Читать книгу: «Летать в облаках против ветра», страница 4

5.

Тоска. Непонятно, отчего и как от нее избавиться. Может, зайти в аптеку и спросить: «У вас есть лекарство от мучительной тоски?» Выл на пару с собакой. Она замолкла, отвернулась от меня и ушла. Не приняла за своего. Я предчувствовал тоску взросления и плакал в четырнадцать лет, когда понял, что детство кончилось. Почему нельзя сразу стать взрослым? Ни то, ни се. Граница оказалась длинной и занудной, как зубная боль. Периодически хочется покончить разом с этой тусклой мукой. Интересно взглянуть, что скажут одноклассники и учителя у моего гроба. Но потом хорошо бы снова ожить. Совсем умирать не хочется. Я понял это после самоубийства моего приятеля из новой школы – Яшки. Что на него нашло? Следователь, противная глупая баба, сказала, что он пилил вены тупым ножом. В отчаянии, что не смог, бросился под поезд. Я теперь спокойно это место возле его дома проезжать не могу. В моем воображении сцена самоубийства прокручивается, как склеенная концами кинолента.

Что ему не жилось? С ним было интересно. Яшка открыл для меня фантастику. Я считал, что это чушь. Какой смысл читать о том, чего на самом деле нет и не будет. Яшка подобрал мне Стругацких, Лема, Бредбери, Кларка, Азимова.

Я открыл новые миры, которые завораживали, как звездные галактики. Еще Яшка поражал своей порядочностью. В старой школе мелкое воровство считалось подвигом. Например, кто‑нибудь заговаривал зубы в «Детском мире», а другой брал с прилавка игрушку и уходил. Яша отказался всего‑то съесть пирожок, который я взял без оплаты в столовой, чтобы продемонстрировать свою ловкость. Еще он обладал умением признавать поражение в споре. Если я приводил убедительные для него аргументы, он поднимал руки: «Все, сдаюсь». Я так не могу, буду спорить, даже если не прав.

В третьем классе, например, поспорил со строгой учительницей, как пишется «Щорс». Я тогда не знал, что это исключение из правил, и упрямо твердил, что надо писать через «е». Учительница, перед которой все трепетали, покраснела от возмущения. Я не успокоился, пока не проверил по словарю, но даже после этого не извинился.

На похороны Яши я не пошел, потому что страшно было увидеть его мертвым. Еще из‑за того, что родители обвинили нас, его знакомых, в смерти. В обнаруженной ими записке девочка обратилась к нему «Падре». Отец решил, что у него от нее ребенок, но он побоялся признаться в этом. Дураки.

Я сказал самоуверенной следовательнице, что, скорее, наоборот… Девчонки к нему не относились как к мужчине. Он решил как‑то приспособиться и стал носить странный значок с клоуном. Отшучивался: «Я – шут». Потом я немного отдалился от него. Я редко заходил, когда Яшка звал, стал отвечать, что занят. Нельзя толкаться. Однажды шел по улице, и мне навстречу радостно бросился мальчуган. Я не мог понять, кто это, может, в лагере чем‑то помог ему. Увидев мою реакцию, мальчик развернулся и убежал, чуть не плача.

Вспоминаю это, и мне до сих пор не по себе. Ведь мог бы улыбнуться на всякий случай, сделать вид, что рад, а потом бы соображал, откуда мы знакомы. Правило, которое я бы вписал в кодекс подростка: «Не отталкивай того, кому ты нужен». Бедный Яша. И бедный я, потому что поздно понял, как мне его не хватает.

6.

Ура, отец подарил мне на шестнадцатилетие компьютер.

На радостях я «ВКонтакте» попробовал роль взрослого, сконструировал симпатичную фотографию отца четырех детей. Стал от его имени давать советы одноклассникам. Это что – со мной решила познакомиться наша учительница, у которой не ладилась семейная жизнь. Сидишь на уроке, она орет, что мы все дебилы. А я вспоминаю исповеди про ее романы, которые заканчиваются, когда дело доходит до замужества, и разговор про желание иметь ребенка. Поневоле станешь снисходительней к ее злобности. Она на нас срывала свою обиду на неудавшуюся жизнь.

Независимый, груда мышц, Коля спрашивал у меня

«ВКонтакте»: когда лучше начать серьезные отношения с девчонками и говорить ли об этом родителям. Еще переживал, что у него на лобке до сих пор нет волос, трагедия, когда приходится раздеваться в душе. Я утешал, что всему свое время, это бывает. В школе хотелось подойти к нему, хлопнуть по плечу: «Привет, старина! Как растительность? Не пробовал побрить? Говорят, помогает».

Другой парень страдает от того, что у него встает сами понимаете что в самое неподходящее время, например, когда выходит отвечать к доске. Вот почему в общественной бане не увидишь ребят моего возраста. Можно было бы посоветовать надевать обтягивающие плавки, но с ними тоже непросто. Недавно я проснулся утром, пошел в туалет – чуть в обморок не упал. Кожа на пипське раздулась, как пузырь. Неужели болезнь какая‑нибудь венерическая? С чего? За что?

Побежал вместо школы в кожный диспансер. Ворвался к даме‑венерологу, опустил штаны, было не до стеснения. Она равнодушно выписала мне рецепт, велела мазать преднизолоном.

– А скоро пройдет? – проскулил я. Врачиха наконец‑то взглянула на меня.

– Через несколько дней.

– Что это? Болезнь какая‑то?

– Нет, надо ходить не в синтетических плавках, а в обычных домашних трусах, чтобы кожа не прела. А спать вообще без трусов. Человек дышит не только носом и ртом, но и кожей.

Я попробовал без трусов. Под утро приснилось, что я, как есть, голый, иду в туалет, но оказываюсь не дома, а в школе. Ребята ржут. Я готов провалиться сквозь землю. Проснулся от того, что сердце бухало и хотело вырваться из грудной клетки. Я еле удержал его двумя руками.

Есть еще одна напасть, которая выше твоей воли, – онанизм. С тремя пацанами веду переписку об этом, как взрослый. Учу их, что надо постепенно ограничивать себя: сначала раз в день, потом раз в три дня, потом раз в неделю, потому что совсем без этого, наверное, нельзя. А сам каждый раз даю слово, что в последний раз дрочу. Но член стоит даже без картинок голых баб и требует: «Ну, еще разок. Тебе ведь так хорошо». Страшно, вдруг потеряю мужскую силу. А хочется хотя бы троих деток. С ними интересно.

Вообще тело как будто не принадлежит тебе. Ты не знаешь, плохо или хорошо, то, что у тебя руки и ноги не представляют собой груду мышц, пока кто‑нибудь не скажет об этом. Могут посмеяться и за то, и за другое, и ты будешь страдать. Ты весь состоишь из мнений: нос у меня ничего, как сказала Мария; плечи «мушкетерские», как сказала Наталья.

«Не лишен грациозности», – улыбнулась Тамара. И стараешься перед ней быть изящным и точным, как фехтовальщик. Пальцы как у музыканта… И так далее. Я пришел к выводу, что нужно выбирать середину. Не хочу целыми днями качаться, как многие пацаны, превращаясь во что‑то бесформенное, хотя видеть свои вытянутые и костлявые руки и ноги противно. Надо привыкать к тому, какой ты есть, с юмором реагировать на высказывания о тебе, особенно нелестные.

– Эй, ты, жердь с котелком! – обращается кто‑нибудь из «шутников».

Оглядываешься старательно.

– Где?

– Да ты это, ты!

– Наверное, обознался.

Если бы я был грудой мышц, мне бы не снились летучие сны. Будто я разбегаюсь, отталкиваюсь от земли – и лечу. Ощущение необыкновенное, как в те моменты, когда Игнат подбрасывал высоко, а потом наступал момент свободного парения. Самое интересное, что от сна к сну я совершенствую искусство полета. Сейчас я уже могу менять высоту и скорость, чтобы оставаться незамеченным или уходить от погони. Интересно, летишь, а внизу мама идет, Димон, одноклассники. И никто не поднимет голову вверх, не смотрит в небо.

Техника полета настолько проста, что я пытался взлететь по‑настоящему. Оказалось, что это просто только во сне. Но ощущения полета есть, когда прыгаешь вверх и зависаешь, как в балете, куда меня водили московские родственники.

Я для проверки позвал Димона, больше некому довериться. Сначала он сказал, что я окончательно рехнулся в математической школе.

– При чем тут математика? Это преодоление силы тяжести. Ты попробуй.

Может быть смотреть со стороны, как два парня прыгают вверх, смешно, но Димон в конце концов увлекся, я с трудом его остановил. Испытания показали, что я держусь в воздухе в два раза дольше, если не в три, хотя по законам физики скорость падения тел одинакова, независимо от веса.

Димон на прощание сказал:

– Все равно ты сумасшедший. Читай поменьше. Это я и без него знаю.

Интересно, что Игнат, когда мы познакомились в детстве, казался мне великаном. Сейчас мне столько же лет, сколько было ему. Неужели племянник Вовка пяти лет отроду в Москве также воспринимает меня? Он проникся ко мне доверием, поведал, как, подражая сериалам, целуется и ложится с соседской девочкой в постель. Как заходит в интернет, запоминая по движению пальцев пароль… Забавный он. Меня любила маленькая Яшкина сестра, Мира. Она отказывалась засыпать, пока я не расскажу ей сказку. Когда Яшкина мама нас кормила, девочка вставала сзади и запускала пальцы в мои волосы, что‑то испытывая.

Хочу детей. Много.

7.

А поговорить‑то не с кем… Нет, не как у Чехова. Вокруг беспрестанно болтают. Но никто не хочет всерьез выслушать и понять друг друга. Вот отец. Он умудряется мирно жить на две семьи. С матерью – без штампа в паспорте, хотя меня признал законным сыном. Он раз в неделю приходит по выходным на обед или в обычный день на поздний ужин. Несколько стопочек водки. Мне теперь тоже предлагает, как взрослому. И учит жизни, практичности. Не надо витать в облаках. Нужна профессия, а не образование. Из‑за моих детских увлечений химическими опытами чуть меня не запихнули с матерью в химико‑технологический колледж.

Химия меня интересовала как процесс, а не профессия. Для опытов нужны были колбы, а стоят они дорого. Я научился подпиливать цоколь электрических лампочек. Это были хорошие колбы для нагрева и перемешивания смесей, только хрупкие. Я в них даже смастерил взрывчатку на основе марганцево‑кислого калия. Стал ее испытывать в ванной, когда мама легла спать. Взрыв получился не разрушительный, но частички разлетелись по стенам. Я сметал их веником, а они взрывались. От этих микровзрывов все стены стали фиолетовыми. Отец потом ругал меня «х… – химик», потому что пришлось перекрашивать стены. Это не помешало ему к концу девятого класса попытаться определить меняв в колледж. Еле отбился.

Я научился делать вид, что внимательно слушаю отца, периодически кивать головой. Спорить все равно бесполезно.

Это я уже усвоил. Я вглядываюсь в его усталое от постоянных забот лицо, эти заботы врезались морщинами – на лбу, у переносицы, от носа до губ. Сквозь них я пытаюсь разглядеть черты подростка, которым он был когда‑то. Почему он держит себя так, будто всегда был взрослым? Почему не расскажет, что переживал в моем возрасте? Мне это так необходимо, просто до боли. Хочется, чтобы положил руку на плечо, увел куда‑нибудь от всех и сказал: «Давай поговорим». Наверное, это был бы самый важный разговор в моей жизни, самый необходимый.

Однажды отец взял меня с собой на охоту. Мне было лет одиннадцать или двенадцать. Мы ехали на служебном автобусе среди мужчин, пахнущих табаком и потом. Кроме меня было еще трое пацанов моего возраста. Наверное, их тоже решили посвятить во взрослую жизнь. В охотничьем домике мы расположились на деревянном настиле, не раздеваясь.

Еда была такая грубая и невкусная, что среди ночи я побежал во двор. Сколоченный из досок со страшной дырой туалет был далеко, и я решил устроиться прямо возле крыльца. Рано утром, с рассветом, все зашевелились.

– Что за дела! – Послышался возглас. – Кто‑то из пацанов насрал прямо у крыльца.

К счастью, расследование проводить не стали, но отец строго взглянул на меня.

Мы с ним поплыли в лодке между болотных кочек. Вода противно пахла и чавкала. Не хотелось перевернуться и оказаться в ней. Отец то и дело складывал весла, замирал и палил по взлетающим уткам. Они возмущенно крякали. Лодка при выстреле отчаянно качалась, я пытался держать равновесие. Отец в итоге вытащил из воды трех подбитых уток. Уверял, что на самом деле сбил больше, только не смог найти.

– Эх, собаки не хватает. Вот была бы охота!

Он спохватился, что пора делать из меня мужчину, и предложил выстрелить из ружья. Оно было очень тяжелое, если бы отец не помогал, я бы не удержал. Утки от чужого выстрела полетели на нас и отец крикнул:

– Пали!

Я с трудом потянул на себя тугой курок. Раздался оглушительный выстрел, приклад ударил в плечо. Это было очень больно. Отец хохотал так, что лодка чуть не перевернулась.

– Раззява, надо ружье прижимать к плечу, чтобы оно с тобой было одно целое, продолжение руки. Ну, все равно, с боевым крещением.

Плечо очень болело, и я решил, что больше никогда не возьму в руки оружие. Вообще, охота не для меня. Смотреть на мертвых уток с болтающейся головой – ужасно. Отец заставил меня как начинающего охотника помогать ощипывать тушки, опаливать на огне остатки перьев. Голубоватые пупырчатые трупики, в которых виднелись дробинки, выглядели ужасно. Меня чуть не стошнило. Есть их я отказался, как родители не уговаривали.

Наверное, я стану вегетарианцем. Еще немного мяса поем для развития мозга— и брошу.

Да, мне снова хотелось побыть с отцом вдвоем…

– Пап…

– Ну?

– А ты во сколько лет влюбился в маму?

– Слушай, не говори чепухи!..

С матерью тоже не поговоришь, потому что она вечно усталая от работы и домашних будней. Я однажды, в четырнадцать лет, решил ей сказать все, что думаю о нашей непутевой жизни – она заплакала. Больше говорить об этом я не пытался. Потом она женщина, а у меня мужской разговор. Эх, если бы отец увез меня на рыбалку или даже опять на охоту. Может, мы бы разговорились.

С ровесниками чуть лучше, но все время надо быть настороже, как разведчику, чтобы не сболтнуть лишнее, что может обернуться против тебя. Интернет – это тоже треп. Да, выслушают, поделятся своим опытом, посоветуют. Но это абстрактные личности. А захочешь встретиться – попадешь на какого‑нибудь урода. Распространяется скайп, но до смешного доходит. Живем в соседних домах и общаемся по скайпу. Со Светкой – это спасение, нас реже видят вместе. Но неловко как‑то – стесняться подруги из‑за того, что она толстая. Отец однажды перепил лишнего, увидел Светку – и стал поздравлять, что я жду от нее ребенка. Мать замахала на него полотенцем, а я ушел в свою комнату и ржал полчаса.