотела Нинка ладить уличный и капитальный, глупой ей показалась эта Борькина затея в стране, где лето начинается в понедельник, а кончается после обеда, хотя и случались жаркие недельки, не без этого, а между этим сплетение нескольких дорожек, приличные лоскуты зеленого газона и лишь вдоль дома отдельный розарий. Не любила Нинка суеты и бардака даже в садоводстве. И дорожки проложила, как распинался Борька, единственно верным способом. Сразу после окончания строительства велела застелить двор газоном, отметила через полгода протоптанные Борькой сообразно его естественным надобностям пути и приказала эти пути и забетонировать. И вот теперь ее благоверный и непутевый муж приплясывает возле уличной печи, изображает из себя знатока узбекской кухни и улыбается так, словно его улыбка может обратить кислый день в сладкий. Как она терпит тебя, Борька? Ведь для такой женщины, как Нинка, идти с тобой под руку – это словно подъехать к красной каннской дорожке на запорожце. Или есть у тебя какие-то скрытые таланты?

– Давно газоны-то подстригал? – спросил Рыбкин. – Нинка приедет, голову оторвет.

– Не оторвет, – заулыбался Горохов. – Отпустил садовника на неделю, на днях вернется, подрежет все как надо. Знаешь, это ведь двойной отпуск. Ну, с возрастом приходит. Всякий отпуск умножается на два. Даже если один из супругов отбывает в теплые края в одиночестве. Отдыхают-то оба. Зачем мне здесь садовник? Даже если я никого в дом не вожу. А я не вожу, ты знаешь. Супружество – это святое.

– Знаю, – кивнул Рыбкин и подумал. – «А ты хоть куда-то кого-то водишь? Или тем и забавляешься, что выходишь в порночаты и смотришь, как чужая женщина собирает мебель из Икеи?»

– Не люблю это слово, – заметил Рыбкин. – Супруги. Есть в нем что-то поганенькое. Что-то от ярма или от тяглового скота.

– А ты как хотел? – удивился Горохов, продолжая сооружать горку из душистого риса в центре чугунного котла. – Разве бывает по-другому? Даже если в охотку?

«Даже если в охотку», – повторил про себя слова Борьки Рыбкин и вдруг подумал, что объяснение может быть самым простым. Что Нинка просто любит Борьку. Ну вот так случилось. Любит этого вечно растрепанного бедолагу, который умудряется быть лохматым, даже подстригаясь под бобрик. Который много говорит, много смеется, зачастую тупит, но всегда старается, всегда беспокоится о чем-то. Который рядом с нею уже почти тридцать лет, да и в их компании уж точно находится на своем месте, не отсиживает выделенное ему место, как и сам Рыбкин, впрочем. Просто любит. Чем бы эта любовь ни была. Любовью-жалостью, любовью-привычкой, условной материнской любовью или чем-то вроде непонятной тоски, которая случается, когда вспомнишь взгляд любимой собаки. Интересно, отчего Рыбкин не построил себе дом? Хотя бы такой же? Недорогой, но уютный и… просто дом. Чтобы был. Не потому ли, что не было у его фундамента краеугольного камня по другую сторону ярма? Не на что было этот дом ставить. Елки-палки. Какой же бред лезет ему в голову?

Рыбкин потянулся и взял со столика кружку. Борька предложил вина, для виски было рановато, но Рыбкину захотелось чего полегче. К тому же он знал, что Горохов заваривает неплохое пиво у себя в мастерской, где балуется со столяркой. Кроме пива Борька притащил и древние стеклянные кружки. Точно такие, как и в детстве Рыбкина, когда он отправлялся летом из деревни в село, ехал на автобусе или топал несколько километров, чтобы, свернув направо у бывшей чайной, подойти к желтой квасной бочке и сначала наполнить квасом эмалированный бидон, а потом сказать: – И кружку, тетя Надя. За шесть копеек. Или за пять?

– Ты что? – спросил его Горохов. – Оглох?

– Нет, – облизал губы Рыбкин. – Просто прихожу в себя.

– Моего отца уже лет десять как нет, – вздохнул Горохов. – Сразу после матушки ушел. Полгода всего протянул. С какого бока она его поддерживала, туда и завалился. Теперь мы с тобой, Рыбкин, край. Течет река времени, подмывает понемногу. Следующий оползень – наш.

– Не пошли́, Горохов, – попросил Рыбкин. – Противно. Убавь патоки, добавь сарказма.

– Вечером будет сарказм, – пообещал Горохов. – Я ж не шутил. Ради тебя расстарался.

– Не нужно было, – вздохнул Рыбкин. – Иногда ничего не нужно.

«Нужно», – внезапно подумал он и на мгновение почувствовал, что голая, блестящая от пота после недавнего секса Сашка слилась в его голове с той давней, почти забытой Ольгой Клинской, которая маленьким, стройным, тоже голым и совершенным зверьком, плотно зажмурившись, ползла по голому Рыбкину, чтобы обхватить его за шею и снова насадиться на его естество после того, как он лег на спину. Ползла и шептала чуть слышно, частила одно и то же – «Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…» Отчего она жмурилась? Кого она представляла в это мгновение? Ведь Рыбкин-то был перед ней?

– Ты ведь презираешь меня, Рыбкин? – спросил Горохов.

Спросил, не поворачиваясь в его сторону. Продолжая орудовать шумовкой над котлом. Паря в ароматах плова. Хотя давно уже было пора снять котел с огня и накрыть его крышкой. Никуда он не уперся этот плов. И вечерний сарказм. И виски, который Горохов будет разливать в сумерках по прозрачным стаканам с толстым – в сантиметр – дном. Все имитация, все ложь. К этому рельефу только самогон и мордобой. Ну, разве что вареную картошку и соленые огурцы вдогонку.

– Что ты сказал? – переспросил Рыбкин.

– Вечером будет сарказм, – повторил недавние слова Горохов. – Васька – это что-то.

– Не люблю новых знакомств, – пробормотал Рыбкин.

– Это старость, приятель, – как-то странно засмеялся Горохов. – Но Васька – не тот случай. Он никого не напрягает. Даже на волос.

– Почему Нинка взяла твою фамилию? – спросил Рыбкин.

– О-па! – удивился Горохов. – Так ты эту занозу до сих пор вытащить не можешь?

– Это не заноза, – покачал головой Рыбкин. – Это… скорее зубочистка. В кармашке портмоне. На всякий случай.

– Ты знаешь, – Горохов прихватил тряпицами котел и переставил его на треногу, – это ничего не значит. Ну, то есть, совсем ничего. Не больше чем… текст, который был отправлен в космос с Вояджером в семьдесят седьмом году.

– Борька… – Рыбкин поморщился. – Ты же знаешь, я ненавижу марши, капслок и плохие стихи.

– И рэп, – захихикал Горохов.

– Это другое, – мысленно щелкнул пальцами Рыбкин, лень было отрывать ладони от подлокотников. – В рэпе я не разбираюсь. Возможно, там и есть образцы чего-то достойного. В ритмике хотя бы. Я о пафосе говорю.

– Пафоса нет, – подхватил чистые тарелки Горохов. – Это оценочная категория. Для меня его нет. Глупость – есть. Фальшь – есть. А пафоса – нет. Вот, посмотри. Видишь Барсика?

По зеленой траве крался к запоздавшей осенней бабочке здоровенный Нинкин мейн-кун.

– Ты думаешь, он понимает, что его зовут Барсик? – усмехнулся Горохов. – Нет, дорогой. Он думает, что это сочетание звуков обозначает еду в его миске. Руку его хозяйки. Даже скорее ее имя. Или просто ее мяуканье. Она так мяукает. Он говорит – мяу. А она говорит – Барсик.

– Ты к чему это? – не понял Рыбкин, принимая из рук Горохова тарелку с пловом. Запах от него исходил и в самом деле божественный. И даже слой паприки был точно тот же, что и на вокзале в Ташкенте в давнем восемьдесят третьем, когда призывник Рыбкин мыкался с мятым рублем в кармане, думая, чего бы поесть на пересадке. О чем он тогда подумал? Почему плов подают в селедочнице?

– К тому самому, – уселся напротив Рыбкина Горохов. – Слова – это иногда только слова. Причина могла быть любой. Я о твоем случае, конечно. Может, Ольге твоей документы не захотелось менять?

– Бред, – скривился Рыбкин.

– В карьере ее фамилия могла помочь, – продолжил предполагать Горохов. – Клинская – это связи. Вес. А что такое Рыбкин? Рыбкина, то есть? Смех, да и только. Ты не обижайся, конечно.

– И все-таки? – спросил Рыбкин.

– Понимаешь… – Горохов задумался и как будто впервые стал серьезным.

Впервые не в этот день, в котором Рыбкин сидел в его, Горохова, шезлонге, а впервые за все их черт знает какое долгое знакомство.

– Это не имело никакого значения. Если бы она сказала, я бы взял ее фамилию. Только чтобы быть с нею рядом.

– И стал бы Борькой Гречушкиным, – заключил Рыбкин. – Никакой разницы. БГ.

– «БГ – бог. От него сияние исходит», – засмеялся Горохов. – Нет, правда. Все равно. Ты сам-то хоть понимаешь, что ты не Рыбкин на самом деле? Ты божье существо, для которого это имя вроде сухого листа, прилипшего от банного веника. Окатил себя из лоханки, и вот уже ты не Рыбкин, а тот, кто ты есть.

– И кто же я есть? – спросил Рыбкин.

– Мудак, – сказал Горохов.

– Мудак? – удивился Рыбкин.

– Как и все вокруг, – вздохнул Горохов. – Как и я, как и Сергей Сергеевич, как твой Корней. Ты это хоть способен понять?

– Не сходится, – заметил Рыбкин. – А как же женщины? Нет феминитива к слову «мудак». И сразу скажу, «ТП» – не подходит. Совсем другая дефиниция. Или коннотация?

– А это неслучайно, – улыбнулся Горохов. – Женщины – это совсем другое. Это смысл жизни. Он не может быть мудацким. Иначе это бессмыслица. Кстати, класс! Бессмыслица жизни! А?

– А кто же тогда мы? – спросил Рыбкин.

– Гаджеты, – ответил Горохов. – Или вот еще мне нравится одно слово. Девайсы.

– Отличный плов, – заметил Рыбкин. – Не хуже, чем в Ташкенте. Только тарелка должна быть вытянутая. Овальная. Как для селедки.

…

– Сколько отсюда до Селигера? – спросил Горохов, разглядывая выкошенное поле.

– Не знаю, – пожал плечами Рыбкин. – Где-то километров триста. Или чуть больше.

– Валдайская возвышенность, – вздохнул Горохов. – Или вот еще мне нравится – Алаунские горы. Всего ничего, и четырехсот метров не будет в самой высокой точке. А древние греки думали, что здесь у нас настоящие вершины. Ну, не знаю. Что-то вроде Урала, что ли. Так и обозначали на картах. Гиперборейские горы. Или Рифейские. Представляешь, если бы вон там были горные вершины? Это же такой кайф! Триста километров. Фигня. Мы бы были почти горцами. И жили бы на южном склоне Валдайских гор. И не мерзли бы так. Весь холод – с той стороны. Какой там Алтай? Валдай под боком! Горные лыжи. Ущелья и горные реки. Горные бараны. Снежные барсы. Бунгало в горной долине. Мечта!

– Горные козлы, – резюмировал Рыбкин. – Мы были бы горными козлами. А так – обычные. Равнинные.

– Мудак и козел – не одно и то же, – не согласился Горохов. – Что тебе отец оставил?

– Ничего, – после недолгой паузы обронил Рыбкин.

– Так не бывает, – поморщился Горохов. – Ты же понимаешь, что я не о деньгах?

– Да уж, – пробормотал Рыбкин. – Какие там деньги. Что-то на книжке было, но так… смех один. Юлька даже возиться не хотела. Квартиру продает. Вещи раздает даром. Книги – барахло. Дешевые отечественные детективы. Писем нет. Он всегда говорил, что долгие проводы – многие печали. Или как там правильно? Уничтожал все. У него даже фотографий не осталось. Ни одной. Даже ни одной Юлькиной фотографии. В альбомах – пустые страницы. Сжег, что ли все… В кухне, кстати, пепел был в раковине.

– Предчувствовал собственную смерть? – спросил Горохов.

– Куда там, – задумался Рыбкин. – Похоже, умирать не собирался. Кто перед смертью набивает холодильник колбасой? Да и наваривает кастрюлю борща?

– Ты ему помогал? – спросил Горохов.

– Он отказывался, – ответил Рыбкин. – Хорошо хоть телефон брал. Однажды я отправил ему деньги, прислал обратно. Как-то навещали его с Юлькой, я боялся, что он дверь не откроет, в квартиру не пустит… Я переговорил там… в морге. Вскрытие же делали. Да и к его терапевту сходил. Все удивляются. Жил бы человек еще и жил. Сосуды как у молодого. А вот сердце что-то вдруг… разорвалось. Так, словно кто-то его разорвал.

– Так бывает? – спросил Горохов.

– Врачи говорят, что бывает, – пожал плечами Рыбкин. – Хотя и редко. Так что… вот так.

– Может быть, его что-то мучило? – спросил Горохов.

– Как теперь об этом узнать? – скривился Рыбкин. – Я даже не знаю, чем он жил. Может быть, телевизором?

– Да уж, – поежился Горохов. – Не хотел бы я…

– Ты понимаешь… – Рыбкин задумался. – Он так от матери ушел. Убежал. Та его квартира еще с его службы осталась. Мы там и не жили толком. Год пробовали зацепиться, климат не подошел, вернулись. Поехал продавать. А потом позвонил и сказал, что все, Маша. Прощай. Я ухожу. Остаюсь тут.

– Прямо так? – удивился Горохов.

– Прямо так, – кивнул Рыбкин. – Мать хотела ехать туда, я удержал. А когда она умерла… Он на похороны не приехал. Я ему писал, звонил. Отправлял Юлькины фотографии. Знаешь, мне почему-то казалось, что он спрятался.

– От кого? – не понял Горохов.

– От матери, от меня, от Юльки, от самого себя… – перечислил Рыбкин. – Хотя Юльки тогда еще не было… Или сошел с ума. Когда я ему звонил, он разговаривал со мной так, словно нас кто-то подслушивает.

– Подожди, – поморщился Горохов. – Но ты же нормальный! Если он сошел с ума, и ты должен быть не в себе. Это же передается!

– А если в легкой форме? – усмехнулся Рыбкин. – Ты же сам говоришь. Все мужики – мудаки.

…

– У него коробка в столе лежала, – сказал, когда они все же перешли на вино, Рыбкин. – Я ее помню. Кажется, она была единственной вещью, которую он взял с собой в Красноярск. Похоже, он уезжал уже с решением уйти. Там хранилась одна ерунда. Ну, эти награды. Вся эта шушера любит награждать друг друга медальками. К каждому юбилею. За безупречную службу. Словно метки друг на друга ставят. Ты наш. Теперь ты совсем наш. Теперь ты нашее нашего. А вот теперь ты самый наш всех степеней. Понимаешь? И там был нож. Такой странный. Длиной в ладонь, в кожаных, вышитых бисером ножнах. С темным лезвием. Стекло резал.

– Нож? – поразился Горохов.

– Да, – кивнул Рыбкин. – Отец по молодости что-то такое исполнял на Алтае, оттуда привез. Точнее, доставил в отдел, а там уж за службу этим барахлом его и наградили. Рассказывал, на лезвии гравировку сделать не смогли, не взял этот металл гравер, не знаю, может, у него алмазного резца не было. Они приклепали табличку на медную рукоять. Таким… ромбом. Алюминиевая бирка. «За безупречную службу и личную отвагу». Этого ножа я не нашел.

– Может быть, продал? – спросил Горохов.

– Не знаю, – вздохнул Рыбкин. – Впрочем, какая разница. Я только один раз и держал этот нож в руках. Забрался, достал коробку со шкафа. В детстве еще. Тяжелый он. Словно из свинца.

– Может, вольфрам? – предположил Горохов. – Я смотрел какое-то кино однажды…

– Брось, Борька, – поморщился Рыбкин. – Какое кино? Отец тогда мне чуть голову не оторвал. Подзатыльник отвесил. Первый и единственный раз в жизни. И ты знаешь… я на него не обиделся. Я даже не обиделся, что он бросил мать.

– Почему? – спросил Горохов.

– Он как будто уводил от нас беду, – объяснил Рыбкин.

– И увел? – спросил Горохов.

– Не знаю, – покачал головой Рыбкин.

– У нас вся фирма на этом держится, – пробормотал Горохов. – Ты ведь помнишь, в какой стране живешь? Клинский ведь когда-то служил с твоим батей? Тоже шушера? А Корней? Хотя он там был недолго. Безбабный? Ты хоть понимаешь, что если бы не связи этой шушеры, нашей фирмы вовсе бы не было? Если бы их не было, не было бы ничего!

– А если была бы другая? Лучшая жизнь?

«Может быть, и Ольга была бы другой? Ольга Рыбкина…»

– Без нас, – вдруг серьезно сказал Горохов.

…

– Вовка? Ты?

– Ну ты даешь, Рыбкин. А кто еще мог взять мой телефон кроме меня? Ты где?

– У Гороха под Рузой, – ответил Рыбкин. – Звоню, пока он убежал отлить. Пьем пиво, вино, скоро перейдем на виски. Не хочешь приехать?

– Увы, нет. Точнее – не могу. Сегодня допоздна, завтра с утра опять хлопоты. Это ж не ваша корпорация, нас ноги кормят.

– К нам тоже денежки не сами собой текут, – заметил Рыбкин. – Ничего не удалось узнать?

– Занимаюсь, – сдержанно ответил Кашин. – Когда в Москву?

– Завтра совещание с утра, – сказал Рыбкин. – А потом… не знаю. Некуда деваться. До конца недели я свободен.

– Блин, – пробормотал Кашин. – А к моей Лариске закатили родственники с детьми. На тот год поступать, сорвались с учебы, шастают по Москве.

– Не бери в голову, – успокоил приятеля Рыбкин. – В крайнем случае вернусь опять к Гороху. Он тоже холост до конца недели. Есть хоть какая информация?

– Все странно, – признался Кашин. – Красного Пежо с таким номером нет. Похоже, фальшак. Или ты что-то перепутал. Саши Морозовой – нет. В парикмахерской, кстати, тоже. Была девчонка, имя тоже было, и сплыла. Ни договоров, ни заявления. Беда с этими ИП, приятель. Рассеиваются как дым. Ничего нет, Рыбкин. Как и не было. Так что… подумываю, как попасть в ту квартиру. Последняя зацепка. И, кажется, есть варианты.

– Ты там без… фанатизма, – попросил Рыбкин.

– Не так страшны органы, как их урчание в животе, – засмеялся Кашин и нажал отбой.

…

– Как она? – спросил Горохов.

– Кто она? – переспросил Рыбкин, хотя сразу понял, о ком идет речь.

– Ну как же? – надул губы Горохов. – Девчонка. Помнишь, я тебе говорил? Ну, в парикмахерской. Которая меня сразу своим обликом пришпилила. Чем-то невыразимым…

– Думаешь, такая тоже взяла бы твою фамилию? – спросил Рыбкин.

– Хрен ее знает… – задумался Горохов. – Вряд ли, конечно. Я уже свою фамилию отдал, другой нет. Нечего отдавать. А если серьезно, то, думаю, что нет. Она бы и не заметила меня. Она же как эхо.

– Эхо? – не понял Рыбкин.

– Ну… – подмигнул Рыбкину Горохов и махнул рукой куда-то в сторону Селигера. – Как в горах. Отзывается. Надо только крикнуть. А мне нечем. Увы.

– Каждому отзывается? – спросил Рыбкин.

– Не эхо, – уточнил Горохов. – Как эхо. Не каждому. Может быть, никому.

– Никому… – повторил Рыбкин.

– А вот и Вася! – заорал Горохов.

…

Вася пришел с севера. По колючей стерне, но почему-то босым. Высокие ботинки, стянутые шнурками, болтались у него на плече. В правой руке у него чернел гитарный чехол. Кофр. Как у Бандераса в «Десперадо». Только волосы у него оказались не черными, а седыми. И лицо было изборождено морщинами. И в чехле вместо оружия лежала гитара. Обычная. Не так, чтобы барахло, вполне приличная, но не из тех, с которых сдувают пылинки. Джанго. Поцарапанная и побитая, но живая. И даже гриф был протерт лимонным маслом, соответствующий запах он во всяком случае издавал. Вася хмуро окинул взглядом и Горохова, и Рыбкина, уселся на стул, а они успели переместиться в беседку, и положил пальцы на струны.

– Простите, – спросил Рыбкин. – Мы раньше встречались с вами?

Вася, который не удостоил ни Горохова, ни Рыбкина рукопожатием, а лишь ограничился двумя кивками, пожал плечами.

– Странное ощущение, – пробормотал Рыбкин. – Как будто я вас где-то видел. Причем недавно.

– Ты не понимаешь! – торжественно прошептал Горохов. – Это же Вася!

– Стиляга из Москвы? – спросил Рыбкин.

– Кстати, – Горохов прокашлялся. – Вот Рыбкин тоже баловался блюзом. Но уже несколько лет не берет в руки гитару. Забыл, наверное, уже все. Хотя, некоторые говорят, что это как ездить на велосипеде. Разучиться невозможно. Я его уговариваю…

Вася был похож на американского актера Ника Нолти в его седые, но еще не древние годы, и одновременно на странного рокера Константина Ступина, на чьих роликах Рыбкин иногда зависал в ютубе, поскольку не мог понять сути хтонической первородности, прущей из его музыки. Но сходством все и ограничивалось. Вася был другим. Он просто сидел, проворачивая на безымянном пальце левой руки прозрачный слайдер, и как будто ждал чего-то.

– Елки-палки, – спохватился Горохов. – Как же это я? Сейчас-сейчас…

Борька сорвал пробку с бутылки и налил в стакан виски. Налил щедро. В края. Васька кивнул. Взял стакан. Опрокинул его в рот, зубы в котором видали и лучшие времена. Подхватил с тарелки стрелку лука, бросил на кусок бородинского ломоть ветчины, зажевал все это и, еще продолжая гонять по рту пищу, закрыл глаза. Закрыл глаза и ударил по струнам. Нет. Коснулся их.

…

Это был настоящий блюз. Не менее настоящий, чем сыгранный на жестяной банке с натянутой проволокой каким-нибудь афроамериканцем в алабамской глубинке. Или даже в Африке. Он начинался с ритма, подчинялся ритму, состоял из ритма и обращал в собственный ритм все – и дом Горохова, и его дорожки и газоны, и окружающие дома, и покрытый стерней луг, и Алаунские горы вместе с неблизким горным озером Селигер, и самого Горохова и, самое главное, Рыбкина, который, не стесняясь никого, плакал, поскольку никогда он не только не мог приблизиться к такому исполнению, он даже не мог и предполагать, что оно возможно. Или же он плакал не об этом? Может быть, стоило закрыть глаза и подумать о том, к чему он пришел к своим немалым годам? Или дело было не в том, к чему он пришел, а в том, от чего он ушел? Что он потерял? И потерял ли? Или же он никогда больше не испытает того чувства, что посещало его проблесками когда-то с Ольгой и затопило целиком с Сашкой? Ведь не привиделась же она ему? Нет? Что он должен сделать, чтобы остаток его жизни был таким же, как и последние несколько месяцев? На какие части должен себя порвать? Или же ему следовало просто завыть, как воют струны на гитаре этого безумного колдуна, следуя за его слайдером? Почему он молчит? Почему он не произносит ни звука? И отчего он неизвестен? Отчего Рыбкин ничего не знает об этом музыканте. Вот уж действительно, кто блюзмен. Впрочем, какой там, мен. Просто блюз… С ума сойти… С ума сойти… С ума сойти… Может быть, это и есть выход?

…

Когда Рыбкин, замерзнув, открыл глаза, стояла уже ночь. На столе помаргивала керосиновая лампа, вокруг которой вились редкие осенние мошки. Любовь Горохова к дурацким книжкам и прочей бессмысленной старине как будто подчеркивала зыбкость времени. На тарелках все было съедено, в бутылках – выпито. Горохов спал на лавке, натягивая на шею воротник куртки. Васи – не было. Но на столе стояли три стакана. С того места, на котором не так давно сидел музыкант, на Рыбкина с презрением смотрел рыжий мейн-кун.

– Барсик, – позвал его Рыбкин.

Кот раздраженно зевнул, спрыгнул на пол и ушел в ночь. Звезд на небе не было. Рыбкин поежился, встал, чтобы растолкать Горохова, и вспомнил, где видел этого Василия. Его взгляд появлялся в зеркале, когда Рыбкин ехал из аэропорта домой. Или нет? Точно нет. Может быть, на секунду, и только. Вася смотрел на Рыбкина, как на пустое место. А тот взгляд проникал в самую душу. Боже, о чем он только думает?

– Елки-палки, – зашевелился Горохов. – Вот так всегда! Баня же остыла. А я попариться хотел!