Читать книгу: «Кафка. Пишущий ради жизни», страница 2

Предуведомление читателю

Франц Кафка, родившийся в Праге в 1883 году, при жизни был известен лишь узкому кругу посвященных. Только после смерти в санатории неподалеку от Вены в 1924 году его литературная слава достигла невероятных высот. В его безукоризненной прозе открылись бездны XX века: тоталитарная угроза, метафизика в момент ее исчезновения, отброшенный к самому себе одиночка, но, кроме того, экзистенциальный бунт и скрытый комизм безысходности. Благодаря этому Кафка стал одним из самых комментируемых авторов прошлого столетия. Вместе с тем велик риск потерять его за обилием толкований. К нему ведет несметное множество следов, многие уводят мимо, напоминая дорогу к Замку из одноименного романа – дорогу, которая приводит в никуда.

Настоящая книга берет один-единственный след, оставленный жизнью Франца Кафки, – след самый близкий: само писательство и борьба, которую он за него вел. О себе он говорил: «Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии».

Кафка ощущал себя живым только в моменты писательского экстаза. Пугающий мир, который ему при этом открывался, привычен тому, кто медлит в нем родиться. По этой же причине он защищал свое письмо от всех остальных требований, которые предъявляет жизнь. Это пробуждало в нем вину, которая позволяет заглянуть в темные закоулки человеческой памяти и прикоснуться к нищете религиозного самоуничижения, но та же вина оказывала обратное – раскрепощающее – действие на его письмо. Кафке нет равных в умении извлечь из чувства вины столь многое. Разумеется, его задевала недооценка литературы со стороны мещанства всякого рода. «Положи это на ночной столик» – таков был ответ отца, когда Кафка вручил ему один из немногих опубликованных им текстов. На это Кафка ответил чудовищным «Письмом к отцу». Он вырвал писательство из лап унижения. Он не позволил себя спутать – даже семейными узами. Благодаря этому появилось единственное в своем роде, изобилующее тайнами творчество, о котором сам Кафка говорил: «Оно подталкивает к бесконечным размышлениям».

И при этом он писал тексты беспримерной ясности и прозрачности. Очень редко неоднозначность жизни получает столь внятное выражение, которое мы встречаем в творчестве Кафки. Волшебство его произведений не ускользнуло и от него самого. В дневнике он сделал однажды такую заметку: «Когда я, не выбирая, пишу какую-нибудь фразу, например: “Он выглянул в окно”, то она уже совершенна».

Кафка – это захватывающий пример, крайний случай того, насколько важным для жизни может быть писательство, как все может оказаться ему подчинено, какие искушения и мгновения счастья оно несет, какие прозрения доступны тому, кто очутился у этой экзистенциальной черты.

Глава 1

«Я просто из литературы состою, я не что иное, как литература». Дао с Лаврентьевой горы. Пробы пера. «Описание борьбы», чувство головокружения и холостячество. «Свадебные приготовления в деревне».

14 августа 1913 года Кафка пишет своей невесте Фелиции: «Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии»¹⁰. Этим он хочет предостеречь Фелицию: литературное творчество для него – не приятный досуг и не компенсация тягот профессионального труда. Он не просто питает интерес к литературе, он и есть литература – целиком и полностью. Фелиции следует это, наконец, уяснить, иначе она свяжет себя узами с тем, кем он вовсе не является. Ведь и для самого себя он существует только в моменты письма, а во всем остальном – лишь мертвец. Чтобы проиллюстрировать сравнением свою привязанность к литературе, он рассказывает историю про изгнание бесов: «У одного монаха был такой дивный, сладкозвучный голос, что слушать его было большое наслаждение. Когда в один прекрасный день священник эту лепоту услышал, он сказал: это голос не человека, а дьявола. И в присутствии изумленных свидетелей принялся беса изгонять, и бес изошел, после чего мертвец (ибо это было человеческое тело, оживленное не душой, но дьяволом) рухнул наземь и стал смердеть»¹¹.

То, о чем он не говорит Фелиции со всей ясностью, но о чем пишет в дневнике, – это незатейливая констатация: жизнь за пределами литературы его не увлекает, и все, что не связано с письмом, наводит на него скуку. «Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры, <…> мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьезности, истинности»¹².

Другая дневниковая запись гласит: «Желание изобразить мою исполненную фантазий внутреннюю жизнь сделало несущественным все другое, которое потому и хирело и продолжает хиреть самым плачевным образом. Ничто другое не могло меня удовлетворить»¹³.

Его влечет не только жизнь грез, на фоне которой все прочее становится второстепенным, но и удовольствие живописать. Таким образом, удовольствие, даруемое письмом, уводит его от прочей действительности, придает жизни грез форму и тем вводит ее в привычную жизнь. А значит, в привычном обнаруживается проблеск жуткого. Но вместе с тем весь этот процесс очень хрупок. «Но я не знаю, есть ли у меня еще силы для этого изображения <…>. Так меня и бросает из стороны в сторону, я взлетаю непрестанно на вершину горы, но ни на мгновение не могу удержаться там»¹⁴.

В такие мгновения удачи он не похож на обычного себя: он «бесстрашен, откровенен, силен, неожиданен, одержим»¹⁵. Таким его не знают. Благодаря письму Кафка ощущал прилив жизненной силы, словно Антей, становившийся необоримым великаном, стоило ему коснуться земли. Фелиции он признается, что набрался мужества посвататься к ней только оттого, что ощутил в себе силы – как раз благодаря тому, что у него получилось писать. Литературное творчество – и только оно – высвобождало в нем силы, от которых в остальное время он чувствовал себя отрезанным. И поэтому благодаря удачному единению с письмом он мог держаться решительнее и увереннее. Об этом говорит и та невероятная живость, с которой Кафка комментировал свои и чужие тексты. По обыкновению стеснительный человек оказывался в такие моменты вне себя, а точнее полностью погружался в то, что комментировал, раскрывая предмет без остатка. Тот, кому доводилось стать свидетелем подобных сцен, уже не мог их позабыть. В творчестве и разговорах о нем Кафка становился другим.

Одним из источников литературного творчества как раз и оказывается удовольствие от превращения. Быть другим, хотя бы ради эксперимента, оставляя возможность обратного превращения. Правда, в знаменитом рассказе «Превращение» преображение в гигантское насекомое необратимо. Там удовольствие от превращения становится кошмарным сновидением, которое тем не менее расписано опять же с удовольствием.

Удовольствие от превращения соседствует со стремлением к подражанию. Кафка и сам говорит о своем миметическом таланте. В 1911 году он познакомился с другом Тухольского – иллюстратором и карикатуристом по имени Курт Сафрански, а после изобразил в своих дневниках следующую сцену: «Сафрански <…> во время рисования и наблюдения корчит гримасы, и они связаны с тем, что он изображает. Это напоминает мне о том, что я со своей стороны обладаю незаурядной и никем не замечаемой способностью к превращению. Как часто я, должно быть, подражал Максу»¹⁶.

Миметическая склонность выталкивает человека за пределы самого себя и позволяет принять участие в другой жизни, и поэтому тоже тесно связана с письмом.

Но писательство нужно во что бы то ни стало защитить и сберечь, а это требует отступления. Противоречивое движение: сила письма позволяет сблизиться с человеком и в то же время подталкивает к одиночеству, которое не пугает его, только покуда он пишет. Так или иначе в письме он черпает жизненные силы.

Эти силы не проистекают из привычных сфер жизни – общества, семьи, профессии, религии, сексуальности. Поскольку у него есть письмо, он не жалеет о том, что «жизненный поток [его] никогда не захватывал»¹⁷. Вследствие этого он истощен – в переносном смысле: «Когда мой организм понял, что письмо – самое плодотворное направление моего существа, все устремилось именно туда, а остальные способности остались пусты – те, что были направлены в первую очередь на удовольствия интимной близости, еды, питья, философского осмысления музыки. По всем этим направлениям я истощился»¹⁸.

Эту заметку он оставляет в 1911/12 году, в канун Нового года, а затем почти эйфорически продолжает: «Поэтому мне всего лишь нужно выкинуть из этого общества работу в конторе, а поскольку мое развитие теперь завершено и отныне, насколько могу судить, мне ничем не придется жертвовать, я могу начать настоящую жизнь».

Таким образом, лишь благодаря литературному творчеству для Кафки начинается настоящая жизнь.

К ранним пробам пера он не относился всерьез. Писать он начал, еще будучи учеником немецкой гимназии в Старом городе Праги. Он даже приступил к роману о двух братьях, один из которых сидит в тюрьме, а другой отправляется в Америку. В те годы ему еще нравилось, когда его видели пишущим. Это наполняло его чувством гордости. В дневнике он вспоминает об одном воскресном дне, проведенном у родственников. Мальчик взял с собой тетради, чтобы и в гостях писать у всех на глазах. «Не исключено, что мне хотелось соблазнить кого-нибудь на то, чтобы он, пока я ворошил листы бумаги на письменном столе, постукивал карандашом, осматривался в кругу лампы, забрал у меня написанное и, взглянув на него, восхитился мною»¹⁹.

Чувство великого призвания спугнул дядя, вернув исписанный лист со словами: «Банальщина».

Гордый маленький автор, пишущий для себя, но все-таки желающий быть замеченным, в этот момент ощутил отвержение общества, и его взгляду – как несколько патетически сказано в дневнике – открылось «холодное пространство мира, которое нужно было согреть огнем, который я хотел сначала отыскать»²⁰.

Поэтому писать – значит приближаться к огню, к вдохновению. В школьные годы Кафка искал близости одноклассника Оскара Поллака, чтобы сберечь огонь. Воспоминания об этой дружбе придавали школьным годам известную привлекательность, которой они были лишены в иных отношениях. Кафка всегда был хорошим учеником, но все же – по крайней мере в воспоминаниях – постоянно чувствовал себя неудачником и жутко боялся момента, когда наконец вскроется, «каким образом мне, самому неспособному и, во всяком случае, самому невежественному ученику, удалось пробраться в этот класс»²¹. Разумеется, ничего такого не случилось, и по итогам выпускных экзаменов он по-прежнему входил в число лучших.

Оскар Поллак был литературным доверенным Кафки в школе, а затем и в первые годы студенчества. Кафка отдавал ему на экспертизу свои литературные опыты. В одном из писем Кафка говорит ему: «Отшельничество противно, лучше честно откладывать яйца на виду у всего мира, их высидит само солнце; лучше вцепиться зубами в жизнь, чем в собственный язык; пускай уважают крота и ему подобных, но не делают из него святого»²². Осуждать «отшельничество» и сторониться кротов – вполне в духе Поллака, которому, несомненно, удавалось с игривой легкостью добиваться признания благодаря своей общительности, не снижая при этом планки. Кафка говорит ему и о своих успехах в этой области: «Я стал сильнее, я часто бывал среди людей, я могу разговаривать с женщинами»²³. Будучи замкнутым человеком, Кафка считал, что многому научился у своего друга Поллака. «В отличие от многих других, ты был для меня окном, через которое я мог выглянуть на улицу. Один бы я этого не смог, ведь, несмотря на свой рост, я не в состоянии дотянуться до подоконника»²⁴.

Оскар Поллак – его окно в мир – к счастью, был к тому же человеком, достойным доверия и с литературной точки зрения, поэтому Кафка мог посвятить его и в свои литературные эксперименты. Как он пишет своему другу, ему наконец удалось «одним махом» довести до выражения теснившую его вереницу фантазий и представлений. От этих ранних текстов остались только фрагменты, которые Кафка мимоходом цитирует в письмах Поллаку. Например, набросок об удивительном человеке, который «ничего не понимал, не мог произнести ни одного осмысленного слова, не умел танцевать и смеяться, но только судорожно сжимал обеими руками закрытый ларец и повсюду его носил»²⁵. Никому он не говорил, что́ внутри ларца, и так прожил суетливую и тревожную жизнь, пряча ото всех свой ларец. Когда он умер, оказалось, что в ларце были два молочных зуба. Притча о том, как разочаровывает раскрытая тайна.

Удивляет готовность Кафки делиться этими опытами, ведь сам он, очевидно, еще не слишком в них уверен. Он надеется, что «два чужих глаза все согреют и приведут в движение»²⁶. Все дело в дружеской привязанности. Для нее он подыскивает трогательный образ: «Только благодаря тому, что люди прикладывают все силы и помогают друг другу по любви, им удается удержаться на терпимой высоте над адской бездной, которой они желают. Они связаны веревками, <…> и кошмарно, если веревки вокруг одного из них обрываются»²⁷. Именно Оскару Поллаку Кафка сделал признание: «Бог не хочет, чтобы я писал, но я должен»²⁸.

Оскар Поллак познакомил Кафку с журналом «Обозреватель искусства», сооснователем которого был Ницше. Изысканный эстетизм журнала какое-то время привлекал Поллака, а затем и Кафку. Благодаря «Обозревателю искусства» Кафка узнал о современной литературе и стал ценить Гофмансталя, Стефана Георге и Арно Хольца. «Обозреватель искусства» придерживался взыскательности и чистоты, выступал против вычурности и пустой декоративности. Отвергал он и все помпезное, нашпигованное идеологией. Совершенно в духе «Обозревателя» в одном из писем Кафка говорит: «Искусство нуждается в ремесле больше, чем ремесло – в искусстве»²⁹.

«Обозреватель искусства» подтолкнул Кафку к чтению Ницше. Однажды летом на лужайке под дубом он читал какой-то девушке «Заратустру», но та ничего не поняла. Впрочем, подобные сцены в то время были не редкостью. Любой уважающий себя гимназист был обязан с энтузиазмом относиться к Ницше. «Я хочу быть поэтом своей жизни», – заявил Ницше, и эти юноши, бунтующие против мира своих отцов, охотно к нему прислушивались: традиционная религия едва ли их интересовала, они искали новой веры. И тому, кто, как и Кафка, искал новой веры именно в «поэтическом», в письме, Ницше и вправду мог послужить большим подспорьем.

Учителям об интересе друзей к Ницше ничего знать не следовало, как и о втором духовном увлечении, которое разделяли оба друга: эволюционной теории Дарвина. Поллак хотел сделать по ней доклад в школе. Ему запретили. А Кафка, опираясь на это учение, в ходе длительных споров с другим своим школьным другом Гуго Бергманом пытался поколебать того в вере. Позднее Кафка будет вспоминать, что они обсуждали историю творения и вели диспуты о существовании бога, «либо полагаясь на внутреннее чутье, либо подражая талмудизму»³⁰. Гуго Бергман, позднее ставший ректором в Еврейском университете в Иерусалиме, вспоминал об этом несколько иначе и прямо говорил о «то ли атеистическом, то ли пантеистическом периоде» в жизни друга, который хотел «во что бы то ни стало заставить его уйти от иудейской веры»³¹.

Не в религии, а только в письме юный Кафка черпал духовные силы. Но он понимал, что предстояло многому научиться. Он видел, насколько еще «вычурны» его тексты, сколько в них еще «словоблудия», где ему пока не хватало «ремесленной выучки». Путь к книге еще долог. Книга – это уже что-то почти священное. Не только для писателя, но и для читателя. Книга может быть прекрасной, однако этим дело не исчерпывается. Символ веры ранней кафкианской эстетики гласил: «Нам нужны книги, которые действуют на нас как несчастье, из-за которого мы страдаем, как смерть кого-то, кто нам важнее нас самих, как лесное изгнанничество вдали от людей, как самоубийство, книга должна быть топором для замерзшего моря внутри нас. Такова моя вера»³².

После выпускных экзаменов Кафка совершенно не представлял, куда поступать. Философия манила его, однако не в ее абстрактных и систематических формах, как в академической среде, а только в ее живом воплощении, как, к примеру, у Ницше. Пару недель он посещал химию, затем германистику, оттолкнувшую его своим немецко-националистическим шовинизмом, и наконец остановил свой выбор на юриспруденции, но не потому, что эта область его особенно привлекала, а потому что, как ему показалось, ею можно заниматься между делом, а значит, она не будет мешать писать. По-настоящему его трогало только письмо.

В 1902 году, когда Кафке было 19 лет и выпускные экзамены в гимназии миновали, он пережил своего рода пробуждение. Позднее он расскажет об этом в дневнике. Он поднялся на Лаврентьеву гору – холм неподалеку от Праги, откуда открывается великолепный вид на город:

Однажды, много лет назад, я – разумеется, в довольно грустном настроении – сидел на склонах Лаврентьевой горы. Я проводил ревизию всего, чего мне хотелось от жизни. Самым важным и сильным оказалось желание обрести такой взгляд на жизнь (и, что неизбежно с этим связано, при помощи письма убедить в нем всех остальных), при котором сама жизнь сохранила бы естественно присущие ей падения и взлеты, но в то же самое время с не меньшей ясностью предстала бы как ничто, как сновидение, как парение³³.

Стоит только почувствовать в ней «ничто», как обыкновенно гнетущая действительность воспаряет, и благодаря этому появляется даже «мимолетная живость». В состоянии парения бремя мира на мгновение перестает тяготить. Жизненные падения и взлеты никуда не делись, но в то же время они как-то по-особому легки. Все это нужно как-то удержать и донести. Именно такое – своего рода даосское – мироощущение и побуждает его писать.

Около 1906 года Кафка берется за рассказ под названием «Описание одной борьбы». К этому времени относится и начало работы над наброском романа, которому издатель Макс Брод впоследствии даст название «Свадебные приготовления в деревне». Над этими текстами Кафка работал примерно до 1909/10 года.

Оба текста, появившиеся в эти годы, оставались незаконченными и при жизни автора не публиковались, за исключением нескольких отрывков из «Описания одной борьбы», которые Кафка сначала отправил в журнал «Гиперион», а затем – в 1912 году – включил в свою первую публикацию «Созерцание».

События «Описания одной борьбы» разворачиваются там же, где свершился опыт литературной инициации, – на Лаврентьевой горе. Рассказчик и его спутник совершают ночную прогулку по городу к Лаврентьевой горе: «Я надеюсь, – говорит рассказчик своему спутнику, – узнать от вас, как все на самом деле обстоит с вещами, которые оседают вокруг меня снегопадом, в то время как перед другими на столе уже стоит, подобно памятнику, стаканчик шнапса»³⁴. Почва действительности колеблется. «Морская болезнь на суше»³⁵ – так называется этот опыт. На нем всецело и построен рассказ. Человек словно «забывает истинные имена вещей» и отныне оказывается в тревожной ситуации, вынуждающей его судорожно осыпать колеблющийся мир «случайными именами», дабы в конце концов снова обрести покой. Герои встречаются с «Толстяком», которого несут на носилках сквозь заросли камыша. Он напоминает Будду. «Толстяк» произносит хвалебную речь природе как она есть. «Да, гора, ты прекрасна, и меня радуют леса на твоем западном склоне. <…> И тобою тоже, цветок, я доволен, и твой розовый цвет веселит мне душу». Здесь можно заметить уже упомянутый опыт «парения» на склонах Лаврентьевой горы.

«Толстяк» же рассказывает о встрече с «Богомольцем», который, очевидно, олицетворяет противоположность безмятежности. «Богомольцем» движет желание, чтобы «на него смотрели». Его проблема в том, что он не способен найти опору в самом себе. Поскольку он децентрирован, его центр тяжести располагается вовне – в других, в их взглядах и суждениях. Поэтому он ведет себя так, будто вырезан из «папиросной бумаги», и при ходьбе «шелестит» на ветру.

Свой рассказ Кафка назвал «Описание одной борьбы». Кто ведет борьбу? Кто в ней победитель? Что это за борьба?

Если мы ожидаем борьбы в смысле драматического события, то нас ждет разочарование. Разумеется, между персонажами чувствуется напряжение, противоречия. В глазах рассказчика все они воплощают сопротивление. Однако до настоящей борьбы дело не доходит. Рассказчик скользит по ним. Люди и вещи не сталкиваются друг с другом в пространстве, они недостаточно резко друг от друга отделены. На протяжении всего рассказа предметы очевидным образом «теряют свои прекрасные очертания». Они все время перетекают друг в друга. Не хватает и отчетливо обрисованных действий, внутренней необходимости, событий: рассказчик пребывает в коконе собственных выдумок. В истории есть движение, и все-таки она не двигается с места. Как во сне – все стопорится. И словно желая спровоцировать под конец хоть какое-то драматическое событие, рассказчик обращается к своему спутнику со словами: «Вам придется покончить с собой», на что тот отвечает: «…а вы останетесь живы. Вы не покончите с собой. Никто вас не любит. Вы ничего не достигнете». Едва возникшее напряжение спадает.

Если соотнести весь рассказ с опытом на Лаврентьевой горе, то можно было бы сказать, что жизнь в нем представлена «как ничто, как сновидение, как парение» и здесь еще нет тех «тяжелых падений и восхождений»³⁶, которые ей неотъемлемо присущи. Письму пока не удается достичь неподатливости действительного, поэтому игра ведется в предваряющем поле, образованном отношениями между языком и действительностью.

Внимание сосредоточено на силе языка создавать действительность. «Мы с хорошей скоростью проникали все дальше в глубь большого, но еще недоделанного края, где был вечер». Край недоделан, потому что рассказчику еще только предстоит его доделать. «Проселочная дорога, по которой я ехал, была камениста и заметно шла в гору, но как раз это мне нравилось, и я заставлял ее стать еще каменистей и круче». Читатель оказывается свидетелем постепенного достраивания ландшафта: «А теперь я прошу вас – гора, цветок, трава, кустарник и река, – дайте мне немного места, чтобы я мог дышать. Тут произошло поспешное передвижение окрестных гор, которые оттеснились за пелены тумана…» В отличие от позднего творчества Кафки, экспериментальный характер этой прозы выставлен напоказ, доведен до осознания: язык моделирует, приводит в движение саму действительность.

Сила языка, созидающего действительность, дополняется силой, которая разделяет язык и действительность: слова не достигают вещей, чувственный опыт не может быть адекватно выражен в языке. Как сказано в тексте Кафки, «мы забыли истинные имена вещей». Мир поименованный не совпадает с миром опыта.

Среди писателей и философов на рубеже веков подобный скепсис по части языка был весьма распространен. Кафка с одобрения Гофмансталя прочитал его «Письмо Лорда Чандоса», где предметом размышления становится непреодолимая пропасть между языком и действительностью, а у Франца Брентано – единственного философа, которого он основательно изучал, – отыскал мысль, что действительность состоит из частностей, тогда как слова всегда обладают общими значениями, а потому две эти сферы – действительность частного и всеобщность слова – не могут полностью наложиться друг на друга.

У Кафки в «Описании одной борьбы» указанное несоответствие между языком и действительностью, несомненно, принадлежит к числу причин, вызывающих зловещую «морскую болезнь на суше». Вероятно, в этом и состоит «борьба», которая тут разворачивается, – борьба именно за доступ к действительности. Попытка обрести твердую почву. Письмо как средство от морской болезни и вызванного ею головокружения.

Кафка оставил текст «Описания одной борьбы» незаконченным, хотя работа над ним велась несколько лет. Как-то он заметил, что этот текст стал для него чем-то, что непременно нужно было написать, но не обязательно читать.

«Свадебные приготовления в деревне» появились примерно в то же время, что и «Описание одной борьбы». И в этом случае работа над текстом, который сам он называл романом, тоже была прервана в 1908 году. В нем сильнее, чем в «Описании одной борьбы», ощущается позднее творчество Кафки.

Протагонист рассказа – Эдуард Рабан – берет двухнедельный отпуск, чтобы встретиться со своей невестой Бетти. Изображено путешествие с прогулкой по городу в сторону вокзала, поездкой на поезде и, наконец, прибытием в гостиницу. Но и здесь, собственно говоря, нет ни действия, ни сюжетных перипетий – только изображение уличных сцен, железнодорожного путешествия, поездки в омнибусе, случайных встреч и разговоров. Рассказ обрывается непосредственно перед встречей с невестой, на смутном подозрении, что Бетти могла как-то пострадать от «похотливых мужчин».

Итак, в конце – подозрение. Повествование началось с изображения мира, который если не подозрителен, то по меньшей мере странен. Бессвязно бредут прохожие, «сбивчиво» льет дождь, «втиснутый в узкую улицу». Девушка держит на руках собачку, дама с украшенной шляпой проходит мимо, два господина жестикулируют, другие курят и «несут перед собой вертикальные продолговатые облачка». Мы видим несколько сюрреалистические сцены, напоминающие немое кино. Здесь ни с кем «не обращаются любовно», все друг другу «чужие». Повествование ведется от лица Рабана, который сначала защищается напускным безразличием, но затем его «буквально пронзает» и охватывает ужас, но не перед каким-то пугающим событием, а перед самой обыкновенной действительностью. К тому же его мучает подозрение, что уже слишком поздно – чувство, с которым мы будем часто встречаться в творчестве Кафки. Рабан торопится, а прохожие путаются под ногами, мешаются. Но зачем же спешить туда, где ему не хочется быть? Будет лучше, думает он, поступить так: «Я пошлю туда свое тело. Если оно пошатывается, выходя за дверь моей комнаты, то это пошатыванье свидетельствует не о боязни чего-то, а об его, тела, ничтожестве. И это вовсе не волнение, если оно спотыкается на лестнице, если, рыдая, едет в деревню и, плача, ест там свой ужин. Ведь я-то, я-то лежу тем временем в своей постели, гладко укрытый желто-коричневым одеялом, под ветерком, продувающим комнату. У меня, когда я так лежу в постели, фигура какого-то большого жука, жука-оленя или майского жука, мне думается».

Такова холостяцкая логика Кафки: лучше остаться жуком в кровати, чем приехать к невесте. В «Свадебных приготовлениях» этот мотив подразумевается, а в «Превращении» 1912 года он уже развернут – к тому времени, когда в отношениях с Фелицией Бауэр дело шло к помолвке. Герой «Превращения» по имени Грегор Замза однажды утром просыпается и обнаруживает, что в самом деле превратился в жука. Рабан же просто воображает. Остаться тут, пускай и превратившись в жука-оленя, кажется ему предпочтительнее, чем отправиться к своей невесте. А что касается самой невесты, то ее, собственно говоря, он вовсе-то и не знает, как не знает, что она о нем думает, какие чувства к нему питает. Собственно, она его ничем не привлекает. Он даже подумывает намеренно сесть не на тот поезд: фантазия избегания.

Он отступает, норовит сделать крюк, ищет препятствий, выискивает маршруты подлиннее. В поезде его беспокоит, с какой неумолимостью он приближается к цели. Последний отрезок пути он преодолевает в омнибусе. Он подъезжает к гостинице, где должна произойти встреча с Бетти. Он чувствует себя не в своей тарелке и тоскует по городу. Где бы он ни оказался, он все время мечтает быть в совершенно другом месте. Он говорит себе, что мог бы умереть от «тоски по дому». Будь он сейчас в городе, перед ним на столе было бы порядочное блюдо, газета возле тарелки, рядом яркая лампа, а здесь – в деревенской гостинице – ему непременно подадут какую-нибудь «жуткую жирную еду» и незнакомую газету, а свет будет плохим – таким, что его, быть может, достаточно для игры в карты, но отнюдь не для «чтения газеты». Он не решается обнаружить свое неудовольствие хозяину, поскольку тот по жениху сделает вывод о невесте и перестанет ее уважать, а ему бы не хотелось нести за это ответственность. Рассказ прерывается перед самой встречей с невестой.

Жених, который приезжает для приготовлений к свадьбе, боится и себе в этом не признается, но вместо этого выискивает и выдумывает всевозможные препятствия, а затем застревает в паутине возможностей и страшится действительности – такой жених непременно должен производить комическое впечатление, герой эротического торможения. Он отдается на милость людей и вещей, лишь бы те дали ему отсрочку. Мир проволочек отличен от мира, который мы спешно пересекаем в стремлении к цели. Он может предстать чем-то загадочным и таинственным. Внимание цепляется за все, что уводит от цели, и в таком мире его ждет множество открытий. Важным становится именно то, что лежит или стоит на пути. Перекрестки соблазнительны, поскольку позволяют избежать пункта назначения. Так действительность становится лабиринтом. Схожим образом в романе «Замок» бурное разрастание возможностей, не ведущих ни к какой цели, получает свое законченное эстетическое выражение.

Итак, «Свадебные приготовления в деревне» рассказывают нам о женихе, который больше всего хотел бы остаться холостяком. Знаменитая кафкианская проблематика холостяцкой жизни здесь впервые становится самостоятельной темой.

В годы работы над «Свадебными приготовлениями» невесты у Кафки еще не было. Было лишь несколько мимолетных романов. Лишь однажды – в 1907 году – у него была связь с официанткой, которая занималась проституцией. Как и для остальных, посещение борделей и для него было чем-то само собой разумеющимся. Сексуальность не манила, а тяготила его. Он испытывал к ней отвращение именно потому, что она периодически имела над ним такую большую власть. Он ощущал ее как нечто унизительное, нечто чуждое, нечто, что с ним может произойти, но что в подлинном смысле ему не принадлежит.

Сильные любовные переживания соседствовали у него со стыдом перед сексуальностью, а сексуальное влечение не сопровождалось никакой влюбленностью. Об одной из встреч – вероятно, самой первой – он рассказывает в письме к Милене, чтобы намеком дать ей понять, насколько в нем силен страх перед сексуальностью. Изображаемые в письме события произошли незадолго до первого государственного экзамена в 1904 году.