Читать книгу: «Лето прошло», страница 4

В домике обитают стоматологи. Их легко превратить в заговорщиков, которые вместе с пломбами замуровывают в пациентов… Пока не знаю что.

Слева от этого волшебства почти вплотную (через средневековый, средиземноморский проход) – угловой балкон с цветами на втором этаже обычной сталинской желтовато-бежевой пятиэтажки. Для меня балкон с цветами и трехэтажная шкатулка – одно целое. То самое местечко, которое ждало меня всю зиму, обещая расцвести, зазеленеть и подарить историю.

Еще прошлым летом я понял, что смотреть на них надо с противоположной стороны Конюшковской, подпертой по непонятной причине бетонной стеной. На балкон с цветами и серо-голубой домик по соседству. Они не могут друг без друга. С балкона свешиваются до земли, до воды золотые волосы. С балкона машут белым шарфом. Серо-голубой домик – сторожка, охрана, семь гномов, хозяин аленького цветочка.

Чудо балкона на втором этаже – цветы. Прямо над шумом, пылью и выхлопами (в шуме и пыли), под жестокой громадой высотки – цветы.

Примета нынешней Москвы – захламленные балконы без цветов. Людям все равно. Это у бедных. У богатых уборщицы драят стерильную кафельную пустоту?

А тут – лианы, виноград, заросли, ползущие вниз, к парикмахерской, и вверх, к чужому застекленному, обычному балкону. И еще буйство чего-то зеленого, красноватого, цветущего и готовящегося зацвести. Там живет кто-то не от мира сего.

Мне знаком еще только один такой балкон – на пересечении Ленинского и Университетского.

Цветами занимаются женщины.

Собственно, и на те и на эти цветы меня «навела» Ира. Даже добавила: «Вот, может, используешь для какого-нибудь рассказа». Сам по себе я бы их не заметил. Потом присмотрелся, понял, оценил.

Я колебался: не перейти ли улицу, не проверить ли задний дворик, нет ли чего интересного? И вдруг появилась она. Рядом со мной возникла ниоткуда и с отрешенной полуулыбкой спокойно направилась через приятно пустую воскресную Конюшковскую, прошла под балконом с цветами, завернула налево за угол и исчезла. Лет двадцать пять – тридцать. Пепельные чуть вьющиеся волосы до плеч. Красно-белое платье с юбкой-колоколом – будто из шестидесятых. Поднялась на второй этаж? Сейчас покажется на балконе, польет цветы.

Не просто исчезла. Уже на той стороне оглянулась и посмотрела на меня. Улыбка без хихиканья, без кручения пальца у виска. Понимание.

Я стоял долго. Она действительно вышла на балкон. Поливала цветы. Посмотрела на меня. Махнула рукой. Я ждал. Спускались сумерки. Я не удивился, когда она как будто перелетела ко мне. Бывают моменты, когда просто начинается другая жизнь. Мы шли рядом к набережной, еще боясь всматриваться друг в друга сквозь сгущающуюся темноту. А слова уже стирали границу. Она оказалась актрисой не у дел. «Может, мне надо было учиться на режиссера. Он не так связан. А когда мне отдают глупые приказы… А тот ужас, который сейчас творится в театре… А соседи… А любовь… Когда я тебя увидела, я сразу поняла…» Она сразу стала мной, я попал в плен зеркала. И зачем она поспешила открыться? Что нам делать вместе? На середине моста мы остановились. Смотрели на воду. За нами шумели машины, и в реке не было спокойствия. Вдруг она перевалилась за парапет и упала в никуда, вернув мне свободу: задавать вопросы и долго искать ответы, которых, может, и нет. Я не успел спросить ее про цветы.

Я перешел через улицу и стал под балконом. Она вышла с лейкой в руке. Наклонилась, строго приложила палец к губам, показала взглядом на обиталище стоматологов. Я подошел поближе. Приглушенно: «Я сейчас не могу. Приходи завтра в то же время».

Я пришел в понедельник. Она ждала меня внизу. «Пойдем скорей, не хочу, чтобы нас видели». Ее история: Москва, окраина, бедность, упорство, хороший институт, инвестфонд с отличной зарплатой, богатый женатый друг. Она имела право на счастье, к которому собиралась продираться упорно, но быстро. Будут работа еще лучше, муж (не нынешний друг, которому все равно спасибо), милые дети. В квартире с цветами поселилась два года тому назад. Подарок женатого друга? Лишняя квартира у него возникла неожиданно – не то наследство, не то отдача кем-то долга.

Цветы остались от прежних хозяев. Сейчас не до них. Им предстояло засохнуть. Цветы будут потом, с садовником.

Цветы потянули к себе уже в первый день. Дальше – больше. Требовали поливать, обрезать, ощипывать, удобрять, думать, думать о них. Бояться за них. Что замерзнут, сгорят на солнце. Бояться черных мошек, белых мошек. Какие убрать на зиму внутрь, какие оставить?

Иногда она их ненавидела. Часто возникало странно-сладостное чувство. Гладила их, протирала тряпочкой, разговаривала с ними.

Они мешали работе, командировке, встречам с женатым другом, встречам с потенциальным мужем.

Избавиться! Выбросить!

Каким-то образом на нее влияли стоматологи из серого домика по соседству. Что-то они ей вживили при пломбировке. В мозг. И мешали расправиться с цветами. Рука уже тянулась, но поднимался страх – стоматологи в голове грозили неведомым наказанием.

В метро я едва успел забежать в последний и поэтому почти полный, несмотря на воскресенье, вагон и плюхнулся на почему-то почти свободную лавку рядом с кем-то, сидевшим с краю напротив двери. Отдышался, огляделся. Передо мной опять-таки два странно незанятых места, даже не заслоненных стоящими. Дальше обычные спины и ноги. Необычные! Неспокойные. Кто слишком окаменело вглядывался в темноту туннеля за стеклом, кто оборачивался. На моего соседа. И на меня. Исподтишка или откровенно. Переговаривались, посмеивались. Сдвинулись к двери, готовясь к выходу. К двери не ближней, к дальней. Освободился обзор, и на меня навалилось тяжелое любопытство сидящих напротив. Кто-то быстренько сделал вид, что совсем ему не интересно. А ближайший ко мне парень весело скалился и качал головой: мол, ну ты даешь, придурок! (Это мне.) Ну вы, придурки! (Это мне и моему соседу.) И я скосился влево.

Рядом сидел, полулежал, привалившись головой к поручням, спал… спало багровое, вонючее (только сейчас почувствовал), в лохмотьях существо. За ним, над ним стояло… стоял такой же багровый, но бодрый, глянувший на меня с удальством и одобрением.

По вагону расползался туберкулез. Гонорея и сифилис. Санитарная зона обеспечивала минимальную защиту.

Если бы я встал, то меня простили бы. Ну да, не разглядел сразу, промахнулся. И парень напротив крякнул бы одобрительно. Я стал бы «нашим».

Я не встал. И даже не отодвинулся.

Я гордо выпрямился, ободряюще улыбнулся стоящему изгою, промычавшему что-то в ответ. Я задыхался от любви. Я воспарил над землей. Счастье приобщения к избранности понимания. Бедный Христос. Будто и не было его. Он был! Он все понимал. Не надеялся. Или перестал надеяться на кресте.

Каждый носит в себе своего бога. Бог моей маленькой секты наделен спасительным высокомерием. И плевать ему на хозяина эклеров, устриц и атомных бомб. И на хозяйку халата с розами.

Меня осенило: вагон не считает меня просто чудаком (дураком!), рассеянно приземлившимся возле помойки. Я – такой же отброс, как эти двое.

Сейчас выходить. Я приподнимаюсь, нащупываю в кармане бумажки. Сто рублей. Опухшее красное лицо просыпается, изумленно обнаруживает мое присутствие. Я сую деньги в шершавую узловатую руку с черными ногтями. Прощально киваю его собрату – восторженно сипящему.

Скорее бежать, чтобы они не бросились за мной.

Монстр

– Приве-е-ет, всем привет! Что так долго не открываете? Не рады мне? Я ведь знаю – не рады! Ха-ха! А мне все равно! Встречайте, угощайте. И ты, Сержик, мне тоже не рад?

Лиза. Вообще-то тетя Лиза. Но она всегда сердится, когда Сережа ее так называет. На Лизе широкое «безобразие» (мамино слово) цвета зеленки и черная шляпа, как у Кота в сапогах. И сапоги тоже есть. Под балахоном – черное платье, все в каких-то блестящих штучках. Мама напрягается, и Сережа напрягается.

В прошлый раз Лиза была грустная, усталая. Поцеловала Сережу в коридоре: «Милый мой мальчик». Мама, когда Лиза ушла, сказала папе: «Может, в этот раз надо было оставить ребенка? Ей ведь почти сорок». Посмотрела на Сережу и увела папу на кухню. Какой ребенок? У Лизы нет никакого ребенка.

А сейчас Лиза колючая, и шутки ее не смешат, а тревожат. Папа подстраивается под маму: хотел было обнять сестру, но запнулся, остался на месте. Лиза входит в комнату и говорит вслед маме, ушедшей на кухню готовить чай:

– Господи, как вы так можете жить! Втроем на пятнадцати метрах. А мебель! Есть же «Икея». Можно ведь напрячься, купить что-то посовременнее.

Спина мамы дернулась и исчезла в коридоре. Папа миролюбиво:

– В конце концов, у тебя тоже однокомнатная.

– Так я же одна! Сравнил. Сереже скоро в школу. Вы на такой площади не можете даже шкаф поперек поставить, чтобы не при ребенке… Сами понимаете. А шкаф! Он же только место занимает. Вот наверх на него всего и понапихали. Коробки какие-то, пакеты. Представляю, сколько там пыли.

Что за глупости. Прекрасная у них комната! Мама говорит, «очень уютная». В углу у двери – Сережина кровать. Настоящая, взрослая, ее хватит навсегда. Кровать отдал папин начальник. На кровати Чебурашка и собака, которую подарили в детском саду на Новый год. Шкаф Сережу не интересует. Но есть этажерка почти до потолка, которую сколотил папа. На ней – игрушки. Их мало, но они самые нужные. Так говорит мама. Медведь. Машины. Солдатики. Еще папины. Их привезла бабушка из Иркутска. Деревянные кубики. «Лего» – кубики и человечки. Мама выбрала из «всего безобразия, что сейчас продается». Есть еще грузовик, который не влезает на полку и стоит около кровати, и книжки – почти все мамины и папины. Красный толстый Маршак, «Конек-горбунок» с зачирканными папой картинками.

– А диван-то из «Икеи»! – говорит Сережа обиженно. Они ездили туда втроем, и Сережа ел в ресторане не какое-то «детское блюдо», а тефтели с картофельным пюре и соусом и катался с горки на улице у входа. Мама так радовалась ярко-зеленому («как травка!») дивану, потому что он шире прежнего и легко раскладывается на ночь, и тут же застелила его старым покрывалом.

Лиза усмехается:

– Ну, правильно, подвиг совершили. Диван новый купили! Теперь можно лет двадцать ничего не менять.

– Слушай, остановись! Ты же знаешь, почему мы жмемся, – папа разозлился.

– Ну, ладно, ладно, уже и пошутить нельзя.

Сережа понимает, о чем речь. Он помнит, что у папы был грузовичок и красный «Гольф» с побитым боком. Потом что-то случилось. Мама плакала и боялась подходить к телефону. Грузовичок и «Гольф» исчезли. Потом мама не плакала, а махала рукой и выдыхала облегченно: «Слава богу, обошлось… Главное – сыты, одеты, есть крыша над головой. А деньги – бог с ними».

Мама позвала на кухню пить чай.

Лизу посадили на стул. Второй достался папе. Между стиральной машиной и столом на раскладной табуретке боком втиснулась мама. Сережа – на коленях у папы.

– Шарлотка! Фирменное блюдо! – Лиза скривилась, но под суровым папиным взглядом не решилась продолжать.

Мама молча разливала чай.

Шарлотка очень-очень вкусная. Но, если честно, пирожные, которые однажды принесла Лиза, были гораздо вкуснее. Совсем маленькие. На каждого по штучке и еще два лишних, которые достались Сереже. Все разные. Одно с настоящей ягодой малиной. И шоколадное было.

Сереже неприятно от предательских мыслей. К тому же они напомнили ему о чем-то гораздо худшем, о его большой тяжелой тайне.

Лиза отхлебывает чай и смотрит куда-то и в никуда. Так она еще больше похожа на Снежную королеву с обложки книжки. Такая же красивая и страшная. Только Снежная королева никогда бы так странно не сделала волосы – на одну сторону головы и шеи.

Снежная королева просыпается, готовая к новым злодействам:

– Слушайте, давайте сходим в кино! С Сережей ведь может посидеть эта соседка, ну, которая уже с ним сидела. В «Фитиле» идет «Лабиринт Фавна» Дель Торо. Последняя неделя. Вы знаете Дель Торо? «Хеллбой»? Как, вы не знаете Дель Торо?! Хотя если вы и Спилберга не знаете…

Лиза приглашает не так, как когда-то в зоопарк, а с подковыркой. Сережа настораживается.

Мама недовольна, но отвечает спокойно:

– Мы с тобой уже раз сходили. На «Бойцовский клуб». Насмотрелись на мордобитие. Нет уж, спасибо. Лучше дома посидеть и хорошую книжку почитать.

– Это какую же?

– А мне недавно дали – Анну Гавальду. Или Пушкина.

– Гавальду? Эти розовые сопли? Это же не литература! А Пушкина – да, это как раз то, что нужно для таких, как вы, кто даже телевизор не смотрит.

– Смотрим. Только то, что можно и что нужно. А если тебя привлекают отрубленные головы или туалетная бумага с прокладками – то, пожалуйста, любуйся, сколько душе угодно.

Маленький телевизор – на стене рядом с холодильником. Сережа смотрит вместе с мамой «Спокойной ночи, малыши». Пушкина Сережа с мамой читают по слогам.

Сережа вспоминает с облегчением:

– Так мы и тебя по телевизору видели! В «Званом ужине»!

Было так: мама, папа и Сережа сели на кухне и приготовились болеть за Лизу. Папа объяснил: «Званый ужин» – такая передача, где соревнуются, кто лучше умеет готовить. А Лизе, сказал папа, важнее другое – показать себя и свои картины. Сережа и раньше знал, что она художница, и видел в гостях ее картины. Маме они не нравятся, и из-за них она не любит ходить к Лизе в гости. А тут по телевизору показали Лизину квартиру. На стенах и у стен – картины. На каждой обязательно очень красивая голая девушка, похожая на Лизу. К ней приладился или голый мужчина, или конь. Мама говорит, что это ужасно. Но во время «Званого ужина» она терпела и даже не выгоняла Сережу из кухни. Все участники сели в Лизиной комнате за стол под клеенчатой скатертью, и Лиза их кормила. На закуску она положила каждому на черную стеклянную тарелку два помидора, а между ними огурец. Мама с папой хотели смотреть «Званый ужин» и в другие дни, но следующий участник измазал настоящую голую девушку каким-то соусом, и всем надо было ее облизывать. Мама выключила телевизор со словами: «С ума они там все посходили, что ли?!» А Лиза заняла второе место. Теперь ее даже узнают на улице.

– Ах, да когда это было! Я уж забыла давно. – На самом деле Лизе приятно, и она смотрит на Сережу с благодарностью. – А кстати, у вас, молодой человек, скоро день рождения. Ну-ка, проверка памяти: сколько тебе исполняется?

Сережа прекрасно знает сколько, но испуганно цепляется взглядом за маму и неуверенно поднимает растопыренную пятерню.

– Ты что, язык проглотил? В наше время надо быть поактивнее, а то не пробьешься в жизни. Так что же тебе подарить?

Сережа молчит, набычившись.

– Ну ясно, в этой семье надо спрашивать родителей, что они разрешают подарить ребенку. Ну, родители, что подарить вашему сыну? А я вот возьму и подарю свою картину. Ха-ха! Испугались?

– Совсем не испугались. Можешь подарить. Но он не поймет. Ему еще рано. Подари альбом… Васнецова, к примеру. – Мама не просто говорит, она борется, наступает.

– А еще лучше – Шилова! – Лиза фыркает.

– А хоть бы и Шилова. Мы были на выставке, Сереже понравилось.

Сережа сказал маме, что Шилов ему понравился. Так и было, но три богатыря в Третьяковской галерее были лучше. А у Шилова ему запомнилась одна тетенька на картине. Красивая-красивая. Как принцесса. В яркой красной кофте. А сзади крест и все зеленое-зеленое. Как фотография.

– Нет, Шилова ему не подарю. А тебе принесу Пелевина. Чтобы поняла, что такое настоящая литература.

– Ты же нам читала вслух. Про Омона какого-то. Какие-то егеря, которые медведей изображали и которых Киссинджер убил. Полный бред. Но неважно. Бог с ним, с Пелевиным, с Дель… как его? У тебя свои вкусы, у нас свои. Сереже пора спать. Завтра в детский сад. Нам всем на работу. Да нет, ты оставайся, Лиза. Я Сережу быстренько положу и вернусь.

Лиза перехватила пробиравшегося вдоль стола Сережу, крепко-крепко и неудобно притиснула к себе.

– Какой ты у нас очаровашка. Совсем как твой папа в детстве. Хотя он и сейчас хоть куда.

Это означало: а мама твоя – некрасивая. Курносая, толстая.

В кровати, обнимая маму за шею, Сережа спросил:

– А Лиза злая?

– Нет, она несчастная. Видишь, нас трое, а она одна.

Мамины слова добрые, а голос не очень.

После мамы заглянул папа. Они с Сережей сегодня начинают готовить сюрприз для мамы к Восьмому марта, которое будет почти сразу после Сережиного дня рождения. Мама пишет стихи. Одно из них Сережа разучит с папиной помощью и прочитает после того, как папа подарит маме цветы.

 
Уж восток заалел,
Звезды стали бледнеть,
А в лесу за рекой
Стал соловушка петь.
И роса на траве,
Как алмазы, горит,
И кукушка «ку-ку»
Да «ку-ку» говорит.
 

Планировали другое, но оно плохо запоминается. Там есть такие слова: «Когда вокруг все очень плохо и на душе темно». И: «Семья родная – это гавань, семья родная – это все».

Когда за папой закрылась дверь, Сережа честно зажмурился, но еще долго не мог отогнать от себя свою тайну – страшного и прекрасного МОНСТРА.

Мамин голос:

– Вставай, Сереженька!

Зеленый диван уже собран, на нем одеяла и подушки, которые сейчас перекочуют на Сережину кровать.

Как рано, как не хочется вставать и выходить на холодную и почти темную улицу… И папе не хочется. Он сидит на кухне, грустный, и ест бутерброд с сыром. Ему ехать далеко – на строительный рынок, где он работает продавцом. А мама бодрая, совсем не сонная, достает белье из стиральной машины, вешает тут же на кухне. Загоняет Сережу в ванную.

– Одевайся, одевайся, опаздываем! Скажи папе до свидания!

У грязного мусоропровода на лестнице – окурки, горелые спички. Из разбитой форточки тянет холодом.

– Видишь, Сережа, никогда так не делай. Курить нельзя, само собой. И мусорить вот так тоже.

На первом этаже:

– Осторожно, смотри, кучи нет?

Сегодня кучи нет. Ее часто оставляет собака с верхнего этажа, которая сидит весь день одна и воет. И не может дотерпеть, когда ее выводят гулять поздно вечером.

На улице ветрено и слякотно, горят фонари. Мама вздыхает:

– Середина февраля! Что сделали с природой!

Озабоченно смотрит на часы.

– Ничего, успеем.

Но идет очень быстро и тащит Сережу за руку. Ему приходится почти бежать вприпрыжку. Брюки трут между ногами – штанины узки, лямки коротки. В детском саду они должны быть без пятнадцати восемь.

Первая половина пути – плохая. На тротуаре под низко нависшим колючим боярышником помещается только Сережа. Мама – на проезжей части улочки, параллельной основному проспекту, который гудит совсем рядом, по ту сторону войлочного, почти растаявшего газона. Маме то и дело приходится, согнувшись, перебираться на тротуар, увертываясь от еле разъезжающихся машин и водопадов, которые они обрушивают на пешеходов. Часто выныривают маршрутки, объезжающие пробки на проспекте.

Проспект им предстоит перейти по переходу. Но сначала – пара шагов через его опасного «дублера». Прежде чем их сделать, мама тревожно оглядывается и придерживает Сережу. Однажды он выскочил вперед и не понял, откуда сбоку взялась машина и почему водитель орет что-то злое в окно. Мама побелела и сказала страшным голосом: «Никогда, слышишь, никогда не переходи улицу, не посмотрев по сторонам!»

Проспект, светофор. Сережа знает: даже если зажегся зеленый человечек, все равно надо повертеть головой налево, направо, чтобы не попасть под колеса «какому-нибудь сумасшедшему».

Зато после перехода можно расслабиться. Территория магазина, через которую они идут, защищена от машин бетонными блоками, а потом начинается тихий квартал.

– Сережа, к нам скоро приедет бабушка из Белоруссии, на недельку. – Мама задумывается. – А ты какую бабушку больше любишь, иркутскую или белорусскую?

Сережа сжимается. Зачем мама спросила? Это Лизе нравится мучить его вопросами: «Кого ты больше любишь, папу или маму?» Или: «А ты меня любишь?» Он, конечно, говорит маме: «Белорусскую», но на душе неспокойно. Иркутская бабушка рассказывает ему о дедушке-директоре, который умер. Какой он был хороший. Какую прекрасную четырехкомнатную квартиру пришлось продать, чтобы получить три однокомнатные – для сына и дочери в Москве и для себя в Иркутске. Как повезло маме с таким мужем. Что папа мог бы жениться на москвичке. Что Сережа, слава богу, в их породу. Но слабенький, потому что мама его неправильно кормит. А белорусская бабушка много плачет. Вспоминает деревни Устье, Полосу. Как река Сож разливалась, и в заводях под ногами был мягкий травяной ковер. И рассказывает про ужасный взрыв, после которого всех выселили. Многие заболели и умерли. «Никогда, никогда я тебя не смогу туда повезти!» Сереже становится страшно и хочется, чтобы бабушка замолчала.

– Не знаю, как и быть. Заболела наша бабушка. Надо бы ей здесь полечиться. Но как, куда забирать? И иркутская бабушка все в Москву просится. Хочет свою квартиру продать, и чтобы мы нашу. Может, получится вместе двухкомнатную купить.

– А она от взрыва заболела?

– Да нет, не от взрыва. От жизни такой.

Сереже очень не нравится печальная мама. Не нравится слушать о болезни бабушки и то, что с ними кто-то будет жить.

Уличные фонари гаснут. Грязно-белый детский сад. Огни только на первом этаже. Охранник дядя Миша.

Сразу за ними входит рыжая Катя, у которой нет папы и которую мама всегда приводит первой и забирает последней. Катина мама здоровается с Сережиной, сладко улыбается, будто подлизывается. Так с ней здороваются все родители. Детский сад у них хороший, академический, здесь рано учат читать, и, чтобы Сережу взяли, мама устроилась сюда нянечкой. Сереже приятно, что его мама – начальство. Конечно, не такое, как Мария Игоревна или Светлана Петровна, но и ей родители на праздники дарят деньги, шоколадки и махровые полотенца.

Мама доводит Сережу до раздевалки его группы и уходит к себе на второй этаж. Она работает у старших. Как нехорошо, как стыдно: Сережа радуется, что мама ушла. Он боится, что она помешает тому празднику и ужасу, что вот-вот на него обрушится.

Группа помаленьку собирается. Пришел толстый Муслим. Он живет в соседнем с Сережей доме и раньше отнимал у всех игрушки. За это Денис, который переехал и теперь ходит в другой сад, однажды назвал его «чуркой», мама Муслима кричала, а мама Сережи дома сказала: «Нельзя приучать детей так распускать язык, но, с другой стороны, сколько же можно терпеть засилье…» Пришла Машенька, которая раньше вообще не ходила в детский сад и может ни с того ни с сего заплакать и попроситься домой. Еще одна Маша, с родинкой на руке. Олег, с которым Сережа дружит. Андрей с бабушкой. Они оставляют на улице черную собаку. Она добрая, и ее можно гладить. Сегодня с ними Мария Игоревна, которая часто убегает в туалет. Начинается завтрак. Как обычно. Может, и хорошо, что ничего не происходит. Все будет как всегда.

Кукуруза из банки и бутерброды с колбасой. Сережа не любит кукурузу и любит такую вот колбасу, которую у них дома едят только взрослые. Мама считает, что кукуруза – странный завтрак для детей, и Сережа отказывается от нее с чистой совестью. А колбасу мама не одобряет, но не запрещает, и Сережа ест ее с удовольствием, но немножко неспокойно.

В разгар завтрака – бодрые шаги по коридору. Сережу окатывает жаром и холодом. Вот, сейчас. В дверном проеме – черное кожаное пальто, почти белые волосы. Ярко-красная веселая улыбка. Рядом понурый мальчик.

– Извините за опоздание!

Ее зовут Вера. «Никаких теть!» Так она сказала, когда первый раз появилась у них в раздевалке. И подтолкнула к Сереже своего сына. Лиза тоже не хочет, чтобы ее называли тетей, но Вера совсем другая. Она всегда смеется и всех любит. Она быстрая и уверенная. Она приезжает на большой машине. Папа сказал: «„мерседес“, не очень новый». И пусть, все равно он здорово смотрится.

Воспитательницы Веру не любят. Мама сказала: «Она меня раздражает». А Сереже она кажется королевой, которая может все. Вера говорит ему хорошие вещи. Что он лучше всех нарисовал медведя. Что он умеет завязывать шнурки, а она не умела, когда была маленькая. Вера хочет, чтобы Сережа дружил с ее сыном Колей. Но как с ним дружить? Он всегда молчит, не отвечает и играет в стороне. Светлана Петровна сказала, что это такая болезнь и вообще-то Колю надо было бы отдать в специальный детский сад. «Но мамочка решила, что ему лучше с нормальными детьми, ну и добилась своего, а нам его одевать-раздевать и на горшок сажать».

В пятницу Коля принес монстра. В детский сад можно брать с собой игрушки из дома. Одну-две, небольшие. Мама разрешает Сереже выбрать только старые и неинтересные. «Поломаешь, потеряешь – не жалко». Вроде резинового слоника или пластмассовой машинки, у которой даже не открываются двери. Сережа смотрит, что приносят другие. Девчачьи куклы – ерунда. А вот мальчики хвастаются то человеком-пауком, то танком с вертящейся башней, и Сережиных сил едва хватает, чтобы помнить мамины слова: «Тебе хочется быть обезьяной? Хочется быть как все? Пусть они тебе завидуют, что ты так хорошо читать умеешь. Главное у человека – голова». Сереже не хочется быть обезьяной.

В пятницу Коля принес черно-зеленую фигурку. Сережа был как раз в раздевалке и тогда уже рассмотрел шипастое тело и два острых узких крыла. «Кто это?» – спросил он у Веры. «Монстр!» Потом Коля равнодушно поставил его на пол в углу, где всегда играл. Сережа посматривал издалека, приближался, садился на пол рядом и наконец взял монстра. Не крылья, а руки-крылья. Он их раскроет и полетит высоко, выше самолетов, и с неба упадет на врагов. Голова не то динозавра, не то крокодила. Злые желтые глаза. Бугры мускулов. Панцирь, как у черепахи. Мечу не пробить. А пуле? Тоже нет! Так Сережа его уже видел, видел! В телевизоре в витрине магазина. Монстр тогда присел, вытянул руки, из них выросли две ракеты и вырвались, и понеслись, и взорвалась огромная башня. Мама потянула Сережу дальше, и он не смог досмотреть. А у этого, у Колиного, две петли на руках. В них и вставляются ракеты. Олег тоже подошел, сказал: «А у меня трансформер дома. Два трансформера!»

Мама за спиной! Она к ним часто вот так, неожиданно, забегает со своего второго этажа. Как всегда, Сережа обрадовался и сжался. Мама рядом – защита и помощь. Мама рядом – а вдруг он делает что-то не так? «Какое уродство!» – сказала мама.

В тот день Сережа больше не дотронулся до монстра. Но не мог и не хотел от него освободиться. Когда Светлана Петровна повела их в бассейн и Сереже, как всегда, было стыдно своих худых ног и рук («как спички», – иркутская бабушка), в углу игровой комнаты маячил одинокий гигант. Когда они учили буквы, и Сережа в очередной раз восхитил Светлану Петровну, горели желтые глаза и ждали полета крылья.

Вечером в раздевалке (мама еще была у старших) он сел на лавку рядом с монстром, ждавшим отправки в Колин рюкзачок. Во власти монстра, во власти Вериного колдовства. «Хочешь посмотреть? Возьми». – «Нет, спасибо». – «Ты знаешь, он самый сильный на свете. Видишь, крылья выдвигаются. Он умеет летать. Вот сюда вставляется меч или копье. Ракеты, говоришь? Ну или ракеты. А ты заметил жабры? Он может жить под водой. – Загородив спиной от детей и родителей, прошептала: – Вот что, я тебе куплю такого же и принесу в понедельник. Я знаю, что мама тебе ничего не разрешает. А ты не говори, что я подарила. Скажи, что Коля подарил. Ей будет неудобно ему отказать. А мы своего больше не принесем в садик. Хочешь?» – «Да». – «Коля, попрощайся с Сережей».

Суббота, воскресенье. Скорее бы понедельник, скорее бы монстр! Обмануть маму! Обманывать нельзя, страшно. А ведь мама не разрешит и монстра от Коли! Что делать? Что будет? Мама, монстр, Вера срослись в черный ком.

И вот понедельник, надкусанный бутерброд с колбасой, Вера в дверях. Сейчас подойдет к нему, при всех протянет руку, а в руке – монстр! Куда бежать, где спасаться?

– Ради бога, извините, такие пробки! Можно, я что-то Сереже скажу? – Не дожидаясь разрешения, идет к нему, шепчет на ухо: – Я тебе монстра в карман куртки положила!

Смотрит нежно, подмигивает. Мария Игоревна качает головой.

О-о-х! Хорошо. Никто не видел, никто ничего не знает. И мама не знает! Монстр лежит себе в куртке, в темноте шкафчика, в безопасности. Будто его и нет вовсе. А может, и на самом деле его нет. Сережа наденет куртку, засунет руку в карман, а там варежка, и под ней пустота. Украл кто-то. Не придется ничего объяснять маме. Как – нет? Нет сокровища, которое в сто раз дороже пиратского клада, всех этих вертолетов, танков и трансформеров. И не будет никогда!

А тут еще Олег – отворачивается, не отвечает, смеется весело, играет в гараж с Муслимом. Так бывало и раньше. Раз – и нет дружбы. Может и толкнуть, и ущипнуть. За что? Однажды разрушил Сережину башню после того, как Мария Игоревна сказала, что Сереже с его ресницами надо сниматься в рекламе. Больно ударил по руке за то, что Сережа дал Андрею посмотреть его, Олегову, машинку. И молчал полдня. Потом вдруг – опять прежний, хороший Олег. От Олеговых штучек, от непонятности Сережу мутит почти как тогда, когда он отравился мороженым в парке. Олег, монстр. Плохо, очень плохо. А все-таки – такого монстра нет ни у кого! Коля не в счет. Одному Сереже такое богатство, такое счастье!

Когда Мария Игоревна, хлопнув в ладоши, крикнула: «Гулять!», Сережа вошел в раздевалку с опаской и надеждой, как разбойник, отправившийся в лес откапывать награбленное. Карман – нора с опасным зверем. Варежка. Жесткая пупырчатая кожа. Уколы шипов, укол крыла. Пластик теплеет, оживает и сливается с ладонью.

На улице пасмурно, мокро, противно. Сережа мыкался. Куда приткнуться? Олег катал вместе с Муслимом машинки по краю песочницы. Монстр рвался наружу, требовал восхищенного рассматривания, зрячего ощупывания. Сережа то и дело снимал варежку, лез в карман, а потом и вовсе оставил руку внутри. Потихоньку отошел к железной ограде, оттопырил карман, приподнял монстра так, что показалась крокодилья голова.

– Мальчик! Эй, мальчик!

Черный человек! Им пугал Олег. О нем предупреждала мама: «Никогда не разговаривай с чужими! Подойдет к тебе дяденька, даст конфетку, а потом посадит в мешок и утащит в подвал».

И вот он – по ту сторону ограды. Сереже все в нем видится темным, неразличимым – лицо, пальто. Только вцепившаяся в железный прут рука – белая.

– Мальчик! Позови, пожалуйста, Катю Родионову. Она рыженькая такая. Только тихонько, чтобы никто не слышал.

Где Мария Игоревна? «Дети, я на минутку, не разбегайтесь, я сейчас вернусь». Где мама? На ватных ногах двинулся к Кате, потянул за локоть.

Катя не удивилась, пошла к ограде, слушала, кивала головой. Белая кисть погладила ее по плечу. Сейчас вытащит Катю наружу. А там и мешок, и подвал.

– Дети, дети! Все сюда! Прогулка закончена.