Читать книгу: «Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке», страница 4

Сражаясь на двух фронтах

В 2013 году литературный агент и научный импресарио Джон Брокман собрал маленькую конференцию коллег в честь великого антрополога и полевого этнографа Наполеона Шаньона (https://www.edge.org/conversation/napoleon-chagnon-blood-is-their-argument). На ней, помимо самого Шаньона, присутствовали философ Дэниел Деннет, психолог Стивен Пинкер, теоретик эволюции Дэвид Хейг и приматолог Ричард Рэнгем. Материалы конференции были опубликованы на сайте Джона Брокмана Edge. Я не смог приехать, но Джон пригласил меня написать предисловие. Когда в 2019 году Шаньон умер, материалы конференции были повторно опубликованы на сайте Edge – включая и мое предисловие, которое перепечатывается здесь с небольшими сокращениями.

Впервые я познакомился с Напом Шаньоном в конце 1970-х, на конференции в Париже, организованной Робином Фоксом и другими, целью которой было содействовать диалогу между антропологами и эволюционными биологами. Там присутствовали такие светила, как Роберт Трайверс, Джон Мейнард Смит и Ричард Александер. Некоторые из приглашенных антропологов демонстративно не приехали, причем один из них заявил: “Для чего нам встречаться с биологами? Давайте просто вышлем им библиографию”. Подобный снобизм, возможно, проливает кое-какой свет на озадачивающую склонность профессиональных социальных антропологов очернять Наполеона Шаньона – являющего собой выдающийся пример антрополога, – который взял на себя труд прочесть литературу по эволюционной биологии и применить ее в своих исследованиях.

С той парижской конференции я храню воспоминания о том, как Шаньон поздно вечером в баре исполнил боевой танец индейцев яномами. Несомненно, помпезные, лишенные чувства юмора педанты наших дней порицали бы это как “культурную аппроприацию”.

Хотя он был сильной личностью, возможно, этот выдающийся ученый и полевой исследователь так и не оправился от персональных травм, которые нанесли ему отдельные представители академического антропологического сообщества, науськанные одной одиозно невежественной и злобной книжкой, которая сейчас, к счастью, забыта, как и ее автор.

Наполеон Шаньон – Живое Мировое Сокровище. Вероятно, наш величайший антрополог, он отважно сражается на двух фронтах. В качестве полевого исследователя в лесах Амазонии он жил, непосредственно и в условиях суровых лишений, среди “Свирепого народа”, подвергая себя значительной физической опасности. Но с деревянными дубинками и отравленными стрелами яномами вполне могли потягаться словесные дубинки и ядовитые замечания его коллег-антропологов на журнальных страницах и в конференц-залах Соединенных Штатов. И нетрудно угадать, какой арсенал был ему более неприятен.

Шаньон, по мнению определенного типа специалистов по общественным наукам, совершил непростительный грех, повел себя прямо-таки как еретик: он воспринял Дарвина всерьез. Вместе с несколькими друзьями и коллегами Шаньон изучал новейшую литературу по теории естественного отбора и с блестящим успехом применил идеи Фишера, Гамильтона, Трайверса и других наследников Дарвина к человеческому племени, которое, вероятно, находилось так близко к передовому рубежу естественного отбора, как ни одно другое в мире. Мысль о том, насколько нетрадиционным был этот шаг, отрезвляет: наука, вламывающаяся в квазилитературный мир антропологии, в котором получал образование молодой Шаньон. Даже и в наши дни на многих американских кафедрах общественных наук молодой исследователь, объявивший о своем серьезном интересе к опасной идее Дарвина – да хотя бы просто о склонности к естественнонаучному мышлению как таковому, – фактически принимается пилить сук, на котором сидит.

В случае Шаньона враждебность переросла из простых академических разногласий в личные нападки, которые были не только несправедливы, но и диаметрально противоположны правде об этом этнографе и его достойном и гуманном обращении со своими информантами и друзьями. Этот эпизод служит печальным примером того, что может случиться, когда идеологии дозволяется отравить колодец академической науки. Я следил за всей этой историей из безопасного далека и был шокирован ею до такой степени, что разорвал дружеские отношения с моим тогдашним издателем из-за его решения продвигать дискредитированную ныне книгу, с которой и начались гонения. По счастью, этот неприятный инцидент остался в прошлом, но он испортил Шаньону карьеру, и не знаю, достаточно ли был усвоен этот урок общественными науками.

Шаньон явился как раз вовремя для яномами и научной антропологии. Расползающаяся цивилизация грозила вот-вот закрыть последнее окошко в племенной мир, воплощавший исчезающие ключи к нашему собственному доисторическому прошлому: мир лесных “садов”, родовых групп, делящихся на генетически значимые подгруппы, мужских сражений за женщин и межпоколенческой мести, сложных альянсов и отношений вражды; сетей просчитанных обязанностей, долгов, обид и благодарностей, которые могут составлять основу немалой доли нашей социальной психологии и даже закона, этики и экономики. В необычайном корпусе работ Шаньона еще многое смогут почерпнуть – не только антропологи, но и психологи, гуманитарии, писатели, ученые всех мастей. Почерпнуть… кто знает, какие откровения о глубинных корнях нашей человеческой природы?

Порнофилософия

Эта рецензия на книгу “Таинственный танец. Об эволюции человеческой сексуальности” Линн Маргулис и Дориона Сагана, опубликованная в Nature в 1991 году²⁹, – вероятно, самая жестокая рецензия, которую мне доводилось писать. Я сомневался, стоит ли ее сюда включать, но претенциозный обскурантизм меня всегда бесит – в особенности прискорбно влиятельная школа франкофонного обскурантизма, которая, видимо, и повинна в чепухе “Таинственного танца”. (См., например, рецензию под заголовком “Разоблачение постмодернизма”, входящую в мою предыдущую антологию “Капеллан дьявола”.) Подобной претенциозностью хронически заражены кафедры общественных наук многих университетов – и ее справедливо высмеивают в виртуозных статьях-мистификациях многие авторы, начиная с Алана Сокала и его великолепной статьи “Преступая границы: К вопросу о трансформативной герменевтике квантовой гравитации”. Как ни странно, один из более недавних мистификаторов, Питер Богоссян, в результате стал жертвой дисциплинарных слушаний в своем университете. Его сатира, вероятно, слишком задела за живое.

Линн Маргулис – выдающийся биолог: отважный аутсайдер, чья с трудом завоеванная победа является одной из важнейших научных революций нашей эпохи, – я имею в виду ошеломляющее открытие того, что наши клетки суть не что иное, как симбиотические колонии бактерий. Было бы интересно услышать ее мнение об “эволюции человеческой сексуальности” (подзаголовок данной книги).

Что мы получаем в действительности? Мне кажется, в этом повинна не столько она, сколько ее соавтор (и сын) Дорион Саган. Надо сказать, другие сведения указывают на то, что он падок на этих модных французских “философов”, чье влияние обильно, неуместно и бестолково пронизывает – а лучше сказать, портит – книгу. Их “философия”, по их собственному мнению, состоит в игре, что может показаться достаточно безобидным. Но эти шарлатаны хотят усидеть на двух стульях: не только наслаждаться, балуясь фривольностью, но и иметь репутацию глубоких мыслителей.

Вы замечали, что французское слово lit значит одновременно “читает” и “постель”, hein? Tiens, quel joli шутка³⁰. Еще лучше: “семантика и семиотика носят красноречивое сходство с эротическим словом «семя»”. Ого, какая мощная деконструкция, правда? А “английский глагол mean имеет общие корни с moan”³¹ (ну-ну). Пожалуй, я могу еще и дополнить (усиленно подмигиваю) этот образ. В моем школьном детстве жаргонным обозначением эрекции было… ой нет, ни за что не скажу, ведь у него такое нелепое значение – “корень”!

Какое вообще отношение эти саморазоблачительные подростковые игры имеют к чему бы то ни было? В мире семь тысяч языков – богатая статистическая выборка. Проводил ли французский “философ” систематическое их исследование с целью проверить свою гипотезу, что слова, относящиеся к сексу и к значению, связаны друг с другом? Маргулис, трезвомыслящий ученый, потребовала бы как минимум этого, рецензируя научную статью. Но модным умникам явно позволено увлекаться праздным самоублажением, и им это сходит с рук. Мне, однако, не следует быть слишком высокомерным: недавно я прослушал лекцию оксфордского ученика этой школы пижонского французского безумия, и мне понадобилось целых пять минут, чтобы понять, что он из себя представляет (это произошло, когда он высказал свое глубокомысленное соображение о том, что имена Иисуса и Жака Деррида оба начинаются на J).

Философские приоритеты этой книги можно понять по странной оценке авторами Хайдеггера как “возможно, самого влиятельного философа двадцатого столетия”. Он, если вы помните, был старым нацистом, в одиночку боровшимся с проблемой “бытия”. Без Хайдеггера мы бы не узнали, что “ничто само ничтожит”. Даже Лакан (любимец среди французских наставников Маргулис и Сагана) отзывается о Хайдеггере так: “стиль мусорной корзины, с помощью которого мы так ловко научились избавляться от всякой рефлексии, пользуясь отходами ее деятельности как лавкой поношенного платья”³².

Книга строится вокруг сквозной темы стриптиза. Андрогинный стриптизер снимает один предмет одежды за другим, метафорически раскрывая наше эволюционное прошлое. Он/а непрерывно вертится и меняет пол – извините, “гендер”, – в сменяющих друг друга оборотах таинственного танца. Временами авторы неуклюже пытаются привнести в язык текста эротизм. Возможно, впрочем, что их задача в том, чтобы смутить читателя, – если да, то им это удается:

Когда она оргазмирует, под ней ненадолго появляется мужчина, ровно настолько, чтобы эякулировать, прежде чем вновь исчезнуть в ее охваченном спазмами лоне [извинения перед У. Б. Йейтсом не предлагаются]³³. В ретроспективе публика осознает, что видела, как она дает эякуляторное виртуальное рождение взрослому мужчине. Тело разворачивается, и под пляшущим животом исполнительницы танца семи покрывал виден смутный лобок, темный и волосатый. Эрегированный пенис, безошибочный знак его пола, съеживается при следующем повороте. Он становится клитором. (с. 59–60)

Фу! Но этим дело не заканчивается:

Она сладострастно стоит, широко раскинув руки и ноги. Затем медленно поворачивается и нагибается, выставив смуглые ягодицы и влажные гениталии под ними, приглашая его. (с. 60)

Эти пассажи выбраны более или менее случайно. Страницы книги переполнены подобной “порнофилософией”, у истоков которой стоял, насколько я понимаю, Жан-Поль Сартр. Но, по моему мнению, претенциозность и порно несовместимы. Невозможно отделаться от мысли, что, если бы этот абзац написал Десмонд Моррис (нет, не написал бы), его бы громко обвиняли в вопиющей, халтурной погоне за сенсациями. Простительно ли это данной книге лишь из-за имени Линн Маргулис?

На самом деле, хотя “Таинственный танец” удручающе серьезен там, где Моррис от души веселится, в одном отношении этот опус приближается к “Голой обезьяне”: обе книги совмещают очаровательно бесцеремонное отсутствие доказательств с отчаянно спекулятивными функциональными объяснениями. В некоторых случаях объяснения вообще буквально те же, хотя и без ссылок на Морриса. Излагая одну из своих теорий женского оргазма, Маргулис и Саган ссылаются на неопубликованную переписку с неким бизнесменом, которого вдохновил разговор с сексуально хвастливым американским летчиком. В действительности, как я ответил этому бизнесмену несколько лет назад, когда он мне писал, точно такая же теория была отчетливо сформулирована в “Голой обезьяне” (разошедшейся по миру всего-то в 12 млн экземпляров).

Впрочем, вернемся к танцу. Одно за другим сладострастно сбрасываются покрывала, пока мы не доходим до предковых бактерий. Ага, подумаете вы, здесь Маргулис наконец-то есть что сказать ценного. Но нет. Ловким поворотом интеллекта наша научная авторка обращается в свое литературное альтер эго, так что когда это последнее дает выход очередной ошеломляющей канонаде континентального обскурантизма, момент уже упущен:

Но существует, возможно, и более глубокая фаза, метафизический план чистых феноменов, непрерывных явлений. Эволюционный стриптизер – любопытное создание: стринги представляют собой не узкую тряпочку, украшенную кистями, но скорее слово, букву, музыкальный символ предельной наготы [клянусь, я это не выдумываю]. Парадоксальным образом, когда стринги сброшены – под аккомпанемент странной вибрирующей музыки, отчасти состоящей из безмолвного треугольника и легкого звона тарелок, – нагота исчезает. Он/а стоит перед нами полостью одетый/ая, как и прежде. (с. 27)

Что вообще все это значит, спросите вы? Ладно, подождите:

Мы встречаем наших сексуальных предков вдоль наклонной плоскости знаков и означающих, через посредство языка. Использование любых знаков неизбежно затемняет; слова репрезентируют или замещают означаемое в его отсутствие; они суть маленькие черные маски. Мы отдаляем реальность, чтобы обсудить ее; без этого отдаления, этого мгновенного замещения наших сексуальных предков или вещей вообще их знаками не было бы возможности языка, возможности что-то означать вообще. (с. 28)

И где тогда мы были бы?

Как ученый масштаба и скрупулезности Маргулис может повестись на эту претенциозную ахинею – столь же непонятно, как сама эта проза. Будем милосердными: понадеемся, что она поспорила с соавтором и потерпела поражение. Но если вы уважаете Линн Маргулис и ее репутацию, сделайте ей одолжение и не читайте эту книгу.

Детерминизм и диалектика: история шума и ярости

Если предыдущая рецензия самая жестокая из моих рецензий, то эта – на книгу “Не заложено в наших генах” (Not in Our Genes) Стивена Роуза, Леона Камина и Ричарда Левонтина, вышедшая в 1985 году в New Scientist³⁴, – вероятно, самая саркастическая из всех, что мне доводилось публиковать. Жестокой я бы ее не назвал, потому что все три автора книги – альфа-самцы, которые, мягко говоря, могут за себя постоять. Один из них как раз и постоял, когда вышла рецензия: он угрожал подать в суд на меня и на New Scientist. Угрозы кончились ничем. И все же, не желая чинить лишних обид, я убрал из этого переиздания тот конкретный абзац, который его задел.

Моя рецензия вышла в разгар так называемых “дебатов о социобиологии”. История этих дебатов компетентно освещена социологом Улликой Сегерстроле. Современный консенсус состоит в том, что сторона, представленная рецензируемой книгой, решительно проиграла этот бой. Ее вдохновленный марксизмом подход к эволюционной биологии теперь ощущается как нечто совсем устаревшее, и приверженцев его среди представителей естественных наук не так много. Поэтому возникает вопрос, не излишне ли перепечатывать эту рецензию. В то время, однако, дебаты были исключительно ожесточенными – так почему бы не извлечь из этого полезный урок для будущего?

Те из нас, у кого есть время сосредоточиться на нашей исторической миссии эксплуатировать трудящихся и подавлять меньшинства, чрезвычайно нуждаются в “легитимации” своей вредоносной деятельности. Первым придуманным нами легитиматором стала религия, которая на протяжении большей части истории работала достаточно эффективно; но “статичный мир социальных отношений, легитимированных Богом, отражал господствующий взгляд о самом мире природы как о статичном – и отражался в нем”.

В последнее время стала расти потребность в новом легитиматоре. И мы его придумали: это Наука.

Следствием стало окончательное изменение формы легитимирующей идеологии буржуазного общества. Больше не способный опираться на миф о божестве… господствующий класс низверг Бога и заменил его наукой… Если уж на то пошло, этот новый легитиматор общественного порядка стал даже более грозным, чем тот, которого он вытеснил… Наука – высший легитиматор буржуазной идеологии.

Легитимация также является основной целью университетов:

Университеты стали главными институтами формирования биологического детерминизма… Таким образом, университеты служат создателями, проводниками и легитиматорами идеологии биологического детерминизма. Если биологический детерминизм – оружие классовой борьбы, то университеты – оружейные фабрики, а их преподавательские и исследовательские кадры – инженеры, проектировщики и рабочие производства.

Подумать только! Все эти годы, работая в университетах, я воображал, будто цель науки – раскрывать тайны Вселенной: познавать природу бытия, пространства, времени и вечности; фундаментальных частиц, рассеянных по 100 миллиардам галактик; сложности организации жизни и ее медленного танца на протяжении трех миллиардов лет геологического времени. Но нет, все эти мелочи бледнеют на фоне главенствующей потребности легитимировать буржуазную идеологию.

Как мне резюмировать эту книгу? Представьте себе нечто вроде Дейва Спарта от науки, пытающегося попасть в “Уголок Псевда”³⁵. Даже тамошние благодарности честно предупреждают нас о том, чего ожидать. Там, где другие могли бы поблагодарить коллег и друзей, наши авторы благодарят “любимых” и “товарищей”. На самом деле я считаю это довольно милым, так сказать, ретро-шестидесятническим. Недаром же 1960-е играют мифологическую роль в странной конспирологической теории науки авторов. Именно в ответ на это райское десятилетие (когда “студенты бросили вызов легитимности своих университетов…”) “стала легитимироваться новейшая форма биологического детерминизма, социобиология”.

Социобиология, по их словам, делает два утверждения, “необходимые, чтобы служить легитимизации и сохранению общественного порядка” (курсив мой). “Панглоссианство”³⁶ социобиологии “играет важную роль в легитимации”, но не является ее главной особенностью:

Социобиология – редукционистское, биологически детерминистское объяснение человеческого существования. Ее сторонники утверждают, во-первых, что особенности социальных установлений прошлого и настоящего суть неизбежные проявления конкретного действия генов.

К несчастью, академические социобиологи, необъяснимо пренебрегая своей ответственностью за классовую борьбу, похоже, на самом деле нигде не говорят, что человеческие социальные установления – неизбежные проявления генов. Роузу, Камину и Левонтину (далее – РКЛ), соответственно, приходится подыскивать подтверждающие цитаты, находя их у таких почтенных социобиологов, как мистер Патрик Дженкин (в бытность его министром социальных служб) и всевозможные сомнительные представители Национального фронта, а также у “новых правых”, чьи работы мы, как правило, не читаем (они, несомненно, благодарны за рекламу). Министр обеспечивает особенно удачный пример “двойной легитимации науки и Бога…”.

Но хватит, давайте начистоту. РКЛ не могут подтвердить свое обвинение социобиологов в том, что они верят в неизбежную генетическую предопределенность, потому что это обвинение ложно. Миф о “неизбежности” генетических эффектов не имеет никакого отношения к социобиологии, а имеет отношение лишь к той параноидальной и демонологической теологии науки, которой придерживаются РКЛ. Социобиологи, включая меня (я всегда не любил это название, однако книга буквально провоцирует меня встать и причислить себя к ним), заняты попытками разобраться, при каких условиях дарвиновская теория может быть применима к поведению. Если бы мы попытались теоретизировать по Дарвину, не постулируя, что гены влияют на поведение, мы бы ошиблись. Вот почему социобиологи так много говорят о генах, понятно? А идея “неизбежности” им и в голову не приходит.

У РКЛ нет ясного понятия о том, что они подразумевают под биологическим детерминизмом. “Детерминист” для них всего лишь половина двуствольного термина, примерно с той же ролью и с таким же недостатком содержания, как “менделист-морганист” в лексиконе предыдущего поколения товарищей. Второй нынешний ствол, стреляющий сколь монотонно, столь и неточно, – “редукционист”.

[Редукционисты] утверждают, что свойства человеческого общества суть… не более чем суммы поведения индивидов и склонностей отдельных людей, из которых состоит это общество. Например, общества “агрессивны” потому, что “агрессивны” составляющие их люди.

Поскольку я охарактеризован в книге как “самый большой редукционист среди социобиологов”, я явно могу говорить со знанием дела. Я считаю, что Бах был музыкален. Следовательно, будучи хорошим редукционистом, я, очевидно, должен считать, что мозг Баха состоял из музыкальных атомов! Неужели Роуз и пр. всерьез думают, что кто-то может быть настолько глупым? Наверное, нет, однако мой пример с Бахом – точная аналогия тезису “Общества «агрессивны» потому, что «агрессивны» составляющие их люди”.

Почему РКЛ считают необходимым редуцировать совершенно рациональную посылку (что сложное целое следует объяснять в категориях его частей) к идиотской пародии (что свойства сложного целого суть просто сумма тех же свойств частей)? “В категориях” охватывает множество чрезвычайно сложных причинно-следственных связей и математических отношений, из которых суммирование лишь самое простое. Редукционизм в смысле “суммы частей” – очевидная глупость, и такового нигде не находится в работах настоящих биологов. Редукционизм в смысле “в категориях” – это, словами Медавара³⁷, “самая успешная исследовательская стратагема, когда-либо изобретенная”.

РКЛ говорят, что “некоторые наиболее проницательные и хлесткие критические высказывания в адрес социобиологии исходят от антропологов”. Два самых знаменитых антрополога – это Маршалл Салинс и Шервуд Уошберн, и их “проницательные” критические высказывания, безусловно, заслуживают рассмотрения. Уошберн полагает, что, так как у всех людей, независимо от степени родства, более 99 % общих генов, “генетика в действительности подкрепляет представления общественных наук, а не выкладки социобиологов”. Левонтин, блестящий генетик, мог бы, если бы захотел, быстро прояснить это прискорбное небольшое недопонимание теории родственного отбора. Салинс, в книге, охарактеризованной как “уничтожающая атака” на социобиологию, считает, что теория родового отбора не может работать, потому что лишь у меньшинства человеческих культур развилась идея доли (необходимая, видите ли, чтобы люди могли рассчитывать свои коэффициенты родства!). Левонтин-генетик не потерпел бы подобные элементарные ляпы на уровне первокурсника. Но для Левонтина как “радикального ученого”, по-видимому, любая критика социобиологии, неважно, сколь топорная и невежественная, оказывается проницательной, хлесткой и уничтожающей³⁸.

РКЛ видят свою главную роль как отрицательную и очищающую и даже позиционируют себя как отважную маленькую пожарную команду, которую “постоянно вызывают среди ночи, чтобы потушить очередное возгорание… Все эти детерминистические пожары нужно заливать холодной водой разума, прежде чем загорится весь интеллектуальный квартал”. Это обрекает их на постоянное отрицание, и поэтому они чувствуют обязанность предъявить “какую-то положительную программу понимания человеческой жизни”. Каков же позитивный вклад наших авторов в понимание жизни?

В этом месте становится едва ли не слышно застенчивое покашливание читателя, который уже предвкушает нечто симпатично-эпатажное. Нам обещают “альтернативное мировоззрение”. Что это будет? “Холистическая биология”? “Структуралистская биология”? Знатоки жанра могут сделать ставки на любой из этих вариантов, а то и на “деконструкционистскую биологию”. Но альтернативное мировоззрение оказывается еще лучше: это – “диалектическая” биология? А что именно значит диалектическая биология? Ну, например, представьте себе —

…выпечку торта: вкус продукта – результат сложного взаимодействия компонентов, таких как масло, сахар и мука, подвергнутых в течение различных периодов времени воздействию высоких температур; он неразложим на такой-то процент муки, такой-то масла и т. д., хотя каждый компонент… вносит свой вклад в конечный продукт.

В такой формулировке диалектическая биология выглядит вполне осмысленной. Возможно, даже я могу быть диалектическим биологом. Если подумать, в метафоре торта есть что-то знакомое, правда? Да, точно, вот оно, в публикации 1981 года за авторством самого большого редукциониста из социобиологов:

Если мы последуем определенному рецепту, слово в слово, по поваренной книге, из духовки в конце концов выйдет торт. Теперь мы не можем разделить торт на составляющие его крошки и сказать: эта крошка соответствует первому слову в рецепте, эта второму слову в рецепте и т. д. За малыми исключениями, такими, как вишенка наверху, не существует буквальных соответствий слов рецепта “кусочкам” торта. Рецепт целиком соответствует торту целиком.

Я, разумеется, заинтересован не в том, чтобы заявить о своем приоритете в части метафоры торта (в любом случае приоритет принадлежит Пату Бэтсону). Но надеюсь, что это небольшое совпадение способно как минимум заставить РКЛ призадуматься. Возможно, объекты их критики – не совсем наивные атомистические редукционисты, какими бы им отчаянно хотелось их увидеть?

Итак, жизнь сложна и ее причинные факторы взаимодействуют [англ. interact]. Если это и есть “диалектика”, отлично. Но нет, по-видимому, “интеракционизм”, хотя по-своему хорош, все же недостаточно “диалектичен”. Так в чем разница?

Во-первых, [интеракционизм] предполагает отчуждение организма и среды… во-вторых, он принимает онтологический приоритет индивидуального над коллективным, а следовательно, эпистемологическую достаточность…

Нет нужды продолжать. Судя по всему, подобная манера письма предназначена не для того, чтобы что-то сказать. Так не предназначена ли она для того, чтобы произвести впечатление, скрывая за дымовой завесой тот факт, что на самом деле не сказано ничего?