Читать книгу: «Два месяца до льда на Луногаре», страница 2

Ночная Оранжерея также была местом неизведанным и окутанным небылицами и зажигала фантазию ничуть не меньше. Во всей своей экзотической, помпезной красе она являлась только в тёмное время суток, а днём была наглухо закрыта чёрным полотняным саркофагом без единой лазейки для любопытных глаз. Ходили слухи, что растения в Ночной Оранжерее, подобно вампирам и глубоководным рыбам, не выносят дневного света, потому что тысячу лет назад эта коллекция была выведена под землёй в уникальных микроклиматических условиях, и теперь заботливо содержалась вдали от солнечных лучей.

В один из дней Лалика решила нарушить свой привычный маршрут и, свернув на улицу Рыбицу, засеменила в сторону Граммофонной лавки, на ходу резво откупаясь рыбой от меховых задир. Ещё издалека, на Звездообразном перекрёстке, её привлекла граммофонная музыка. В изломах громогласного звучания этих чужестранных великанов она уловила отдалённое родство со сбивчивым воркованием её ручного треллетина и поспешила удовлетворить своё любопытство. Здесь она оказалась впервые, и, как и все посетители до неё, ослеплённая витринными сокровищами, восторженно и настороженно замерла на входе в душисто накуренную, плотную темноту. Передвигаясь на свет лучащихся во тьме граммофонов, Лалика изучающе ощупывала деревянные стеллажи с полированными скользкими полками и приятно выпуклым декором, непредсказуемо резко обрывающимся в пустоте. Под пальцами звякали незнакомые штучки в крохотных коробочках, опасно перекатывались округлые жестяные баночки, угрожая укатиться и удариться об пол, и бархатисто, почти телесно, шуршали конверты старинных пластинок.

Одну из них она поднесла к глазам, и отражённый от неё свет выхватил обложку: лицо с насмешливой дерзостью мальчишки и одновременно с доверчивостью, присущей беспечному, мимолётному возрасту. Он был в самом зените утонченной юности, едва понимающей разницу полов, по прошествии которого мужчины неизменно огрубевают и дурнеют. Это сверхъестественное совершенство, требующее вседозволенности и восхищённого поклонения, нельзя было разложить на составляющие, так как ничто в его внешности не было особенным само по себе. Сплошная нежность полого воска, головокружительные виражи скул и бровей, демоническая горбинка носа, бешенство гривы и во всём – потаённая улыбка, обращённая кому-то вовне и вымогающая безотчётную ревность.

– Кто это? – спросила она, махнув головой в темноту наобум, надеясь угадать местонахождение продавца. В ответ за прилавком оживлённо закопошились.

– Мой внук, – как-то неуверенно ответил пожилой, но высокий голос с акцентом попугая. «Странно сомневаться в том, кто твой внук, а кто нет, – про себя рассудила Лалика, – хотя, конечно, зависит от возраста». А голос добавил поспешным довеском, будто второпях сочиняя для убедительности:

– Он часто помогает мне в лавке.

Густое облако благовоний разделило собеседников непроглядной завесой, и теперь Лалика совсем ничего не могла разглядеть, лишь неверную искорку – пенсне или зубную коронку. Она посмотрела по сторонам, на секунду простодушно вообразив, что молодой человек с обложки находится где-то рядом, может, раскладывает пластинки по алфавиту, стоя справа от неё, или слева – начищает пыльный раструб. Подозрительно нахмурившись, она взглянула на обложку, оценивая вероятность сказанного, но тут же позабыла о своих подозрениях и снова замерла, заворожённая его необыкновенной внешностью и не способная отвести взгляд от фотографии, пока громыхнувшая входная дверь и оживлённая болтовня покупателей не вернули её в сознание.

«Rubi… Rubino», – доносился бесконечный лиричный рефрен на незнакомом языке вперемежку с робко вступающей губной гармошкой. Из жгучего стеснения не спросив имени внука, она придумала в своих бесплотных мечтаниях, растянувшихся впоследствии на целый год, называть его Рубирубино. Так он и стал её первой любовью, понизив в ранге вязаного прикроватного медведя, который теперь был не в счёт.

Под фальшивым предлогом покупки иголок для граммофона она приходила в лавку почти сотню раз: и в остервенелую грозу, и с оспенной ангиной, и после слабительной похлёбки тётушки Тутии. Чтобы обмануть полумрак и легче ориентироваться в тёмном помещении, она придумала уловку: даже издали не смотреть на сияющую витрину и перед входом несколько минут постоять с зажмуренными глазами.

С искренней жестокостью Лалика повторяла безуспешные попытки, вновь и вновь погружала себя в физическую боль медвяного страха встречи, на подлёте восторженного крика задыхалась, лопалась ледяной веной в пылающем лбу, коченела с силой яда зубодёра, глотала запах крови от собственного сердца, с каждым его ударом отрывалась от тела и взлетала над улицей, над городом, над своей жизнью во всей её никчёмности, бралась за дверную ручку, входила в лавку, где Его не было, – и всё прекращалось.

Как на бешеной скорости выпала из карусели.

Иногда она могла стоять в темноте и слушать шипящие пластинки одну за другой, давая сердцу передышку, ведь лавка становилась единственным безопасным местом на свете, где сейчас не было её сердечного мучителя.

Теперь же, год спустя, ей думалось, что Рубирубино и вовсе никогда не существовал. Что граммофонщик выдумал его как рекламный трюк. А может, он всех посетителей потчевал схожим приворотным враньём.

Глава третья

Остаток дня растушевался и забылся. Думать о сиротской гимназии и Граммофонной лавке она больше не могла, книга расплывалась и пощипывала глаза, аппетита не было – вот все варианты вечерних занятий и исчерпаны. Мута к ней не поднималась – осталась внизу греться у камина и одним глазом караулить пирог с потрохами. Лалика рассеянно уткнулась лбом в холодящее оконное стекло: растения уже укрылись сумерками с дырочками звёзд. Принаряженное пугало без успехов осваивало технику плаванья на ветру. Двухслойное стекло, на двое умножающее любой всполох, даже луне подсадило близнеца. Лалика плавно водила головой туда-сюда, вслед за метрономами яблонь, и стекло стало расширять и сужать сад по прихоти своих бесчисленных неровностей и внутренних пузырьков. Печной дым заволакивал горизонт жидким неумелым плетением и, рассеиваясь, опадал в лесную непроглядность нитевидными осадками.

Ощущение чего-то непривычного проскочило во лбу, как горячее прикосновение. Она испуганно напряглась и стала разглядывать сад во всех его чернильных подробностях, толком не зная, что ищет. В сооружённый из ладоней бинокль была видна белёсая минеральная тропинка, вихляющая между тёмных скоплений растительности, огненный островок света от защитного фонаря на крыльце и пруд-фонтанчик с серебрящимися рыбками. Ночь каждый раз переписывала эту знакомую картину, внося посильные прикрасы, но сегодня чувствовалась какая-то чужеродная новизна.

И вот же! Верёвка с сигнальными колокольчиками, ровным рядом дремлющими на посту, в одном месте вздымалась сверкающей аркой, зависая в небе, как магический портал. Не поверив глазам, Лалика проморгалась и туже сцепила у лица пальцы, будто бы это могло помочь её зоркости. Брешь в защите была незначительной – между оградой и колокольчиками образовался проход шириной и высотой не больше талии упитанного бобра. «Если кто-то и проник в сад, то вряд ли Вепрева Пужилица», – с облегчением сообразила Лалика. В её понимании, вепрь – зверь массивный и бесцеремонный и на такие элегантные уловки он бы не пошёл. Но всё же в палисадник проник некто-то мелкий и злонамеренный, и с этим надо было срочно разобраться с помощью колючего барбарисового веника.

Стремительно вниз по лестнице! В чулан за оружием, «ой, не та дверь» и героически смело во двор – босиком по подмёрзшей земле, нахрапом: «Бу!» Аж филин поперхнулся.

Сад безмолвствовал, обдавая её волнами умиротворения и сонной неги. Никто и не покушался на тётушкины патиссоны и сортовой редис. Просто ветер толкнул ветку на гроздь колокольчиков, и зацепившись ненароком, она повисла на яблоне с невинностью новогоднего убранства. Ветреное недоразумение, а не происки огородных расхитителей.

И в ту же секунду всплеск воды, хруст кустов и сипловатое, придушенное маскировкой «ихихих». Лалика поклясться могла, что явственно видела чей-то сгорбленный над чашей фонтанчика силуэт. Наверное, злодей пил воду. «Как странно». А потом с игривой ретивостью провалился в топиарный лабиринт. Ещё несколько секунд поверх кустов было заметно удаляющееся движение, и вот снова упоительная тишина.

В фонтанчике ещё долго перекатывалась побеспокоенная груша луны, и когда возмущение воды унялось, на зеркальной поверхности сложился пазл взволнованного лица Лалики – бледного, едва видного за хаотичной, неистовой игрой радужных бликов около ушей. На дне лежали серьги: филигранные серебряные лепестки с дрожащими на пружинках опалами, а по центру алмазы, огранённые с таким мастерством, что рассыпались на летучие диски света. Без малейшего страха оказаться обманутой зрением она нырнула обеими руками за драгоценной добычей. Затем плавно, смакуя радость, разжала ладони и залюбовалась: фейские серьги! Холодные, увесистые, они казались реальнее её собственных рук. Сразу примерила, заглянула в пруд и потрясла головой, как обыкновенно делают юные козочки, отгоняя мух.

Семейство иногда засиживалось до глубокой ночи с её медитативными радостями, неизменно включающими вышивку, вишнёвый крахмель и чтение вслух. Последнее было привилегией Руззи как книжного гурмана и превосходного чтеца, однако его предпочтения всегда топтались между произведениями, высмеивающими привычки женской природы, в особенности, колдовство и суеверия, поэтому роль составителей программы тётушки брали на себя, останавливая выбор на книгах оккультно-мистических, в которые Руззи неизменно ввинчивал колкие ремарки.

Оседлав банкетку, он попеременно подносил к лицу то книгу, то фужер, и эта монотонная ритмичность напоминала старинные качели-балансир. Крахмель неизменно поджигал в нём фитилёк мужеского хорохорства, но супруга, контролируя доступ к бочонку в погребе, не дозволяла разгореться этому пламени до охотничьих баек или, не приведи Сурозлея, до альковных утех. Но и без этого он был вполне счастливым человеком: не настолько, чтобы делиться счастьем с другими, но достаточно для себя одного, что тоже немало.

Кура и Тутия восседали посреди гостиной в расхлябанных вельветовых креслах, вдавленными оттисками имитирующих формы их громоздких тел. Скрытно соревнуясь в вычурности рукоделия и умело атакуя пяльцы иглами, тётушки вышивали ажурных бабочек, и те поначалу подрагивали на ткани шёлковыми отблесками нитей, а затем, истыканные иглами, безжизненно скрючивались, навсегда став пленницами лакированных рамок.

Сёстры были на том жизненном этапе, когда «страшный» возраст уже не грозил разрушительным приближением, а благополучно отдалялся. В юности уловить их родство было почти невозможно, но с возрастом они огрузнели одинаково, по-семейному: раздались в груди, раздобрели шеями и спинами, что прибавило им сходства, не затмив, впрочем, ярких различий. Кура, рыжая, растрёпанная, точно ведьма перед казнью, обладала столь настырным нравом, что любой уступал её натиску и склонялся в молчаливой покорности, не особо отдавая себе отчёт, почему. Тутия, напротив, была тихоней с застывшей студенистой мякотью алое в глазах, с сизой причёской-валенком, вся тщательно подобранная до прилизанности, до скрупулёзной точности, которую она насаждала вокруг, как религию. Для неё чистота, порядок и прилежность были не просто привычками, а незыблемыми основами, в которых заключалась сама суть её жизни. Всё, что выходило за пределы строгой симметрии, отклонялось от рецепта или перерастало края грядки, вызывало в ней болезненное возмущение, и это давало домашним немало поводов для подтрунивания.

«А… вуф», – сообщила домочадцам пробудившаяся Мута, имея в виду зашуршавшую в прихожей Лалику. Переложив бурные эмоции на перебивчатый язык потрясённого свидетеля, она подняла в гостиной не свойственный этому времени суток шум, так, что даже огонь в камине взволнованно заметался и прильнул щупальцами к кованой решётке. Когда история была изложена, а затем, по требованию тётушек, изложена повторно и помедленнее, Лалика въелась глазами в домочадцев, не желая упустить ни краешек тени их подспудных соображений по поводу случившегося.

– У тебя плавающее помутнение в хрусталике, – кряхтя и зевая заключил Руззи. – Оптическая аномалия в структуре глаза, вот ты и видишь несуществующих визитёров и прочую несусветицу. – С подобным пренебрежением к своим рассказам Лалика сталкивалась ежедневно, и зачастую собеседники были правы насчёт непомерного преувеличения значимости её историй, но сейчас это было несправедливо до жгучего пощипывания в носу. Родня никогда не баловала её сказками на ночь, (а для любого ребёнка это наиважнейший ингредиент счастья), потому она овладела этим искусством самостоятельно, да ещё и с немалой виртуозностью, подобно тому как младенцы сами себя укачивают в сиротских колыбелях.

– А вот и нет! – возмутилась Лалика насуплено, пускаясь в разрастающиеся подробности событий.

– А я знаю, кто это был, – вкрадчиво завела Кура, потом интригующе притихла под ошарашенными взглядами слушателей и внезапно загоготала отгадкой, – тайный любовник нашей Тутии!

Тётушка Тутия до сих пор не оставляла худенькой надежды выйти замуж за элитного кавалериста, адъютанта короля или хотя бы закрутить роман с одноногим почтальоном, проявлявшим к ней опрометчивую вежливость, поэтому предположение сестры показалось ей столь же оскорбительным, сколь и льстивым. Разрумянившись и далеко отлетев в сладострастных мечтаниях о тёмном силуэте любовника-карлика, она наконец взяла себя в руки и вернулась к общей беседе:

– Кура, ты бы уменьшила дозировку отравы от розоцветной плодожорки – у ребёнка уже галлюцинации.

– Она же не ела весь день, – возмутилась Кура, оправдываясь за отраву в саду, – вот у неё голова и полуобморочная.

Изначально Лалика хотела поведать тётушкам и о бесценной находке, которую спрятала в нагрудный кармашек, любовно завернув в носовой платок. Она даже интригующе воскликнула: «Глядите!», но внутренний голос предостерёг её от такого безрассудства, ведь в сиротском приюте ей наверняка понадобится обменять эти украшения на заступничество дебелой одногруппницы или даже (святы еноты!) на краюшку ржаного хлеба.

В итоге семейный совет был распущен без каких-либо разумных выводов, Лалика решительно зареклась что-либо доверять этим жестокосердным злыдням, а Руззи на пару с хвостатой помощницей отправился в сад – на всякий случай проверить сигнальную систему.

Глава четвёртая

Хромая винтовая лестница уже в который раз попыталась засосать ногу Лалики в своё беспроглядное подполье, но та, с детства привычная к шуткам дома, передвигалась по нему с лёгкостью игры в классики. В художественную студию дядюшки Руззи её привела блестящая идея, как избежать отъезда в гимназию, настигшая её во время утреннего ледяного душа.

– Ты можешь сам меня всему научить! – возопила Лалика, настолько довольная этим решением, что не сразу осознала последствия своего бесцеремонного вторжения. Опрокинутая банка с водой звонко покатилась по мансарде, орошая паркет бурыми пятнами, а перепуганный Руззи, не сдержав нервную икоту, провёл через весь холст такую нелепую жирную полосу, какую не смог бы оправдать даже самый красноречивый торговец искусством. Уронив кисть, а следом обессиленные от досады руки, дядюшка завздыхал, загудел унынием и наконец горестно поглядел на возмутительницу покоя. Она стояла перед ним, пылая щеками и пугая почти хищнической улыбкой.

– А я в благодарность могу придумать для твоих картин самые поразительные, самые волшебные сюжеты! – взахлёб щебетала она. – Например, про стеклянные террасные сады, которые мне сегодня снились, – добавила она убедительно, украдкой взглянув на тоскливый натюрморт с оловянным кувшином под рогожкой. Так как ответа не последовало, она повысила ставки. – Или хочешь, дам тебе мою шкатулку с золотой слепушонкой, чтобы ты написал её с натуры?

В студии резко пахло искусством. Дядюшка долго и вдумчиво оценивал ущерб.

– Почему ты до сих пор называешь её шкатулкой с золотой слепушонкой, ведь слепушонка давно потерялась? – заворчал Руззи, пытаясь спасти испорченную картину трением грязной тряпки.

– Потому что я до сих пор прекрасно её себе представляю, когда открываю треллетин, будто она всё ещё там.

– Ну а я, вот, не умею прекрасно представлять, – огрызнулся он. – Мне нужно, чтобы предмет был перед глазами, потому что я пишу правду жизни, а не бестелесные выдумки, – нравоучительно продолжил он постановочным баритоном. – Не пойму, отчего ты любишь всё ненастоящее. Вечно всё у тебя воображаемое. То кто-то в палисаднике почудился, то приснились террасы какие-то. Но истинное-то искусство – это правда, это зеркало.

Лалика взяла паузу на раздумья, кружа по студии и подбирая ключ к этому упрямому старику. Из окон ныло утро. Под ногами всё время что-то похрустывало, но по-разному: то острым песком, то нежным хитином мух, то трескучими осколками, то хрупкими крошками мела. «До того, как он написал картину, в студии был один кувшин, а теперь, спустя месяц стараний, два кувшина», – размышляла она, недоуменно пожимая плечами и искренне не понимая, что же им движет в этом бестолковом ритуале клонирования. Она изучающе нагнулась к оловянному реквизиту, поглядела на своё личико, отражённое в нём блином, пощупала драпировку и задорно чихнула пылью.

«Говорить с ним – как тянуть из норы упирающегося барсука», – проскакало у неё в голове кадрами диафильма, заставив улыбнуться и с новыми силами продолжить:

– Ну а если в твоё зеркало-искусство взглянет такая, как я? Воображающая золотую слепушонку и стеклянные террасные сады? Что отразит это зеркало? – она была очень довольна тем, как подстроила ему ловушку.

С нижнего этажа, из-под непреодолимой лестницы, завывала Мута: ей тоже хотелось что-нибудь опрокинуть в Руззиной студии. Дядюшка очнулся от своих горестных мук, плесенью разъедающих любого мыслящего творца, оглядел щуплую фигуру девочки в байковом бутоне помятого платья, скривился и ещё пуще завздыхал. Его вялая неприязнь, граничившая с душевной тупостью, больно царапнула Лалику. До этого презрительного взгляда она ни разу не подвергала сомнению свою красоту, а завистливые выпады Куры великодушно относила к издержкам старости.

– Может, я и не так хороша, чтобы с меня писать портреты, – всерьёз обиделась она, – но я и не бестелесная выдумка, а вполне себе правда жизни.

На этом её энтузиазм иссяк, и «Чуров Затон» стал настолько очевидным и неизбежным концом её счастливых дней, будто находился прямо за дверью этой комнаты.

В канун Медолея тётушки традиционно сооружали для всех членов семьи наряды для посещения праздничных мероприятий, в особенности, Главной Городской Ярмарки. Город на несколько недель превращался в бродящий цирк, так как ходить в Медолей без костюма считалось не только дурным тоном, но и проявлением неуважения ко всем овощным богам и хмельным богиням. За основу наряда брались подзабытые в недрах комода балахоны, которые непредсказуемо перекрашивались в бочке с опавшими листьями и забродившими яблоками, а затем перешивались в самых неожиданных вариациях.

В этом году тётушки украсили манжеты и воротники металлизированной бумагой, узорно изрезанной шустрыми ножничками, а позади костюмов прикрепили проволочные крылья с серебрёным тюлем. Эти приготовления удивили Лалику, погружённую в траур по своей жизни и отчего-то решившей, что он распространяется на всех членов семьи или даже на всю округу. Но застав тётушек за шитьём и тут же заразившись их радостным предвкушением, она решила с размахом отпраздновать этот Медолей авансом за все будущие, которых ей не видать.

Кура с Мутой только что вернулись с Собачьей Холки, куда ходили не столько по собачьим делам (с ними Мута превосходно справлялась и в огороде), сколько по зову души – как участницы Общества любительниц сплетен, в котором Кура, разумеется, председательствовала с самого основания. Собачьей Холкой это место стало назваться по случайности – из-за чьей-то оговорки, сложившей в одно слово «холм» и «горку», но всех позабавившей и потому прижившейся как официальное название. Место сборищ было хорошо видно из окна спальни Лалики, и она даже узнавала постоянных членов Общества по силуэтам, среди которых были и городские дамы с фигурно стриженными фифами на руках, и сельчанки со своими обормотами на верёвках. Иногда к ним присоединялись бесхозные лесные метисы, отчего поднимался галдёж, обыкновенно завершавшийся только со звуками Руззиного ружья.

Пока Тутия набивала ватный валик для турнюра соблазнительного наряда Куры, сестра захлёбывалась свежевыжатыми городскими новостями:

– Дочь колбасника придёт на Ярмарку в платье из парчи и гипюра. Заказали у той слепой портнихи, которая видит пальцами лучше, чем десять человек глазами. Очередь к ней – на год.

Лалика тенью проскользнула на кухню за чашкой чая.

– Это, конечно, не парча с гипюром, – предупредила Кура и с размаха водрузила на девочку картонный каркас наряда, наспех простёганного шерстяными нитками и с непонятной целью обвешанного английскими булавками. На белой грибной юбочке красовалось нечаянное пятно, вероятно, от свекольника, что придавало наряду ещё больше интриги. Крыльев на этот образ не хватило, поэтому его завершал клочковатый хвост волка, ещё до рождения Лалики попавшего в дядюшкин капкан. – Ну пока так.

– Будет понаряднее, когда прицепим рыболовную сетку, – забубнила Тутия и даже собралась на её поиски в подвал.

Картон пах чем-то съестным и впивался в бока, но Лалика покорно терпела, ведь всё это было неискоренимой доброй традицией. Кура оценивающе покрутила девочку в руках, как дыньку при покупке, и решительно заключила:

– Пайетки всё исправят. Пайетки всегда всё исправляют.

– Кончились, – обеспокоенно засуетилась Тутия. – Но есть граммов триста утиного пера.

Уже у себя в спальне, перед беспристрастным трюмо, Лалика сполна оценила великолепие костюма, предназначенного выставить её перед всем городом достойной преемницей прапрабабушки Алуры – легендарной героини пособий по психиатрии. В защиту наряда можно было привести тот факт, что хвост имел проплешины ещё при жизни волка, однако это было недостаточно убедительно для Лалики, только что вступившей в пору кокетливого девичества и увлечения модой. Волевым решением эта деталь была отсечена от наряда и вручена Муте для её звериных забав. Неудобство картонного корсета также требовало решительных мер: не сумев его ни расстегнуть, ни снять через голову, Лалика, орудуя ножом для бумаг, срезала с себя этот панцирь, мгновенно превратившийся в гору стружки на ковре.

Никаких правил для пошива костюмов на Медолей не существовало, и, воспользовавшись этой свободой, Лалика погрузилась в творческий раж. Разложила на полу две кружевные ночные рубашки, задумчиво склонилась над ними, как над картами сокровищ, и вдруг решительно сделала несколько прицельных разрезов ножницами, движимая чёткой логикой гениальной задумки. Старательно сшитые в новом порядке фрагменты превратились в платье с длинным шлейфом, похожим на хвост павлина-альбиноса. Отрезав широкие бретельки, она прикрепила вместо них тончайшие бисерные ниточки, придавшие наряду элегантной роскоши, но всё равно чего-то не хватало. И тут её взгляд упал на абажур с хрустальными подвесками. «А что тётки мне сделают? Отправят в сиротский приют?!» – пожала она плечами и с преступной сосредоточенностью приступила к стрижке бахромы. После аккуратно распустила её на отдельные бусинки и пришила по всему платью, особенно густо у подола.

Украсив уши бриллиантовыми каплями серёг и заполнив линию роста волос лиловыми созвездиями тимьяна, Лалика стала напоминать чародейку с незавершённой акварели, в недосказанности которой таился ещё не сделанный оборот вокруг себя и пока не прозвучавший смех восторга. Сейчас она нравилась себе необычайно и, гарцуя перед трюмо, думала, что отчасти дядюшка Руззи прав: это зеркало – действительно искусство.

Мама, думалось ей, была почти такой же, как она сама, но только старше и выше – цветок того же сорта, но растущий на солнечной стороне сада. Наверняка в её грации, в том, как она склоняла голову или вскидывала тонкие запястья, была та же фейская нежность, нездешняя хрупкость, объяснимая физическими законами иного мира.

Оконные стёкла, вибрируя в унисон трубному басу из палисадника, дробили тишину звуками однообразной и неизменно доброжелательной соседской болтовни.

– А я думаю, что там за феи? – любезничал сосед, повисший на ограде в торопливой попытке флирта.

– Мы что ли?! – отмела Кура по-свойски.

Лалика немедленно высунулась в окно, желая больше подробностей этой потешной пьесы с провисшей романтической нитью. Открывшийся сверху вид чрезвычайно её позабавил: в своих крылатых костюмах тётушки напоминали гигантских мух, покусившихся на жизнь человечка, беспомощно ищущего спасения на заборе.

– Верно говорят, хозяйку и сад с возрастом не отличить, – сыпал он сомнительными комплиментами с претензией на житейскую мудрость. А сад хорошел неистово и безоглядно, пускаясь в авантюру цветения накануне ночных заморозков и тщательно пряча под зелёной свежестью останки иссохших оболочек.

Пора было отправляться на Главную городскую ярмарку, чтобы застать её в самом великолепном виде: пока не измялись флаги, не перегрелись напитки, не размякла выпечка, не выдохлись музыканты и никто никуда не упал и не убился. Лалика прихватила кошелёчек с несколькими монетками, припасёнными для нехитрых ярмарочных удовольствий, и выбежала из дома, от избытка чувств протаранив раскудахтавшихся тётушек и раззадорив Муту, одобряющую любую суматоху.

– Я на Ярмарку!

Ещё пара внимательных взглядов, и Кура точно бы опознала на платье детали абажура и тут же всыпала ей розг прямо по павлиньему хвосту, поэтому Лалика благоразумно поспешила ретироваться.