Читать книгу: «Корнелия де Мария. Невыносимо счастливая жизнь. Честная история особенного материнства», страница 3

– И зачем вы торопились, я вот только пришёл, сейчас ещё пока всё настроим, – сказал он.

Мои руки дрожали, я держала Машу из последних сил. Зачем я торопилась? Мне захотелось вцепиться этими руками ему в глотку и придушить прямо в лифте.

Зачем я тороплюсь?

Затем, что я ответственный человек. И если мне сказали быть в 13:00 на серьёзном обследовании, которое будет длиться часа три, значит, я буду в 13:00.

Затем, что уже давно идёт второй час и наше обследование должно начаться, но мы ещё едем в лифте с врачом, который не торопится!

Затем, что с моим ребёнком происходит не пойми что, а все врачи как сонные мухи. Они не торопятся. Им некуда торопиться, ведь рабочий день и так идёт!

Паника! Сейчас я понимаю, что находилась в тот момент жизни в состоянии паники. И это первое, что с нами происходит! Ты суетишься, совершаешь ошибки, ты постоянно на взводе, ты торопишься избавиться от проблемы.

Тебе кажется, что дорог каждый день, каждая минута. Надо быстро сделать все обследования, пройти всех врачей, чтобы быстрее выписали лекарства, которые всё это остановят. Тебе кажется, что все вокруг как черепахи, когда важна каждая минута (во многих случаях это так и есть). Тебе не хватает холодной головы. Материнский инстинкт гонит тебя пешком в гололёд и холод в кроссовках в бой. Ты совершаешь много лишних, порой откровенно опасных движений. Ты на адреналине. И очень важно, чтобы в этот момент рядом были люди. Люди адекватные и неравнодушные. Не те, кто будет вгонять в ещё большее напряжение и чувство вины либо откровенно обесценивать ситуацию. А те, кто поймёт, объяснит, где-то утешит, а где-то и притормозит. В идеале этим человеком должен быть врач. Но далеко не всем удаётся встретить такого врача на пути.

На меня смотрели с жалостью и с каким-то недоумением. И сейчас мне такая реакция понятна. Многие считают особенных мам психованными и неадекватными. В некоторых моментах мы такие и есть. Ну что мешало дождаться открытия гардеробной и пойти позже? Что мешало позвонить врачу и договориться перенести обследование? Что мешало медсестре посоветовать разумный вариант, кроме как «ничего страшного, идите в кроссовках, тут недалеко!». Сейчас, я бы, безусловно, нашла массу других вариантов решения этой ситуации, но тогда… Тогда нужно было спасать!

Мы приехали, как сейчас помню, на четвёртый этаж. Кабинет ЭЭГ, конечно же, находился в самом конце длинного коридора. Я мечтала дойти и освободить руки, они уже переставали слушаться. Нас провели в маленькую комнатку, в ней находились две большие кровати и кресло. Я положила Машу на кровать и аккуратно села рядом. Каждое движение отражалось страшной болью в спине, в районе копчика. Больше всего мне хотелось лечь, но впереди был долгий процесс и ещё путь обратно. Я отогнала эти мысли.

Машу начали готовить, надели ей на голову шапочку с электродами. Она нервничала и хныкала. Полость каждого электрода начали заполнять специальным гелем, который способствует быстрой передаче электрических импульсов. Теперь предстояла самая сложная задача: усыпить ребёнка. Это очень важно – провести исследование именно во время сна, посмотреть, что же происходит в голове в процессе засыпания и просыпания. Я взяла Машу на руки и разместилась в кресле. Пыталась принять удобное положение, в котором придётся провести минимум 2 часа, но мне это никак не удавалось. Спина предательски болела. Но сейчас не до спины, придётся терпеть. Я дала Маше грудь и начала её укачивать. К моей радости, она уснула минут через десять. Это хорошо. Исследование удастся провести и не потребуется повторять весь этот квест.

– Эпилептической активности не зарегистрировано, – таково было заключение.

– Что это значит?

– Это не исключает эпилепсию, но в данный момент активности нет, – пояснил врач. Понятно, что ничего не понятно. Я не помню, как мы вернулись обратно, но судя по тому, что я пишу сейчас об этом, видимо, без серьёзных происшествий. Скорее всего, мой мозг был занят перевариванием информации. И тот факт, что активности не было, придавал мне оптимизма. Но что это тогда? Чем дальше, тем больше было вопросов, ответы на которые никто не давал. Голова шла кругом.

_________

Утром был очередной обход, на который пришла врач-невролог. Она производила хорошее впечатление: позитивная и уверенная. Осмотрев Машу и изучив заключение, она сделала вывод: это однозначно эпилептические приступы. ЭЭГ могло просто не зафиксировать активность именно в момент его проведения, но это не значит, что её нет. Надо проводить более долгие мониторинги, 2 часа – слишком мало.

С улыбкой она протянула мне книжечку «Как жить с эпилепсией» и листочек формата А4, на котором были напечатаны назначения: «Конвулекс», пить строго по времени начиная с 3 капель, постепенно увеличивая дозу.

Я села на кровать и уставилась на эти листочки. Я была растеряна. Как жить с эпилепсией? Я мельком пролистала брошюру. Вот так вот просто, не изучив, не поняв причину, мне протянули эту книжку как приговор. И это всё? Или, может быть, я раздуваю из мухи слона? Сейчас попьём этот «Конвулекс» и всё прекратится?!

Жалею, что не сохранила эту брошюру. Через несколько месяцев я просто выкинула её в мусорное ведро. По-настоящему нужной и важной информации по вопросам эпилепсии новорождённых в ней не было. Чем больше я вникала в медицинские нюансы, тем больше удивлялась. Почему врачи не дают действительно важную информацию?!

– От эпилепсии не умирают, – как-то мне сказал врач, проводивший ЭЭГ, после очередного мониторинга.

Тогда меня это действительно успокоило, но сейчас! Я просто недоумеваю, вспоминая эту фразу. Вы серьёзно? И это всё? Это всё, что вы можете сказать матери новорождённого, у которого началась тяжёлая форма эпилепсии? Да это просто смешно! Где описание формы, где статистика эффективности противоэпилептических препаратов, где информация о последствиях и рисках и много ещё чего. Где план действий, в конце концов? Если бы всё это было, может быть, шокированным родителям не приходилось бы метаться по врачам, собирать бешеные деньги на поездки заграницу и ещё много чего «не»?! Разве врач не должен в первую очередь дать информацию?!

Но все эти возмущения были позже, когда я начала вникать и изучать всё самостоятельно. А пока меня всё устраивало. Попьём «Конвулекс» и всё пройдёт.

В палате напротив кричал ребёнок. Постоянно. Странно. Я заглянула в палату. Она была огромная, рассчитанная на четырёх мам с детьми. Там никого не было, только маленькая люлька, в которой постоянно плакал малыш. Так продолжалось целый день, пока медсестра не унесла куда-то ребёнка. Куда? Оказывается, мама этого малыша ушла и не вернулась. Его унесли в палату для отказников. Это был шок. Я продолжала погружаться в мир, который был совсем не похож на мой.

_________

На следующее утро Маша проснулась вялая. Поела немного без особого аппетита, очень много срыгнула. Меня это насторожило. Я взяла её на ручки и вышла в коридор посмотреть, скоро ли будет обход или всё-таки вызвать врача пораньше. В этот момент Машу по-настоящему вырвало прямо на меня. Что-то новенькое. Пришли врачи, осмотрели, заволновались. Рвота – наверняка это ротовирус, а здесь столько маленьких детей. Было принято решение перевезти нас в другую больницу, в инфекционное отделение.

Я начинала паниковать. Снова больница, а толку, по сути, нет. Что происходит с ребёнком? Основные вопросы остались без ответа. Я в спешке собиралась. Каждое движение причиняло мне боль, спина не давала покоя, но мыслей о том, чтобы проверить своё здоровье, даже не возникало. И снова мы отправились в очередное путешествие в неизвестность.

Приёмный покой. Небольшая комната, два стола, кушетка и пеленальный столик. Обычный набор приёмного покоя. Ну и, конечно же, принимающий врач и медсестра. Я занесла туда Машу в зимней одежде, положила на кушетку. Врач скорой помощи помогла занести все мои сумки.

– Почему не переобулись в коридоре? Переобувайтесь, раздевайтесь и ребёнка тоже раздевайте, будем осматривать, – сказала врач, изучая наши бумажки.

Так. Как же всё это умудриться сделать? Я начала с себя, потом раздела Машу. Куда девать все эти вещи? Я кучей наваливала их на стул. Параллельно мне задавали много разных вопросов. Просили подписать какие-то бумаги. Приходилось всё это делать на ходу: одной рукой придерживая Машу, чтобы она не свалилась с кушетки, другой держать ручку.

Всё это было бы очень забавно, если бы не было так грустно. Ведь вся эта процедура приёма порой занимает несколько часов. Почему нужно подвергать ребёнка и маму подобному? Я всегда недоумеваю, ну почему нельзя сначала разместить пациентов в палате, а потом уже проводить все эти процедуры? Что этому мешает?

Врач назначил стандартный набор: «Смекта», «Регидрон», «Мотилиум». Ну и, конечно же, нужно было собрать мочу и кал. Маша брала грудь, но через несколько секунд у неё всё выходило обратно. Попытки влить в неё водичку через шприц заканчивались тем же.

В таком же режиме прошли следующие два дня. Медсёстры только продолжали приносить огромные стеклянные бутыли с водой и требовать мочу и кал на анализ. Всё как положено. Я недоумевала и попросила пригласить ко мне заведующего отделением. У меня накопилось масса вопросов: как я могу собрать кал, если ребёнок уже третий день не ест и практически не пьёт? Как я могу вливать столько жидкости в ребёнка, если всё выходит обратно? Каким образом мне влить «Мотилиум» – препарат от рвоты и тошноты, – если с ним происходит ровно то же, что и с водой? Замкнутый круг просто. Милая молодая девушка внимательно и с сочувствием выслушала мои жалобы, пожала плечами и отметила, что пить обязательно надо, чтобы не было обезвоживания. Но каким образом это осуществить, не пояснила. Что за детский сад?

Маша тем временем ослабевала на глазах. Практически не двигалась, тихонько кряхтела. За окном потемнело. В коридорах стихло. Все врачи разбежались. Маша лежала в одном подгузнике, было не жарко, но щёчки у неё начали розоветь. Медсестра принесла градусник. Меня охватил ужас, когда я буквально через пару минут увидела на градуснике цифру 40. В панике потребовала дежурного врача. На моё счастье, пришёл мужчина. Ему хватило буквально одного взгляда, чтобы забеспокоиться. Начиналось обезвоживание. Они с медсестрой очень быстро поставили катетер, и Машу начали капать. С 19:00 до 01:00, шесть часов я лежала в позе «зю» и держала Машину ручку, хотя она была настолько слаба, что практически не сопротивлялась. Спина отваливалась, но пить таблетки я не решалась, я же кормящая. Врач постоянно приходил, наблюдал за ситуацией. Через три часа состояние Маши улучшилось. Дыхание стало спокойнее, температура существенно спа́ла, она уснула. А я спать не могла. Я недоумевала. Почему нельзя было всё это сделать раньше? Как можно спокойно уйти домой, зная, что в отделении лежит ребёнок, который почти три дня толком не пьёт, его рвёт фонтаном и у него непонятный неврологический статус в целом? Почему нельзя таким малышам поставить противорвотный укол и сделать капельницы? Для чего доводить ситуацию до опасной точки? В тревожных мыслях я уснула.

Разбудил меня тот же дежурный врач в пять утра. Он пришёл ещё раз убедиться, что состояние нормальное. Всё-таки есть врачи – и их немало, – кому я благодарна. И этого мужчину я помню до сих пор, даже внешне. Что было бы, если бы на его месте оказалась очередная «сонная муха», просто страшно представить.

За многие разы пребывания в больнице я поняла главное. Бороться за ребёнка нужно и здесь. Мучить врачей вопросами, постоянно напоминать о себе, добиваться лучших условий. В этой бесконечной нервной суете я и не заметила, как нам подселили соседей. Молодая девушка с маленьким ребёнком примерно такого же возраста, как и Маша, и звали её тоже Маша. Девушка была очень милая, старалась общаться и проявлять участие, но я была настолько измотана, что порой она меня просто раздражала. А ещё я всё более отчётливо начала замечать различие в развитии девочек. Маша-соседка была обычным ребёнком: живым, интересующимся, активно ползающим по кроватке. В общем, как принято говорить медицинским языком, «нормотипичным». Моя же Маша была совершенно другой: вялая, безучастная, отрешённая. Одно лишь оставалось неизменным: её глаза. Глубокие и выразительные.

– У неё такие умные глаза! – очень часто я слышала от окружающих и слышу до сих пор.

Я всё чаще стала ловить на Маше беспокойный взгляд соседки. Маша её явно удивляла и пугала. В тот момент я поняла, что она испытывает те же чувства, какие испытывала я, глядя на кричащего мальчика. Ты видишь, что с ребёнком что-то не то, но что именно? Спросить у мамы кажется не очень тактичным, да и мама сама может этого не знать.

– Она совсем не играет с игрушками? – один раз решилась спросить соседка.

Я не знала, что ей ответить. Состояние Маши на тот момент было тяжёлым и непонятным. Что с ней? Она отстаёт в развитии или просто ужасно себя чувствует от ротовируса? Ответить никто не мог! Меня ужасно ранили эти взгляды, да и видеть существенную разницу в состоянии детей одного возраста было очень тяжело. Я начинала понимать, что дела наши гораздо серьёзнее, чем я предполагала. На следующий день нас перевели в отдельный освободившийся бокс. Снова эти перетаскивание вещей, но меня это только радовало: никто не будет будить, когда не надо, шуметь, донимать разговорами, хотя, что греха таить, я начала постоянно сравнивать детей и это причиняло боль. Лучше быть в отдельной палате, чтобы нас никто не видел.

Я собирала вещи. Спина ужасно болела. Но я не хотела об этом рассказывать даже мужу. По сравнению с тем, что творилось с Машей, это просто мелочь. Мне казалось, что я просто не имею права жаловаться и обращать внимание на себя в такой ситуации.

Машу продолжали капать. Каждый день она получала нужную дозу «еды» и начинала оживать. К нам в палату стали чаще заходить и наблюдать за состоянием с каким-то сочувственным интересом.

– А что с девочкой? – спросила как-то дежурная.

– Я не знаю, у меня такой же вопрос.

Она лишь развела руками. И я начала понимать, что то, что происходит с Машей, выбивается из общей врачебной практики. Растерянные взгляды врачей меня пугали. Они просто не знают, что с ребёнком. К нам применяли стандартный протокол лечения с самого начала. Тот, который работал для всех. Но не для нас.

Единственное, что вселяло надежду, – отсутствие приступов. А вдруг это всё связано с инфекцией? Вдруг сейчас всё пройдёт? Сейчас я уже знаю, что эта была не инфекция, но тогда сомнений в этом не возникло ни у кого.

_________

Приступов не было 14 дней. Мы вернулись домой, и снова во мне зажглась надежда. Надежда – великая вещь. За неё цепляешься, как за спасательный круг, фантазируешь, играешь мыслями. Надежда позволяет найти в себе силы и мобилизовать свой ресурс, позволяет преодолеть кризис. Она даёт ощущение контроля над своей жизнью и, конечно же, веру в лучшее. Часто надежда играла со мной злую шутку, но без неё никак, совсем никак.

Я обнулилась, перестала думать и анализировать все сложности, какие были в больницах. Я вновь начала верить. Настроение улучшилось, снова вернулись силы на бытовуху, и даже спина, как мне казалось, стала болеть меньше. Я ожила.

Но счастье длилось недолго. Мы спали, как всегда, вместе на большом диване, и я вновь проснулась от странных звуков. Маша билась в приступе. Я уже знала, что предпринимать какие-либо действия нельзя, да и бессмысленно. Я лишь аккуратно положила её на бочок, чтобы она не подавилась своей слюной или рвотой. Мне оставалось только наблюдать и считать секунды, чтобы понять, сколько длится приступ. Через сорок секунд всё прекратилось. Маша вновь начала дышать, очень тяжело и слабо. Я встала и направилась к холодильнику. В душе было полное отчаяние. Я ничего не контролирую. Придётся вводить препарат. Надежда на то, что всё пройдёт само собой, вдребезги разбилась. Но тут же зашевелилась новая – лекарство всё исправит.

Я достала из холодильника еду и налила себе горячий чай. Ночные перекусы стали привычной нормой. Это уже сейчас я понимаю, что постоянный стресс, повышенный кортизол и поедание всего, что плохо лежит, в ночные тяжёлые часы – взаимосвязанные вещи. Я заедала стресс. Но тогда мне казалось, что я жру и толстею просто от ночной бессонницы. Мысль о том, что я «опускаюсь» и превращаюсь в домашний старый тапок, загоняла в ещё большее отчаяние. Но тогда мне было совсем не до себя. Нужно вылечить Машу. Я достала назначение врача: «Принимать лекарство строго по времени в 10:00, 18:00, 02:00». Как же мне давать лекарство ночью? А если Маша будет спать в это время?

В 10 часов утра я дала Маше первый противоэпилептический препарат (ПЭП). И, конечно же, это был «Конвулекс». Для меня до сих пор загадка, почему препарат старого поколения является для наших врачей препаратом первого выбора. До сих пор?! Но все эти рассуждения были потом, а пока я набрала нужное количество капель

«Конвулекса» в специальный шприц и постаралась влить в ротик Маше. Руки у меня тряслись, я двадцать раз перемеряла дозу, чтобы не дай бог не ошибиться. Кроме того, что Маша сильно кривилась при приёме лекарства, никаких других проблем я не замечала.

Ночью я поставила будильник на два часа. Проснувшись, залила дозу в сонный ротик, после чего – буквально через секунд десять – у Маши случился приступ. В таком режиме мы прожили несколько дней и ночей. Только лишь на третью ночь мне хватило ума попробовать на язык этот «Конвулекс». Это был ужас. Препарат горько-сладкий, с вяжущим эффектом. Страшно представить, что же испытывала Маша, когда ей весь рот заливает такая жидкость, а следом ещё идёт приступ, который полностью перекрывает дыхание. Что-то не так. Так не должно быть. Я полезла в особенные чаты.

Мне до сих пор стыдно перед Машей за те ночи. Я рада лишь, что мне всё-таки хватило ума перепроверить назначения врача. Я была в ужасе. Я делала то, чего нельзя делать категорически: будила ребёнка-эпилептика. Мозг очень быстро переходил из фазы сна в фазу пробуждения. Я этими действиями сама провоцировала наступление эпилептического приступа. Но кто бы мне тогда об этом сказал? Как врач-эпилептолог может назначить приём препарата ребёнку в 2 часа ночи, для меня до сих пор загадка. Неужели нельзя объяснить, что для поддержания постоянной концентрации препарата в крови нужно его принимать через равный промежуток времени в зависимости просто от режима дня конкретного ребёнка?! Неужели нельзя рассказать, как лучше давать препарат, с чем его можно смешать и т.д.? Просто сунуть бумажку, конечно, легче. Погрозить пальцем, печально вздохнуть и забыть. Может, предполагается, что мама сама сообразит, что к чему. Но мама не соображает на первых порах ничего! Она паникует и она доверяет!!! Всё это не укладывалось у меня в голове. Именно после этого я начала всё глубже погружаться в интернет. Искать особые группы, читать истории людей со схожим опытом. Для меня было удивительным откровением, что назначения врача надо перепроверять, ведь они могут не просто не помочь, а откровенно навредить. Мне до сих пор постоянно задают вопрос: «А что говорят врачи?».

Люди искренне верят, что врач знает как лучше и обязательно тебе об этом расскажет. Мы доверяем. Нам не приходит в голову, что это может быть не так.

Приём «Конвулекса» я подстроила под наш режим. Так стало гораздо легче, но вот приступы он не убирал. Были дни, когда их не было, Маша начинала больше улыбаться и работать ручками, вновь брать в руки игрушки, и опять эта чёртова надежда селилась в моём мозгу, но наступал день, когда снова надежда сменялась разочарованием. И так по кругу. Я регулярно названивала врачу-неврологу, который постоянно делал нам ЭЭГ, с одним и тем же вопросом: почему препарат не помогает? И всегда получала один и тот же ответ: увеличивайте дозу.

И я увеличивала дозу, пока не сдала анализ на концентрацию вальпроевой кислоты в организме и не увидела цифру 160. К тому моменту я уже начиталась много информации на эту тему и понимала, что подобная концентрация просто опасна для жизни. Максимально допустимая, но всё-таки нежелательная концентрация равна 100. У нас была 160, но моего лечащего врача это нисколько не смущало, он продолжал настаивать на увеличении дозы, а также на проведении МРТ.

МРТ головного мозга (магнитно-резонансная томография) – метод диагностики, который с максимальной точностью даёт возможность определить общее состояние мозга, его патологические изменения, травмы и посттравматические изменения. МРТ было необходимо, так как эпилепсия могла вызвать изменения в головном мозге. Но как это сделать такому маленькому ребёнку? В нашем городе на тот момент (хотя, может быть, и до сих пор) нигде не делали МРТ под наркозом, да и от самого слова «наркоз» меня тогда бросало в дрожь. Не хотелось подвергать этому Машу. МРТ-центр предложил нам приехать к 7 утра и попробовать провести МРТ во сне, чтобы ребёнок не шевелился. Я не очень представляла, как это у нас получится, учитывая, что данная процедура не тихая, мягко сказать. Но других вариантов не было.

Ночка перед МРТ выдалась ужасная, впрочем, как всегда. Маша постоянно просыпалась, и в 5 утра я уже закончила попытки её как-то уложить, мы встали. Я была разбита и напугана. Что же там, в этой голове? Нужно ли говорить, что я начиталась массу всего в интернете, и моя бурная фантазия не давала мне уснуть, даже когда была возможность.

Пока мы ехали по зимним тёмным улицам, в машине Машу укачало и она начала засыпать. В центр я зашла с практически спящим ребёнком на руках. Сотрудники приняли решение нас обеих запустить в аппарат МРТ. Кто хоть раз делал МРТ, я думаю, представляет или, вернее, не представляет, как это нам удалось. До сих пор чётко помню эту процедуру. Маша лежала в наушниках, я легла сверху неё, опёрлась на локти, чтобы не раздавить ребёнка, и держала руками Машину голову, плотно прижимая к ней наушники. Мне тоже надели наушники и в таком виде запустили в аппарат. Мы вдвоём еле влезли. Была бы я чуть больше и выше, боюсь, у нас ничего бы не вышло. Но мы устроились, и последовали 30 минут грохота и шума. Я не отрывала глаза от Машиного личика и не переставала удивляться, как она не просыпается. Даже в наушниках это всё очень громко и пугающе. Тело моё начало затекать, локти отваливались, но бежать было некуда в прямом смысле слова.

Через 30 минут шум прекратился и нас выкатили. Врачи решили поинтересоваться более детально, в чём у нас проблема. Никаких отклонений они не наблюдали. Заключение: «МР-признаки нерезко выраженной задержки миелинизации в области лобных и теменных долей для данного возраста. Минимальные ликвородинамические нарушения по наружному типу. Убедительных МР-данных за наличие атрофических изменений, признаков маляции вещества (паренхимы) полушарий мозга, ствола и мозжечка на момент исследования не выявлено».

Даже не понимая большую часть страшных слов в заключении, от слов «не выявлено» я очень успокаивалась. Атрофии нет, органических поражений нет. Задержка миелинизации, что это такое? Как мне объясняли в дальнейшем врачи, в этом нет ничего страшного. Это вариант нормы для такого возраста. Однако все настаивали, что необходимо будет провести МРТ повторно после года, если проблемы будут продолжаться.

А проблемы продолжались. Мы пили «Конвулекс», который, как я уже чётко понимала, не помогает никак. И катастрофическая концентрация меня ужасно пугала.

– Мы пьём «Конвулекс» три месяца, приступы не ушли, и их количество не уменьшилось. Толку от него нет. При том что концентрация просто зашкаливает. Зачем мы его пьём? Может, нужен уже другой препарат, – я стала задавать вопросы.

– Подбор препарата – дело долгое, кому-то помогает сразу, а кто-то годами не может подобрать. Для начала нужно выйти на нужную дозу, у вас ещё есть куда увеличивать! – всегда что-то подобное мне отвечал врач.

Но такой ответ меня уже не устраивал. Я понимала, что печень моего ребёнка могла отвалиться в любой момент. И всё ради чего? Ради приёма препарата, который не работает вообще?! Где логика?

Я записалась на приём к новому врачу-неврологу. Я была настроена ввести новый препарат. И нам назначили «Кеппру». В этот же день я дала Маше очередную противную жидкость и с надеждой наблюдала. Каково же было наше удивление и радость, когда приступы ушли на третий день и два месяца не возвращались. Мы были счастливы. Я каждый день наблюдала за Машей в поисках новых «умелок». Я ждала развития и искренне верила, что мы подобрали подходящий препарат. Я ещё не представляла, с насколько коварным и жестоким врагом имею дело.