Читать книгу: «Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке», страница 6

Рационалист, иконоборец, человек эпохи Возрождения

“Восхождение человека” – тринадцатисерийный телефильм BBC, сценаристом и ведущим которого был д-р Джейкоб Броновски, ученый-универсал, математик, поэт и знаток искусства. Бертран Рассел в своей “Истории западной философии” характеризует Омара Хайяма как “единственного известного мне человека, соединявшего в себе поэта и математика”⁵¹. Он мог бы добавить и Джейкоба Броновски, который в молодости был одновременно публикуемым поэтом, издателем поэзии и критиком, а также носил звание лучшего математика на своем курсе в Кембридже. Сериал “Восхождение человека”, впервые показанный в 1973 году, был придуман и заказан Дэвидом Аттенборо, когда тот работал контролером на BBC2, и, согласно распространенному мнению, является одним из лучших документальных телесериалов в истории. Потягаться с ним, возможно, способны только “Цивилизация” Кеннета Кларка, тоже заказанная Дэвидом Аттенборо, и, конечно же, собственные превосходные фильмы Аттенборо о природе. Как многие подобные амбициозные проекты, документальный сериал Броновски сопровождался выходом книги⁵². Когда в 2011 году ее собрались переиздавать, его дочь, историк и литературовед Лиза Жардин, пригласила меня написать предисловие. Оно перепечатывается здесь.

“Последний человек эпохи Возрождения” стало штампом, но штамп простителен в тех редких случаях, когда он правдив. Безусловно, трудно подобрать на это звание лучшую кандидатуру, чем Джейкоб Броновски. Есть другие ученые, которые могут похвастаться глубоким параллельным знанием искусства, или – в одном реальном случае – сочетают выдающиеся заслуги в естественных науках с еще более выдающимися заслугами в области истории Китая⁵³. Но кто в большей степени, чем Броновски, сплетает глубокое знание истории, искусства, культурной антропологии, литературы и философии в единую бесшовную ткань с наукой? И делает это легко, без усилий, никогда не впадая в претенциозность? Броновски владеет английским – неродным для него, что еще более примечательно, – как художник кистью, мастерски создавая и широкие полотна, и изысканные миниатюры.

Вот что он говорит, вдохновляясь “Джокондой”, о том, кто был, вероятно, первым и величайшим человеком Возрождения, чьим наброском младенца в утробе матери открывалась телевизионная версия “Восхождения человека”:

Человек уникален не тем, что занимается наукой, и не тем, что занимается искусством, но тем, что и наука, и искусство суть в равной степени выражения удивительной пластичности его ума. И “Джоконда” – отличный пример, ведь, в конце концов, чем занимался Леонардо большую часть жизни? Рисовал анатомические наброски, такие, как ребенок в утробе матери из Королевской коллекции в Виндзоре. А ведь именно с мозга и с ребенка начинается пластичность человеческого поведения.

Как искусно Броновски переходит от рисунка Леонардо к ребенку из Таунга, типовому экземпляру нашего предкового рода австралопитеков, ставшему жертвой – как теперь известно нам, хотя это не было известно Броновски, когда он проводил свой математический анализ крохотного черепа, – гигантского орла два миллиона лет назад!⁵⁴

На каждой странице этой книги – афоризм, который можно цитировать, сохранять на память, вешать себе на дверь, чтобы всем было видно, что-то такое, что, возможно, годится в качестве эпитафии на надгробии великого ученого. “Знание… – нескончаемое приключение на краю неопределенности”. Воодушевляет? Да. Вдохновляет? Без сомнения. Но прочтите это в контексте, и это шокирует. Могила, как выясняется, принадлежит всей традиции европейской учености, разрушенной Гитлером и его союзниками практически в одночасье:

Европа больше не была гостеприимным приютом воображения – и не только научного воображения. Вся концепция культуры оказалась в изгнании: концепция, согласно которой человеческое знание – нечто личное и ответственное, некое нескончаемое приключение на краю неопределенности. Наука пала, как после процесса Галилея. Великие люди отправились в мир, над которым нависла угроза. Макс Борн. Эрвин Шрёдингер. Альберт Эйнштейн. Зигмунд Фрейд. Томас Манн. Бертольд Брехт. Артуро Тосканини. Бруно Вальтер. Марк Шагал.

Столь мощное высказывание не нуждается в пафосном тоне или картинных слезах. Слова Броновски оказывали свое воздействие благодаря его спокойным, человечным, сдержанным интонациям с чарующе раскатистым р; глядел он прямо в камеру, сверкая очками, словно маячками в темноте.

Это был редкий пример мрачного эпизода в книге, которая по большей части наполнена светом и по-настоящему воодушевляет. В этой книге слышен узнаваемый голос Броновски, видно, как его энергичная рука прорубается сквозь сложность, чтобы внести ясность. Он стоит перед великой скульптурой – “Лезвием ножа” Генри Мура – и говорит нам:

Рука – самое передовое достижение ума. Цивилизация – не собрание законченных артефактов, это совершенствование процессов. В конечном итоге распространение человека по планете – это развитие руки в действии. Самая мощная мотивация в восхождении человека – это его удовольствие от собственных навыков. Он любит делать то, что умеет делать хорошо, а сделав хорошо, любит делать еще лучше. Это видно по его науке. Это видно по великолепию его скульптур и зданий, по любовному неравнодушию, радости, дерзости. Памятники задуманы для того, чтобы увековечивать царей, религии, героев, догмы, но в конечном итоге они увековечивают своих создателей.

Броновски был рационалистом и иконоборцем. Ему мало было почивать на лаврах науки – он стремился провоцировать, бросать вызов, уязвлять.

В этом суть науки: задайте неуместный вопрос, и вы на пути к уместному ответу.

Это применимо не только к науке, но ко всей учености, для Броновски воплотившейся в одном из старейших и величайших университетов Европы, который, между прочим, находится в Германии:

Университет – Мекка, в которую студенты приходят с далеко не идеальной верой. Важно, что студенты приносят в свою учебу некую беспризорную, босоногую непочтительность; они здесь не для того, чтобы поклоняться знанию, а для того, чтобы ставить его под сомнение⁵⁵.

К магическим фантазиям первобытного человека Броновски относился с сочувствием и пониманием, но в конечном итоге

…магия – только слово, не ответ. Само по себе слово “магия” ничего не объясняет.

В науке есть магия – в хорошем смысле слова. В ней есть и поэзия, а на каждой странице этой книги – магическая поэзия. Наука есть поэзия действительности. Если он этого и не говорил, то наверняка мог бы сказать нечто подобное – с его ясностью и универсализмом ума, с его кроткой мудростью, которая символизирует все лучшее в восхождении человека.

Перечитывая “Эгоистичный ген”

Это мое предисловие к переизданию “Эгоистичного гена” в тридцатую годовщину со дня выхода этой книги. Редакторы любят юбилеи. Тот факт, что они имеют пристрастие к числам, кратным десяти, по-видимому, является артефактом того, что у нас десять пальцев, – что, скорее всего, случайность, хотя некоторые эволюционисты и могут с этим поспорить. Тот же случайный факт заставляет нас придавать определенным дням рождения особую значимость – или считать их дурной приметой. Кажется, это Фред Хойл предположил, что если бы у нас было восемь пальцев (или иное число, кратное двум, например, шестнадцать), компьютеры были бы изобретены на столетия раньше, потому что двоичная арифметика была бы для нас более естественной. Не уверен в убедительности этого соображения. Убедительно, однако, то, что нам было бы проще иметь дело с компьютерами на уровне машинного кода, если бы мы имели привычку к восьмеричному или шестнадцатеричному счету. Однако юбилейные издания каждые шестнадцать лет, возможно, не удовлетворили бы страсть издателей к увековечиванию, тогда как восьмеричные вехи выглядели бы чрезмерным баловством.

Мысль, что я почти полжизни провел с “Эгоистичным геном”, в радости и в горести, отрезвляет. Все эти годы, по мере выхода моих семи следующих книг⁵⁶, издатели отправляли меня в турне с целью их рекламы. Публика реагирует на каждую новую книгу с приятным энтузиазмом, вежливо аплодирует и задает умные вопросы. Затем люди выстраиваются в очередь покупать и… протягивают мне для автографа “Эгоистичный ген”. Это небольшое преувеличение⁵⁷. Некоторые из них все-таки покупают новую книгу, а что касается остальных, жена утешает меня тем, что люди, впервые открывшие для себя какого-то автора, склонны обращаться к его первой книге: ведь, прочтя “Эгоистичный ген”, они, надо полагать, доберутся и до младшего и (для нежного родителя) любимого детища?

Я бы возражал активнее, если бы мог утверждать, что “Эгоистичный ген” серьезно устарел. К несчастью (с определенной точки зрения), я не могу этого сказать. Детали поменялись, а фактические примеры мощно разрослись. Но (за одним исключением, о котором я вскоре скажу) в книге мало такого, что я бросился бы сейчас изымать или извиняться за это. Артур Кейн, покойный профессор зоологии в Ливерпуле и один из моих вдохновителей и учителей шестидесятых в Оксфорде, в 1976 году охарактеризовал “Эгоистичный ген” как “юношескую книгу”. Он умышленно цитировал комментатора книги А. Дж. Айера “Язык, истина и логика”. Мне польстило это сравнение, хотя я знал, что Айер отрекся от многого написанного в его первой книге, и я не мог упустить из виду толстый намек Кейна, что мне со временем придется сделать то же самое.

Давайте начнем с пересмотра заглавия. В 1975 году, через посредство моего друга Десмонда Морриса, я показал неоконченную рукопись книги Тому Машлеру, титану среди лондонских издателей, и мы обсудили ее в его кабинете на Джонатан-Кейп. Ему понравилась книга, но не ее заглавие. “Эгоистичный”, сказал он, это “низкое слово”. Почему бы не назвать ее “Бессмертный ген”? “Бессмертный” – “высокое” слово, бессмертие генетической информации – центральная тема книги, и словосочетание “бессмертный ген” звучит почти так же интригующе, как “эгоистичный ген” (никто из нас, похоже, не заметил созвучия с “Великаном-эгоистом” Оскара Уайльда). Теперь я думаю, что Машлер, наверное, был прав. Многие критики, особенно громогласные и подкованные в философии, как оказалось, склонны читать в книге только заглавие⁵⁸. Несомненно, этого хватило бы в случае “Сказки о кролике Питере” или “Истории упадка и падения Римской империи”, но я тем не менее готов признать, что заглавие “Эгоистичный ген” само по себе, без огромной сноски в виде самой книги, может дать неадекватное представление о ее содержании. В наши дни какой-нибудь американский издатель в любом случае настоял бы на подзаголовке.

Лучший способ объяснить заглавие – это постановка ударения. Поставьте ударение на “эгоистичный”, и вы подумаете, что книга об эгоизме, хотя она как раз уделяет больше внимания альтруизму. Правильнее будет поставить ударение в заголовке на слово “ген” – сейчас я объясню, почему. Центральный спор внутри дарвинизма касается единицы, которая в реальности подвержена отбору: какая именно сущность выживает или не выживает в ходе естественного отбора. Эта единица и будет по определению “эгоистичной”. Альтруизму отбор вполне может благоприятствовать на других уровнях. Выбирает ли естественный отбор между видами? Если да, то мы можем ожидать, что отдельные организмы будут вести себя альтруистически “ради блага вида”. Они могут ограничивать рождаемость, чтобы избежать перенаселения, или свое охотничье поведение, чтобы сохранить будущие запасы добычи своего вида. Именно такие, широко распространенные недопонимания дарвинизма изначально и подвигли меня написать эту книгу.

Или естественный отбор, как я настаиваю здесь, выбирает между генами? В этом случае не стоит удивляться, что находятся отдельные организмы, проявляющие альтруистическое поведение “ради блага генов”, например, кормя и защищая родичей, которые, скорее всего, имеют общие с ними копии тех же генов. Подобный родственный альтруизм – только один способ, которым эгоизм гена может конвертироваться в альтруизм особи. Моя книга объясняет, как это работает, наряду с реципрокностью – другим основным источником альтруизма в дарвиновской теории. Если бы я когда-нибудь собрался переписать эту книгу, с точки зрения усвоенного мною позже “принципа гандикапа” Захави / Графена, то уделил бы также некоторое место идее Амоца Захави о том, что альтруистический дар может быть сигналом доминирования в стиле потлача: смотри, насколько я выше тебя, я могу себе позволить что-то тебе отдать!⁵⁹

Позвольте мне повторить и расширить обоснование употребления слова “эгоистичный” в заглавии. Главный вопрос таков: какой из уровней в иерархии живого окажется неизбежно “эгоистичным” уровнем, на котором действует естественный отбор? Эгоистичный вид? Эгоистичная группа? Эгоистичный организм? Эгоистичная экосистема? Большинство из этих вариантов можно оспорить, и большинство из них некритично принимается теми или иными авторами – но все они неверны. Учитывая, что смысл дарвинизма можно емко сформулировать как “Эгоистичное что-то”, этим чем-то оказывается ген, по убедительным причинам, приведенным в книге. Независимо от того, согласитесь ли вы в итоге с самой аргументацией, это объясняет заглавие.

Надеюсь, это предотвратит более серьезные недоразумения. И тем не менее задним числом я замечаю собственные огрехи. Особенно они присущи главе 1, где ярко проявили себя в следующей фразе: “Давайте попробуем учить щедрости и альтруизму, ибо мы рождаемся эгоистами”. Нет ничего плохого в том, чтобы учить щедрости и альтруизму, но слова “рождаемся эгоистами” вводят в заблуждение. Отчасти это объясняется тем, что только в 1978 году я стал отчетливо различать “носителя” (обычно организм) и оседлавший его “репликатор” (на практике – ген: все это объясняется в главе 13, добавленной во втором издании). Пожалуйста, удаляйте мысленно эту негодную фразу и другие подобные ей и подставляйте взамен нечто более соответствующее духу данного абзаца.

Учитывая опасности подобного рода ошибок, я отлично понимаю, почему заглавие можно истолковать превратно, и это одна из причин, по которым мне, вероятно, следовало бы выбрать “Бессмертный ген”. Еще один возможный вариант – “Альтруистичный носитель”. Возможно, это звучало бы чересчур загадочно; но, в любом случае, явное противоречие между геном и организмом как соперничающими единицами естественного отбора (противоречие, занимавшее покойного Эрнста Майра до конца его дней) разрешилось бы. Есть два типа единиц естественного отбора, и между ними нет противоречия. Ген является единицей в смысле репликатора. Организм является единицей в смысле носителя. Они представляют собой два совершенно различных типа единицы, и мы безнадежно запутаемся, если не будем проводить этого различия.

Еще одной хорошей альтернативой “Эгоистичному гену” стал бы “Сотрудничающий ген”. Это звучит парадоксально противоположным образом, но в центральной части книги отстаивается мысль о некоей кооперации между эгоистичными генами. Подчеркну: это не значит, что группы генов преуспевают за счет своих представителей или за счет других групп. Скорее каждый ген рассматривается как преследующий собственные эгоистические интересы на фоне других генов в генофонде, то есть на фоне целого набора кандидатов на половую перетасовку внутри вида. Эти другие гены – составная часть среды, в которой выживает каждый ген, – наравне с такими составляющими среды, как погода, хищники и добыча, окружающая растительность и почвенные бактерии. С точки зрения каждого гена, “фоновые гены” – те, вместе с которыми он путешествует через поколения в организмах. В краткосрочной перспективе это означает другие гены в геноме. В долгосрочной перспективе это означает другие гены в генофонде вида. Естественный отбор, таким образом, следит за тем, чтобы благоприятствовать группам взаимно совместимых – то есть фактически сотрудничающих – генов в присутствии друг друга. Ни в какой момент эта эволюция “сотрудничающего гена” не нарушает фундаментальный принцип эгоистичного гена. В главе 5 эта идея получает развитие с опорой на метафору гребной команды, и в главе 13 ее развитие продолжается.

Теперь, с учетом того, что естественный отбор эгоистичных генов обычно благоприятствует сотрудничеству между генами, нужно признать, что бывают гены, которые такого не делают и работают вопреки интересам остального генома. Одни авторы называют их беззаконными генами, другие ультраэгоистичными, третьи просто “эгоистичными генами” – не понимая их тонкого отличия от генов, сотрудничающих в эгоистичных картелях. Примеры ультраэгоистичных генов – гены мейотического драйва и “паразитическая ДНК” (последняя идея получила дальнейшее развитие у различных авторов под броским названием “эгоистичная ДНК”). Открытие новых, еще более причудливых примеров ультраэгоистичных генов стало характерной приметой лет, прошедших со времени первого издания этой книги⁶⁰.

“Эгоистичный ген” критиковали за антропоморфную персонификацию, и это тоже нуждается в объяснении, если не в извинении. Я использую два уровня персонификации: генов и организмов. Персонификация генов вообще-то не должна составлять проблемы, так как ни один психически здоровый человек не думает, что молекулы ДНК обладают сознательной личностью, и ни один разумный читатель не припишет автору подобного заблуждения. Однажды мне выпала честь слышать, как великий молекулярный биолог Жак Моно рассуждает о творчестве в науке. Я забыл его точную формулировку, но речь шла приблизительно о том, что, пытаясь решить химическую проблему, он задается вопросом, как бы он поступил на месте электрона. Питер Аткинс в своей замечательной книге “Снова о творении” (Creation Revisited) использует аналогичную персонификацию, рассматривая преломление солнечного луча, проходящего через среду с высоким коэффициентом преломления, которая замедляет его. Луч ведет себя так, как будто стремится минимизировать время, затраченное на путь до конечной точки. Аткинс представляет его в образе спасателя на пляже, бегущего спасать утопающего пловца. Должен ли он броситься прямо к пловцу? Нет, поскольку бегает он быстрее, чем плавает, и будет разумно увеличить долю наземного маршрута. Стоит ли ему добежать по пляжу до точки прямо напротив цели, таким образом минимизировав свое время плавания? Этот вариант лучше, но он все еще не лучший. Расчет (если у спасателя есть время его провести) покажет ему оптимальный промежуточный угол, дав идеальную комбинацию быстрого бега с плаванием, непременно более медленным. Аткинс заключает:

Именно так ведет себя луч света, проходящий через плотную среду. Но откуда свет знает, причем явно заранее, какой путь наикратчайший? И в любом случае, почему ему не все равно?

Он развивает эти вопросы в увлекательных выкладках, вдохновляясь квантовой теорией.

Персонификация подобного рода – не просто изысканный педагогический прием. Она также поможет профессиональному ученому получить правильный ответ при угрозе коварных соблазнов допустить ошибку. Так обстоит дело с дарвиновскими расчетами альтруизма и эгоизма, сотрудничества и вражды. Получить неправильный ответ очень легко. Персонификация генов, если осуществлять ее с должной осторожностью, часто оказывается кратчайшим маршрутом к спасению теоретика-дарвиниста, тонущего в луже. Стараясь проявлять эту осторожность, я вдохновлялся мастерским примером У. Д. Гамильтона, одного из четырех названных по именам героев этой книги. В статье 1972 года (года, когда я приступил к работе над “Эгоистичным геном”) Гамильтон писал:

Естественный отбор благоприятствует гену в том случае, когда совокупность его копий составляет растущую долю от всего генофонда. Так как мы собираемся рассмотреть вопрос о влиянии генов на социальное поведение их носителей, давайте попытаемся оживить аргументацию, на время приписав генам разумность и определенную свободу выбора. Представим себе, что ген озабочен проблемой увеличения числа своих копий, и представим, что он способен выбирать…

Именно в таком духе следует по большей части понимать “Эгоистичный ген”.

С персонификацией организма дело обстоит сложнее. Ведь у организмов, в отличие от генов, есть мозги⁶¹, а значит, они на самом деле могут иметь эгоистические или альтруистические мотивы в некоем субъективном, узнаваемом для нас смысле. Книга под названием “Эгоистичный лев” может действительно породить недоразумение, невозможное в случае “Эгоистичного гена”. Подобно тому, как можно представить себя на месте воображаемого светового луча, разумно избирающего оптимальный маршрут через каскад линз и призм, или воображаемого гена, выбирающего оптимальный маршрут через поколения, можно помыслить конкретную львицу, рассчитывающую оптимальную поведенческую стратегию долгосрочного будущего выживания ее генов⁶². Первым вкладом Гамильтона в биологию стала точная математика, которую по сути пришлось бы применять истинно дарвиновской особи (например, льву), принимая решения, рассчитанные на то, чтобы максимизировать долгосрочное выживание своих генов. В “Эгоистичном гене” я использовал неформальные словесные аналоги подобных расчетов – на двух уровнях.

В следующем абзаце мы быстро переключаемся с одного уровня на другой:

Мы рассматривали условия, при которых матери может быть выгодна гибель слабого детеныша. Интуитивно можно предполагать, что сам он должен бороться до конца, но с теоретической точки зрения это необязательно. Как только такой детеныш становится слишком маленьким и слабым, так что его ожидаемая продолжительность жизни снижается до уровня, при котором извлекаемая им из родительского вклада польза составляет менее половины того, что потенциально могли бы извлечь из этого вклада другие детеныши, слабый должен с достоинством умереть. При этом он обеспечит своим генам максимальный выигрыш⁶³.

Все это размышления на уровне особи. Я не постулирую, что слабый детеныш выбирает то, что ему приятно или воспринимается как благо. Скорее, постулируется, что особи в дарвиновском мире как будто производят расчет, что будет лучше для их генов. В этом абзаце я проясняю свой тезис, быстро переключаясь на генный уровень персонификации:

Иными словами, ген, дающий инструкцию: “Тело! Если ты гораздо мельче, чем другие члены одного с тобой помета, откажись от борьбы и умри”, может добиться успеха в генофонде, потому что его шансы попасть в тело каждого спасенного брата или сестры равны 50 %, тогда как шансы выжить, находясь в теле слабосильного детеныша, в любом случае весьма незначительны.

А затем в том же абзаце мы сразу переключаемся на точку зрения размышляющего детеныша:

В жизни каждого слабого детеныша есть момент, после которого пути назад уже нет. До наступления этого момента он должен продолжать борьбу, а затем отказаться от нее и – что было бы лучше всего – позволить своим собратьям или родителям съесть себя.

Я действительно считаю, что эти два уровня персонификации не привносят путаницы, если читать все целиком и в контексте. Два уровня “как бы расчетов” приводят к одному и тому же выводу, если проделать их правильно: более того, это критерий оценки их правильности. Поэтому я не думаю, что отказался бы от персонификации, если бы мне пришлось писать эту книгу заново.

Но одно дело сожалеть о том, что написал книгу. Другое дело – сожалеть о том, что ее прочитал. Что нам делать со следующим вердиктом читателя из Австралии?

Потрясающе, но временами мне хотелось бы это развидеть… На определенном уровне я могу разделить то ощущение чуда, которое Докинз столь явно усматривает в работе столь сложных процессов… Но в то же время я во многом виню “Эгоистичный ген” за череду приступов депрессии, которые я переживал на протяжении более чем десятка лет… Я никогда не был уверен в своих духовных воззрениях на жизнь, но старался найти нечто более глубокое – старался уверовать, однако у меня никогда толком не получалось, – и вот я обнаружил, что книга Докинза просто развеяла все смутные идеи, имевшиеся у меня по этой части, помешав им хоть как-то консолидироваться. Это вызвало у меня несколько лет назад достаточно серьезный личностный кризис.

Я уже описывал пару аналогичных читательских реакций:

Один зарубежный издатель моей первой книги признавался, что, прочитав ее, не спал три ночи, так его взволновала основная идея книги, показавшаяся ему неуютной и безрадостной. Другие интересовались, как мне хватает сил вставать по утрам. А некий школьный учитель из далекой страны написал мне с упреком, что его ученица пришла к нему в слезах, поскольку прочла все ту же книгу и почувствовала, что жизнь пуста и бессмысленна. Он посоветовал ей не показывать книгу никому из товарищей, дабы и они не заразились этими нигилистическими и пессимистическими настроениями⁶⁴.

Если что-то является истиной, бесполезно выдавать желаемое за действительное, чтобы упразднить эту истину. Это первое, что я скажу, но второе едва ли не так же важно. Как я писал дальше:

По всей вероятности, никакой конечной цели у Вселенной действительно нет. Но, как бы то ни было, разве мы всерьез связываем свои личные надежды с судьбой Вселенной? Конечно же не связываем – по крайней мере, будучи в здравом уме. Нашей жизнью управляют самые разнообразные и гораздо более близкие нам теплые человеческие желания и ощущения. Обвинения, будто наука отнимает у жизни ту душевную теплоту, ради которой только и стоит жить, настолько абсурдны и нелепы, настолько диаметрально противоположны тому, что чувствую я и большинство ученых, что мне насилу удается не впасть в то самое безнадежное отчаяние, в насаждении которого меня ошибочно обвиняют.

Сходную наклонность казнить гонца демонстрируют и другие критики, возражающие против неприятных социальных, политических или экономических следствий, вытекающих, по их мнению, из “Эгоистичного гена”. Вскоре после того, как миссис Тэтчер одержала свою первую победу на выборах в 1979 году, мой друг Стивен Роуз написал в New Scientist следующее:

Не хочу сказать, будто Saatchi & Saatchi⁶⁵ наняли команду социобиологов писать сценарии для Тэтчер, ни даже что некоторые оксфордские и сассекские профессора начинают радоваться этому практическому воплощению простых истин об эгоистичных генах, которые они стремились до нас донести. Совпадение модной теории с политическими событиями не столь однозначно. Я, однако, убежден, что, когда будет написана история правого поворота конца 1970-х, от закона и порядка к монетаризму и к (более непоследовательным) нападкам на госрегулирование, тогда поворот в научной моде, хотя бы только от моделей группового отбора к моделям родственного в эволюционной теории, будет рассматриваться как составная часть волны, на которой вознеслись к власти тэтчеристы и их представление о неизменной, ксенофобной и склонной к конкуренции в духе XIX века человеческой природе.

Под “сассекским профессором” подразумевался покойный Джон Мейнард Смит, которым восхищались и я, и Роуз⁶⁶. В свойственной ему манере он ответил в письме в редакцию New Scientist: “Нам что, нужно было подделать уравнения?” Одна из главных идей “Эгоистичного гена” (которая повторяется в заглавном эссе “Капеллана дьявола”) состоит в том, что нам не следует выводить наши ценности из дарвинизма, – разве только с отрицательным знаком. Наш мозг доэволюционировал до той точки, в которой мы получили возможность восставать против своих эгоистичных генов. Тот факт, что мы на это способны, очевиден в силу того, что мы пользуемся контрацепцией. Тот же принцип может и должен работать в более широком масштабе.

В отличие от второго издания 1989 года, в этом юбилейном издании нет никаких новых материалов, кроме данного предисловия и нескольких выдержек из рецензий, выбранных моей троекратной издательницей и куратором Латой Менон. Никто, кроме Латы, не смог бы заменить Майкла Роджерса, штучного внештатного редактора, чья непоколебимая вера в эту книгу стала ракетой-носителем для полета ее первого издания.

В этом издании, однако – что меня особенно радует, – восстановлено оригинальное предисловие Роберта Трайверса. Я упомянул Билла Гамильтона как одного из четверых интеллектуальных героев моей книги. Второй – Боб Трайверс. Его идеи занимают немалый объем в главах 9, 10 и 12, а также всю главу 8. Его предисловие – не просто великолепное введение в книгу; нестандартным образом, он избрал его как платформу, чтобы высказать миру блестящую новую идею – собственную теорию эволюции самообмана. Больше всего я благодарен ему за то, что он позволил украсить это юбилейное издание своим оригинальным предисловием.