Читать книгу: «И близится ночь», страница 2

– Важно, чтобы он пришел, – с загадочным видом сказал мистер Морпурго маме. – Вы когда-нибудь задумывались, что он единственный сын в обеих наших семьях? О, не смотрите же на меня с таким сомнением. Всё в полном порядке, иначе я бы не принес вам приглашение. Вчера вечером мы с женой все обсудили. Последние полгода она с нашими дочерьми и их гувернанткой провела в отъезде: они навещали ее больную астмой мать, которая нынче живет в Пау. Жена вернулась на двадцать четыре часа, чтобы сообщить мне, что ее матери стало лучше и что через десять дней вся честная компания приедет домой. – Он рассмеялся. – Говорил же вам, что она импульсивна. Ей не терпелось поделиться со мной этой новостью, она сказала, что внезапно почувствовала, что ей необходимо меня увидеть, – и прибыла. А сейчас снова уехала. Как я люблю, когда она и мои девочки возвращаются! Нет ничего лучше, чем быть со своей семьей и принимать в гостях друзей. И вы станете нашими самыми первыми гостями. Что ж, мне пора, увидимся через две недели. Я выбрал субботу, чтобы вам, молодежь, не пришлось пропускать школу. – Он с улыбкой поднялся, как будто его занимали какие-то приятные мысли и ему хотелось поскорее уйти и насладиться ими наедине с собой. Взгляд его черных, таинственно сияющих глаз упал на охапку красных гвоздик, которую Мэри положила на поднос, и он, перебрав их своими пухлыми пальцами, нашел один из самых пышных цветов, сломал его сочный стебель и вставил в петлицу. Однако, взглянув на темную розетку, снова погрустнел. – Когда дела идут хорошо, невольно становится весело, – виновато сказал он маме.

– Что же в этом дурного? – спросила она.

Мистер Морпурго замялся:

– Это какое-то предательство по отношению ко всему тому, что не заладилось.

– Такая нелепая мысль никогда не пришла бы вам в голову, если бы не вся эта готовка на растительном масле, – сказала мама.

Мэри вскоре нашла предлог, чтобы с нами не идти, как мне показалось, довольно беспринципно, превратив неопределенное предложение в твердое обещание и надавив на одну из самых чувствительных точек мамы. Мы все прекрасно знали, в какой день едем к мистеру Морпурго, но мама назвала точную дату только по прошествии некоторого времени, на что Мэри, вздрогнув, воскликнула:

– Десятого!.. Что ж, мама, тебе придется сказать миссис Бейтс, что я не смогу в этот день играть на благотворительном концерте в церкви Святого Иуды.

Как и предвидела Мэри, мама тут же ответила:

– Как! Это в тот же день? Ты успеешь вовремя вернуться? Нет, пожалуй, не успеешь. Что ж, нельзя нарушать обещание выступить на концерте только ради светского визита. Никогда, никогда так не поступайте. Какая жалость! Я немедленно напишу чете Морпурго.

Я сердито пнула Мэри под столом, потому что мы постоянно препирались по поводу выхода во взрослый мир. Мэри думала, что люди, которых мы там встретим, будут такими же занудами, как девочки и учителя в лавгроувской школе, и мы должны решить для себя, что не станем иметь с ними ничего общего, кроме как играть для них на концертах. Среди них наверняка есть и хорошие, такие как наша одноклассница Ида, которая собиралась стать врачом и чья мать довольно сносно играла Брамса, но с ними мы все равно познакомимся, потому что они, как и мы, находятся вне этого мира. И в любом случае, говорила Мэри, мы можем не бояться одиночества, потому что дома нас достаточно, чтобы дать нам все необходимое общение. Мы были сильны числом. Теперь, когда у нас окончательно поселились Розамунда и ее мать Констанция, нас было восемь, включая нашу служанку Кейт, которая, безусловно, стала одной из нас, и девять, если считать мистера Морпурго, который, похоже, к нам примкнул; а если бы вернулся папа, нас набралось бы десять. «На что нам сдался кто-то еще?» – спрашивала Мэри. Но я считала, что стоит исследовать территорию за пределами Лавгроува, потому что там наверняка обитают люди, похожие на персонажей книг и пьес. Не могли же авторы выдумать их на ровном месте.

Предстоящий обед придал этой моей надежде самую привлекательную форму. Казалось несомненным, что миссис Морпурго добра и благородна, ведь муж называл ее красавицей, а ни одна красивая женщина не вышла бы за такого безобразного мужчину, если бы не ценила превыше всего доброту. Мы очень любили романы Джорджа Дюморье³, особенно «Питера Иббетсона», и я представляла миссис Морпурго в образе праведной великанши герцогини Тауэрской. Только немного другой: поскольку она еврейка, волосы у нее будут черные, а не медно-каштановые, какие, по словам Дюморье, были у герцогини. Но как и Мэри Тауэрская, и все знатные дамы, нарисованные Дюморье, она будет очень высокой и слегка наклоняться вперед, и лоб ее будет омрачен беспокойством, но не раздраженным, а нежным, вызванным страхом, что поскольку она такая высокая, то могла упустить из виду какую-нибудь возможность проявить доброту. Я считала Мэри дурой, раз она упускает шанс познакомиться с этой великолепной женщиной, и сказала ей об этом в день обеда, когда она застегивала пуговицы сзади на моей лучшей блузке. Но когда сестра закончила, я повернулась к ней и увидела, что Мэри выглядит холодной и свирепой, а это означало, что ей страшно. Такой она бывала, когда кто-нибудь из нас заболевал. Так что я просто обозвала ее дурой, чтобы она подумала, будто я ничего не заметила, и спустилась вниз.

В гостиной Корделия сидела на диване полностью одетая, вплоть до перчаток, которые остальные из нас натягивали только в самый последний момент, поскольку не одобряли их из принципиальных соображений, и смотрела, как Ричард Куин и Розамунда играют в шахматы. Сестра хмурилась, хотя брат тоже был готов к выходу, а Розамунда с нами не ехала. Корделию беспокоило, что Ричард Куин вечно играет в игры, и действительно, когда он и Розамунда сидели за шахматной доской, вид у них был беззаботный и роскошный, может быть, только потому, что они оба были белокурыми и на них лился солнечный свет. В последнее время Розамунда носила на выход высокую прическу, но, хотя и выглядела более взрослой, чем мы все, в отличие от нас не любила все делать по-взрослому и, едва вернувшись домой, поднимала свои длинные руки, медленно вынимала шпильки из волос и медленно, локон за локоном, распускала их по плечам. Когда я вошла, Ричард Куин ударил по доске, сшибив с нее красные и белые шахматные фигуры, перегнулся через стол и сильно дернул за один из этих распущенных локонов.

– Ты обыграла меня три раза подряд, – возмутился он. – Это противоестественно. Правило таково, что я обыгрываю тебя, ты обыгрываешь меня, во веки веков, аминь.

– Так и было бы, если бы ты сегодня не думал о чем-то другом, – заикаясь, проговорила Розамунда.

– Ты никогда ни на чем не концентрируешься, – упрекнула его Корделия.

– Розамунда, я никак не пойму, что за фокус у тебя с шахматами, – сказала я. – Ты всегда говоришь, будто не умна, ты ни разу не получала никаких школьных наград, кроме как за рукоделие и за это кошмарное домоводство, и тебя даже не стали экзаменовать на аттестат зрелости. Так вот, шахматы – очень сложная игра, наш папа – гений, а Ричард Куин был бы умен, если бы приложил хоть чуточку стараний, но ты все равно обыгрываешь их обоих. Как тебе это удается, если ты не умна?

– Очень просто, – ответил Ричард Куин, продолжая крутить в пальцах ее длинный ячменно-сахарный локон. – У Розамунды нет ума. Но она прекрасно обходится и без него. Кузина думает кожей. Людям, которые экзаменуют на аттестат зрелости, такое не нравится, им, как выражается Кейт, это не по нутру, но шахматы – дело другое. Пока ты можешь делать ходы, шахматам все равно, что у тебя, как у Розамунды, просто что-то сияющее вместо мозгов.

– Раз уж я такая, то смогу ли стать хорошей медсестрой? – нисколько не обидевшись, спросила его кузина.

Но Ричард Куин смотрел мимо нее на открывающуюся дверь. Мама вошла, молча приблизилась к креслу и села. Мы с Корделией оглядели ее, чтобы убедиться, что она оделась подобающе для званого обеда, но Ричард Куин резко спросил:

– В чем дело? – И мы увидели, что лицо у нее совершенно белое и она вертит в руках клочок бумаги. Мы словно вернулись во времена, когда с нами жил папа.

– Дети, – произнесла она, – произошло нечто ужасное.

– О, только не сегодня! Не сегодня! – воскликнула Корделия. – Мистер Морпурго будет здесь с минуты на минуту.

– Пришел человек, который время от времени являлся сюда за деньгами, – сказала мама. – Таково его ремесло, и, разумеется, подобные люди должны существовать; в них не было бы надобности, если бы все платили по долгам. Ах, дети, всегда платите по своим долгам! В первый раз этот человек явился, чтобы стребовать с нас арендную плату, но не ставьте это в вину вашему кузену Ральфу: клерк из жилищной конторы послал того человека к нам без его ведома. Я написала вашему кузену Ральфу, попросила его больше так не делать и объяснила, что это бесполезно и что я плачу за аренду, если у меня есть деньги. Он очень любезно ответил, что не знал про пристава и позаботится, чтобы нас больше не беспокоили. В другой раз этот человек пришел требовать арендную плату за конторские помещения, которые ваш отец и мистер Лэнгем сняли для компании, как-то связанной со страусиными перьями, но так ее и не основали. Были и другие случаи, но я их уже не помню.

– Ну, сейчас-то он не мог прийти за тем же, – сказал Ричард Куин, сев на подлокотник маминого кресла. – По всем счетам уплатил поверенный.

– Сейчас он в столовой, – сказала мама, – и, по его словам, мы задолжали десять фунтов типографу.

– Ну так давайте с ним расплатимся, – сказала Корделия, вставая. – У нас ведь найдутся десять фунтов? Я сбегаю в банк, если ты выпишешь чек. Но возможно, у нас нет десяти фунтов. Полагаю, у нас все еще очень мало денег.

– Сядь, дорогая, от твоего стояния нет никакого толку, а меня это нервирует, – сказала мама. – Беда в том, что мы не должны ему ни десяти фунтов, ни даже одного. По крайней мере, мне так кажется. Я уверена, что все улажено; и у этого человека нет никаких подтверждений долга, кроме этого листка бумаги: «“Маршан и Ив”, типографы, Кингстон, октябрь, в счет выплаченных десяти фунтов». Никогда о них не слышала, и, насколько я знаю, ваш отец перестал заказывать что-либо в типографиях задолго до своего ухода. Я поняла, что он болен, в том числе потому, что прекратил писать.

– Вдобавок дата – октябрь, – сказал Ричард Куин. – Папа к тому времени уже ушел.

– Это ничего не значит, месяцы, упоминаемые в связи с долгами вашего отца, могут относиться к любому году, будь то минувшему или будущему; ваш отец был воплощением долгов, – заметила мама без всякой горечи, как будто говорила о буре. – Но это какая-то ерунда. Раньше этот человек приходил с официальными документами. Он всегда показывал их мне, хоть я и не смотрела. Но теперь у него нет ничего, кроме этой грязной бумажки.

– В таком случае мы пойдем и скажем ему, что вызовем полицию, если он сейчас же не уйдет, – сказала я, сев на другой подлокотник кресла и поцеловав ее.

– Вы все для меня огромное утешение, – произнесла мама, – но встаньте же, дорогие, никакая мебель не выдержит такой нагрузки, и вы упускаете главное. Видите ли, он всего лишь бедный старик. У него седая борода, раньше она была подстрижена, а теперь всклокочена, и у него грязное пальто. Я помню: когда он приходил раньше, то выглядел очень опрятно. Что же с ним случилось? Впрочем, что за глупый вопрос, с ним могло произойти что угодно. Как бы там ни было, я полагаю, среди таких людей пошла молва, что мы платим по всем своим долгам, и он решил подобным образом подзаработать.

– Давайте его вышвырнем, – сказала я. – Как жаль, что нам нельзя его убить!

– Но почему ты не веришь, что папа действительно задолжал эти деньги? – спросила Корделия. – Он ведь кругом задолжал, так почему не мог этому кингстонскому типографу?

– Я уверена, что это не настоящий долг, – ответила мама. – Войдя в комнату, я увидела, что у него заплаканное лицо. Дело не только в том, что он так себя запустил: бедняга выглядит постаревшим на много лет. Вдобавок после того, как пристав мне нагрубил, он покосился на меня, чтобы убедиться, что я купилась, и глаза у него были как у старого пса. Что мы можем сделать для этого бедолаги? Нельзя же притвориться, будто мы и впрямь должны ему десять фунтов, это слишком безумно, да и пять фунтов тоже немалые деньги.

– А пятерка-то откуда взялась? – спросил Ричард Куин.

– Не представляю, как нам предложить ему меньше пяти фунтов, не дав понять, что мы его раскусили, – сказала мама. – И мне так стыдно: я никогда не задумывалась о том, что подобные люди живут собственной жизнью, мне казалось, что они возникают, чтобы меня донимать, а потом исчезают. Но у этого старика определенно есть собственная жизнь, и, по-моему, она печальна.

– Мама, постарайся говорить по существу, – взмолилась Корделия. – Откуда ты знаешь, что мы ему не должны?

– О, дорогая моя, – нетерпеливо отозвалась мама, – если бы это не ранило его чувства, я бы велела тебе открыть дверь и самой на него посмотреть. Он совершенно несчастен. Как жаль, что в той комнате нет какой-нибудь маленькой, но ценной вещицы, которую он мог бы сунуть под пальто и унести.

– Нет, мама, – сказал Ричард Куин. – Нет. Мы не можем набивать комнаты вещами, которые помещаются под пальто, чтобы воры могли их красть без зазрения совести. Это и впрямь слишком безумно.

– Да, но что же нам делать? – спросила мама. – Говорю вам: он страдает.

– Тетя Клэр, – заикаясь, произнесла Розамунда. Она ставила красные и белые шахматные фигуры на свои места на доске.

– Да какая разница, страдает он или нет, если пристав тебе нагрубил и пытался тебя обмануть! – сказала я.

– Машина вот-вот приедет, – напомнила Корделия. – Надо что-то делать. Неужели ни у кого из вас нет ни капли благоразумия?

– Тетя Клэр, – повторила Розамунда. Неловким жестом она опрокинула шахматные фигуры на пол. – О боже, – выдохнула она.

– Папины любимые шахматы! – воскликнула Корделия. – Роуз, постарайся на них не наступить. О, я не могу встать на колени, чтобы их собрать: у меня слишком узкая юбка, она помнется.

– Тебе незачем их собирать, это сделает Розамунда, – сказала мама. – И она так редко что-то роняет или ломает, что мы можем простить ей этот маленький конфуз, не привлекая к нему внимания. Если бы только знать, что мне делать с этим бедным стариком!

Ричард Куин подмигнул мне. Мы оба понимали, что Розамунда нарочно задела шахматную доску, чтобы прекратить спор и заставить нас себя выслушать, и что маме и Корделии, каждой по своим причинам, это было невдомек.

– Тетя Клэр, – пробормотала Розамунда, – вам не стоит самой разбираться с этим стариком. И никому из нас тоже.

– Но кто, если не мы, этим займется? – спросила мама.

– Ну как же, ведь у вас есть К-к-кейт, – ответила Розамунда, по-детски распахнув глаза. – Дайте мне немного денег, я отнесу их на кухню и попрошу заварить старику чашку чаю, а Кейт отнесет ее наверх, даст ему деньги и скажет что-нибудь, чтобы он понял: мы знаем, что он мошенник. Кейт лучше нас сможет подобрать выражения, чтобы не ранить его чувства.

Она поднялась и теперь стояла с одной стороны маминого кресла, а Ричард Куин – с другой.

– Да, мама, – сказал он, поглаживая ее худое плечо, – Розамунда права, так будет лучше всего.

Маленькая и бледная, она взглянула на них с испугом. Они склонились над ней, сильные и яркие, действуя в полном согласии.

– Если вы дадите мне денег, все уладится до вашего отъезда, – заверила Розамунда, а Ричард Куин сказал: «Твою сумочку, дорогая».

Мама лихорадочно озиралась в поисках решения получше. Она была орлицей, терзаемой совестью.

– Боюсь, не слишком ли многого мы ожидаем от Кейт, – сказала мама. – Она очень добра, иначе ушла бы от нас много лет назад и устроилась в место, где меньше работы и больше платят. Но, возможно, Кейт не увидит необходимости щадить человека, который пытался нам навредить.

– Мама, ты вечно волнуешься по пустякам, – сказал Ричард Куин. – Когда Корделия суетится, она ведет себя как твоя дочь. Кейт справится. Тебе не нужно бояться того, что она сделает со стариком. Если бы на кого-нибудь из нас напала собака, Кейт бы побила ее, но не жестоко. Вот твоя сумочка.

Он отдал ее не маме, а Розамунде, и та с медленной ловкостью открыла сумочку и мгновенно нашла среди ее беспорядочного содержимого кошелек для соверенов.

– Тетя Клэр, сколько денег мне взять? – спросила кузина послушным тоном.

– Он просил десять, – вздохнула мама, – предлагать ему меньше пяти было бы оскорбительно… О, я понимаю, что это нелепо. Скажем, три.

– Не три соверена, а один, – велел Розамунде Ричард Куин, – и пусть молитвенник не вводит тебя в заблуждение, это не то же самое, что «не один соверен, а три».

– Дети, я устала повторять вам, что вы не должны потешаться над Афанасьевским Символом веры, – сказала мама. – Неужели это единственное, к чему вы прислушиваетесь в церкви? Глупо смеяться над Афанасьевским Символом веры, вы поймете, когда вырастете. Впрочем, возможно, это слишком сильно сказано. Но вы увидите, что такое бывает. В целом. Но да, для начала один соверен. О, я должна быть честна, от него пахнет спиртным. Будем надеяться, Кейт придумает какой-нибудь способ потом ему помочь.

– Да, тетя Клэр. – Розамунда взяла монету и вернула маме сумочку, заметив, что на кошельке разошлись швы и следующим утром она отнесет его к шорнику, а потом ушла.

Мама обвела нас взглядом и спросила у нас, словно у старших, все ли будет в порядке. Потом со вздохом сказала, что ее шляпа, вероятно, съехала набекрень, и прошла через комнату к зеркалу. Но она лишь слабо боролась с отсутствием интереса к собственной наружности, и я подошла, чтобы ей помочь. Хотя ее голос звучал ровно, она дрожала; это было все равно что держать в руках птицу. Но, разумеется, приход кредитора напомнил нам все проступки, совершенные против нас папой, о которых теперь, когда его с нами не было, нам удалось забыть. К счастью, Розамунде и Ричарду Куину хватило ума придумать способ, благодаря которому мама могла избавиться от старика, не делая того, что было противно ее природе, и не отказываясь ему помочь. Впрочем, меня это не слишком обрадовало. Когда эти двое стояли по обе стороны от маминого кресла, они не были неподготовлены, в отличие от остальных из нас. Они действовали так слаженно и с такой готовностью подхватывали реплики друг друга, словно разыгрывали сцену, которую часто тайно репетировали; и гладкая и сияющая окраска делала их похожими на актеров в сценическом гриме. Но это сравнение было неудачным, ведь актеры верят, что должны говорить и двигаться так, чтобы смысл пьесы был понятен зрителям. Ричард Куин и Розамунда больше походили на фокусника и его помощницу, изображающих фальшивые потоки вод, которые переливаются в лучах света, но к которым нельзя приглядываться. Я любила Ричарда и Розамунду больше всех на свете, кроме папы и мамы, потому что именно любить Мэри я не могла: она моя близняшка и мы обе пианистки, получается, мы практически один человек. Я не сомневалась, что Ричард Куин и Розамунда любят меня в ответ, но между ними существовало взаимопонимание, к которому я была не допущена, и мне не удавалось увязать его с их любовью ко мне.

– О, как глупо мы все будем выглядеть, когда выяснится, что у этого человека действительно есть предписание! – запальчиво сказала Корделия.

Мама обернулась и раздраженно сказала:

– Чепуха, люди с предписаниями не плачут. – Потом она увидела, что глаза Корделии наполнились слезами, и нежно воскликнула: – О, Корделия, я была глупа! Я думала, что ты капризничаешь по поводу этого человека, а на самом деле ты нервничаешь перед своим первым визитом в большой дом, к богатым людям. Разумеется, ты напугана, это вполне естественно. Но тебе не о чем тревожиться. У меня нет причин, чтобы не говорить с тобой откровенно, ты не тщеславна. Ты хорошенькая, даже необыкновенно хорошенькая, а людям нравятся хорошенькие юные девушки.

– Да, Корди, – вмешался Ричард Куин. – Сейчас я скажу тебе кое-что, чтобы ты не трусила ни сейчас, ни в будущем. После того как ты побывала на крикетном матче, меня спрашивают о тебе не только другие мальчики, но и учителя. Сначала они ходят вокруг да около, особенно те, что постарше, но в конце концов подбираются к этой теме. Понимаешь, это такая проверка. Если ты можешь заинтересовать учителей, то очаруешь кого угодно.

– Если помнишь, твой отец говорил, что ты похожа на его тетю Люси, – продолжала мама. – Так вот, она считалась красавицей. Когда нервничаешь, придя в новое место, просто постой, дай людям на тебя посмотреть, и все захотят быть дружелюбными. У меня никогда не было такого преимущества. Даже в ранней молодости люди с первого взгляда чувствовали, что я странная. Но я часто видела, как хорошенькие девушки приходят и сразу всем нравятся. Это очаровательное зрелище, – сказала она, улыбаясь какому-то воспоминанию.

Корделия застенчиво рассмеялась.

– Я правда ничего? – спросила она нас. Затем повернулась ко мне и, собравшись с духом, повторила: – Я правда ничего?

Я подумала про себя: «Она будто считает, что я всегда была к ней так сурова, что если назову ее хорошенькой, то, значит, это действительно правда» – и удивилась, почему у нее сложилось обо мне такое впечатление.

Вела ли я себя иной раз жестоко? Я полагала себя мягкой, хотя люди часто жестоко со мной обращались. Я также подумала: «Как странно, что она нуждается в заверениях относительно своей наружности, ведь когда Корделия на концертах плохо играла на скрипке, она, как мне казалось, эксплуатировала свою привлекательность c полным пониманием ее воздействия. Неужели Корделия так расстроилась, узнав, что у нее нет музыкального дара, что усомнилась и в существовании тех даров, которыми действительно обладала?»

– Разумеется, Корделия, ты прелесть, – ответила я, но не знаю, слышала ли она меня, потому что в этот момент в комнату вошла наша служанка Кейт, а за ней Розамунда. На лице Кейт застыло внушительное деревянное выражение, означавшее, что, по ее мнению, семейство нанимателей зашло в своих причудах слишком далеко и она намерена положить им конец.

– Кейт, будь к этому бедному старику помягче! – воскликнула мама. Она так и не научилась остерегаться этого деревянного выражения.

– К какому еще бедному старику? – Кейт выдержала паузу, словно ей задавал ритм невидимый дирижер. – Том Партридж – вовсе не бедный старик. Он тесть портомоя и большое горе для всей своей семьи. Но ради вас я обошлась с ним мягко.

– Как, ты уже с ним поговорила? – спросила мама.

– Да, конечно. Я не стала заваривать ему чай. Чай не его напиток. Я поднялась наверх и дала ему денег, как вы и велели, но не всю сумму, что вы доверили мисс Розамунде. Вот пять шиллингов сдачи.

– Как, ты дала ему пятнадцать шиллингов? – воскликнула мама. – Я уверена, что ты поступила правильно, но это такая странная сумма. Никто не говорит себе: «Бедняга, пожалуй, дам ему пятнадцать шиллингов».

– Я не дала ему пятнадцать шиллингов. Пятнадцать шиллингов для старика Тома Партриджа!.. Я дала ему пять шиллингов, – ответила Кейт, деревянная, как старый парусник.

– Я взяла у вас из кошелька не соверен, а полсоверена, – скучным тоном объяснила Розамунда. Я и раньше замечала, что она нередко говорила о своих поступках, словно о чем-то совершенно неинтересном, чему случайно стала свидетельницей.

– О Розамунда! Как это нехорошо, как непохоже на тебя! – воскликнула мама. – А ты, Кейт, ты была к нему жестока! Возможно, он и непутевый старик, но попал в какую-то беду. Кейт, он плакал.

– Да, мэм, – отозвалась Кейт. – Он и впрямь попал в беду. Беда в том, что на нем клейма ставить негде. Если он и плакал, то, верно, с перепоя, и коль скоро вы, мэм, так, так, так… – служанка хотела сказать «безрассудны», но это разрушило бы привычную ей систему взаимоотношений, – …так добры, – произнесла она наконец, – он ушел счастливым. Чего Том хотел, так это обманом вытянуть у кого-нибудь деньги, чтобы спустить их на выпивку и почувствовать себя самым умным. Если бы вы ничего ему не дали, это и вправду было бы сурово, он бы уполз, поджав хвост, и почувствовал бы, что его песенка спета. Но стоит ему заполучить самую ничтожную сумму с помощью своих уловок – и он уходит в прекрасном настроении. Знамо дело, паршивец выпрашивал побольше, но я сказала кое-что, что без лишних слов положило конец нашему разговору.

– О Кейт, Кейт, ты точно не наговорила ему гадостей? – умоляюще спросила мама.

– Нет-нет, никаких гадостей, – заверила ее Кейт. – Я просто сказала, что если он будет кругом расхаживать, прикидываясь, будто собирает долги, которые никто не делал, то и моргнуть не успеет, как снова очутится взаперти.

– Взаперти? – не поняла мама.

– В тюрьме, – пояснила Кейт.

– Бедняга сидел в тюрьме? – спросила мама.

– Шесть месяцев в Уандсворте⁴, и по заслугам.

– Но он, наверное, ужасно обиделся, когда ты это сказала! – возмутилась мама.

– Нет, он не может обидеться, если называть это «взаперти», – нетерпеливо ответила Кейт, как будто пусть мама многого и не понимала, но уж это-то должна была понять.

– За что его посадили в тюрьму? – спросила Корделия, содрогнувшись от отвращения.

– Жадность покою не дает, – ответила Кейт. – У него хорошая работа сборщика долгов, но он не может устоять перед крышами пустующих домов.

– Но на что ему крыши пустующих домов? – изумилась мама.

– Он договаривается с пройдохами вроде него самого, которым вам, поди, тоже захотелось бы помочь, – ответила Кейт, едва не утратив почтительного тона, – и они забираются в дом, залезают на крышу, сдирают свинцовую кровлю, уносят и продают скупщикам, которые дают им за нее сущие гроши, потому что знают, откуда она взялась, а это-то больше всего и раздражает портомоя, ведь его имя втаптывают в грязь за жалкие несколько шиллингов. Вдобавок это жестоко. Без свинца крыша начинает протекать, так что несчастные жильцы, которые следующими въедут в дом, промокнут до нитки в собственных кроватях, а бедному домовладельцу придется заменять свинец! И ладно бы еще Том не устоял перед сильным искушением, как бедняк, который, проходя мимо лавки, видит что-нибудь, что по карману только богачам, и удирает с этим. Чтобы забраться в дом и снять с крыши свинец, надо заранее вооружиться инструментами и решимостью. Но какова подлость – прийти к вам и очернить имя несчастного хозяина, приписав ему лишние долги, когда в доме нет ни одного взрослого мужчины, чтобы воздать мерзавцу по заслугам. Не ожидала, что старый негодяй до такого докатится.

– Но он ничего не может с собой поделать, – сказала мама.

– И вы бы его не исправили, если бы послали за полицией, – добавила Кейт.

– Об этом я и говорю, – сказала мама. – Мы все поступаем согласно своей природе.

– Если мы все поступаем согласно своей природе, почему ты уже который год пытаешься обуздать и укротить юных леди и засадить мистера Ричарда Куина за учебники? – спросил Ричард Куин.

– О, воспитание – это совсем другое, – сказала мама. – Но старый Том Партридж, вероятно, не получил достаточного воспитания.

– Воспитывали его точно так же, как портомоя и его жену, – сказала Кейт, – и им до колик надоели его грязные делишки.

– Вопрос не только в том, способны ли люди с собой справиться, – возразила мама. – Нужно быть к ним снисходительными, что бы они ни делали, когда что-то идет не так, это единственный способ все исправить.

– Но было бы намного лучше, если бы вы были добры к портомою и его жене, – сказала Кейт.

– Я буду добра к ним, если они в этом нуждаются и если я смогу дать им то, что необходимо, – сказала мама. – Но им моя помощь, скорее всего, не требуется. Ужасно то, что других людей, таких как Том Партридж, охватывает тяга к неблаговидным поступкам, они загоняют себя в отчаянное положение и пропадут, если им не помочь.

– Но такие люди могут перестать делать все эти глупости, как только захотят, – сказала Кейт. – Старик Том Партридж предпочитает воровать свинцовые кровли, а портомой и его жена – жить порядочно и честно, и это единственное, что отличает их друг от друга.

– Ах, Кейт, не надо думать, что все так просто, – взмолилась мама.

– О чем спор? – осведомился мистер Морпурго. Он довольно долго стучал во входную дверь, но мы слишком увлеклись обсуждением Тома Партриджа, чтобы его услышать. В конце концов Мэри впустила гостя, и сейчас они оба стояли в дверях. – Кто такой старый Том Партридж и чем занимались портомой и его жена? – Когда мистер Морпурго приходил к нам домой, то часто напоминал ребенка, который хочет, чтобы ему рассказали сказку.

– Мама говорит, что люди бывают хорошими и плохими, потому что такими рождаются, – объяснил Ричард Куин, – а Кейт говорит, что они такие по собственному выбору, она думает, что преступники ведут себя так всем назло.

– А, так вот о чем они спорят! – воскликнул мистер Морпурго. – Лично я могу внести в этот спор лишь один небольшой вклад. Сказать вам, что вы вряд ли разрешите его до обеда. Он давным-давно продолжается в другом месте. Идемте, нам пора ехать.