Читать книгу: «Записки отверженного. Повесть», страница 3

С Надькой они заявились уже под вечер, где-то в пятом часу пополудни. Так же, как и обычно, я при организации застолья взял на себя закуску, Серега с Надькой – выпивку и запивку. Сидя за столом и, чуть было захмелев, выкуривая одну за другой сигареты (живу я один, поэтому гостям, как и себе, разрешаю курить прямо в квартире), мы вели непринужденные разговоры на житейские темы. Фоном доносились какие-то звуки из телевизора, на которые, впрочем, из собравшихся никто не обращал внимания, – телевизор был нами включен разве что для создания «белого шума», традиционно сопровождающего застолья. Я сидел на диване, Серега – напротив меня в кресле, которое в целях застолья было нами придвинуто к столу. Надька же все это время сидела у Сереги на коленях, вальяжно закинув нога на ногу и легкими, неторопливыми движениями пальцев трепля волосы у него на голове; из-под обтягивающего черного платья как следует виднелась ее мясистая ляжка, которую, впрочем, она и не думала хоть как-то прикрыть, – разговаривая с Серегой, я то и дело ловил Надьку на том, как она пожирала меня своим кокетливо-плотоядным взглядом. Спустя некоторое время – где-то часа через полтора-два – раздался телефонный звонок – это Надьке звонила одна из ее подружек (каковых у женщин, подобных ей, – хренова туча, причем каждая из них – именно «лучшая подруга»). Надька ушла на кухню болтать по телефону с подружкой, а тем временем у нас с Серегой состоялся диалог, – гостиная, где мы собрались для праздничного застолья в честь дня моего рождения, располагается в достаточной удаленности от кухни, поэтому я был уверен, что Надька нас точно не услышит, тем более что телевизор в гостиной работал на большой громкости.

– Слышь, родной, – собравшись наконец с мыслями, сказал я Сереге; подобная фамильярность в обращении друг к другу уже давно как была для нас привычной, поэтому я был уверен, что мой тон не покажется Сереге обидным. – Скажи своей… гм… пассии, чтобы она перестала на меня пялиться, как блудливая кошка в марте-месяце. Правда, годом-родом с тобой собираемся… Ты знаешь, я, мягко говоря, не приветствую, что ты Ленке наставляешь рога, но – опять же, сам знаешь, – я в чужие дела не лезу, и как-никак, а Надька – твоя женщина. Неудобно как-то получается…

– Ой, братух, да ладно тебе!.. – Махнув рукой, сказал мне Серега; выражение его лица было таково, что ему порядком надоели мои нравоучения по поводу поведения его любовницы. – Давай только по чесноку, – закурив сигарету, продолжил он: – будь твоя воля, и не будь мы с тобой братьями, ты моей Надюхе сам бы с удовольствием вжарил. Я, конечно, понимаю, ты у нас – интеллигенция, человек ученый, все дела, но чего уж святошу из себя строить!..

Ухмыльнувшись, я сам закурил и продолжил говорить, понимая, что разговор наш явно заходит, так сказать, не в ту степь:

– Серег, давай я тебе тоже по чесноку скажу: Надька твоя – шалава, каких любой уважающий себя мужик на моем месте за километр будет обходить. Ты же – не обижайся только – вечно себе находишь по принципу «на, боже, что мне негоже». – Вздохнув, я выдержал небольшую паузу, после чего вскрикнул: – Мать твою, да когда ты уже начнешь себя уважать, в конце-то концов!..

Тут же в промежутке между гостиной и коридором возникла Надька, держа прислоненным к уху телефон. Застав немую сцену, образовавшуюся между нами с Серегой, она протянула томным голоском:

– Мальчики, у вас все в порядке?..

– Да, солнышко, все путем, – как ни в чем не бывало ответил ей Серега. – Иди, булочка, мы пока еще поболтаем.

Надька снова ушла на кухню, а Серега, тяжко вздохнув и затянувшись сигаретой, принялся говорить мне исповедальным тоном:

– Братух, да все я понимаю… Просто, понимаешь, Ленка – она меня если и имеет, то только в мозг. Я говорю ей: «Ленок, ну давай уже родим ляльку – может, все наладится у нас», а она – ни в какую!.. А Надюха – ну да, она – давалка… – Но, извините, это ты у нас – рантье, – последнее слово Серега выговорил с максимальной издевкой в голосе, тон которого стал более приподнятым и твердым, – сидишь целыми днями дома и ни хрена не делаешь, а я пашу изо дня в день, как лошадь, и мне надо кого-то драть!.. Вот я и деру ее, шалаву эту…

Выражение лица Сереги вновь сделалось понурым. Я же, понимая, что комментарии с моей стороны будут излишними, смотрел по сторонам, продолжая курить. Немного помолчав, Серега предложил мне выпить, и после того, как мы с ним опрокинули еще по рюмке, он продолжил говорить – свою правую руку, держащую сигарету, он согнутой в локте поставил на стол, время от времени затягиваясь горьким, как эта жизнь, табачным дымом:

– Вот скажи мне, братух, куда смотрит бог, а?.. Что тебя возьми, что меня, просто каждого из нас – по-своему: ты – светлейшая голова; да, сбылась твоя мечта, ты живешь на процент с накопленного капитала, можешь жить так, как хочешь, – до какой-то степени, конечно, – но призвание свое ведь ты так и не реализовал, – я затянулся сигаретой и, глубоко вздохнув, кивал Сереге в знак согласия; – меня возьми: да, у меня не такая башка, как у тебя, но мне, собственно, от жизни много-то и не надо – простого семейного счастья, любящую жену, детишек… Чтоб дом был, как говорится, полная чаша… А приходится, вон, – Серега кивнул головой в сторону кухни, где Надька продолжала болтать по телефону, периодически заливаясь противным хохотом, столь характерным для женщин ее категории, – всякими шлюхами подзаборными перебиваться…

Дальше Серега начал бормотать себе под нос что-то невнятное с матами. Он хорошо знал, что я едва ли не буквально горел от счастья всякий раз, когда мне представлялась возможность перевести, казалось бы, непринужденный разговор на философскую тему. Поэтому, смекнув, что таковая возможность мне вновь представилась, я не замедлил и на сей раз ею воспользоваться; и, хотя я вполне ясно отдавал себе отчет, что, когда в разговорах с ним мне доводилось философствовать, Серега мало что понимал, я очень ценил иметь в его лице внимательного и, что главное, благодарного слушателя:

– Ну, родной, давай начнем с того, что бог – не вселенский нянька, что по первому нашему требованию будет исполнять наши хотелки. Недаром ведь говорят в народе: «На бога надейся, да сам не плошай». Это как, знаешь, у Фомы Аквинского: «Молись богу так, как если бы все зависело от него, а действуй так, как если бы все зависело от тебя». Но, спрашивается, если, так сказать, все – в руках божьих, как же быть с нашей, если можно так выразиться, интуитивной убежденностью в том, что наша судьба – наших же рук дело? Кант бы сказал здесь, что это – диалектика, усилиями человеческого разума неразрешимая, но соединение этих противоположностей – божественного вседовления и свободы нашей воли – хотя и непостижимо для нас, причем абсолютно, однако же в нем нет ничего невозможного. Лично я эту антиномию решаю так: да, все – в руках божьих, но иных рук, кроме наших, у бога нет. Говоря это, я специально использую образы, иначе уйду в дебри – уж ты-то меня знаешь… – Серега, бодро и в то же время добродушно ухмыльнувшись, кивнул мне в знак согласия и, затянувшись напоследок сигаретой, затушил ее в пепельнице. – Как ты знаешь, я – не теист, и мой взгляд на бога (а лучше сказать – божественное) я сам называю безбожным мистицизмом: проще говоря, я не верю в бога в его общепринятом понимании – эдакого седовласого старца, восседающего где-то там, на небесах, – указательным пальцем левой руки, где у меня не было сигареты, я показал наверх, – и управляющего извне нашими жизнями, по одному только ему ведомому, для нас же – совершенно непостижимому произволу. Майстер Экхарт, величайший мистик средневековья, молился богу, чтобы тот избавил его от идеи бога, и я, признаться, все усилия своего ума уже который год направляю именно на то, чтобы освободиться от этой идеи, да вот только, увы, все не получается никак… – Затянувшись сигаретой, я наконец потушил ее в пепельнице, после чего, собравшись с мыслями, продолжил: – Так вот, Серег, открою тебе одну страшную тайну, открывшуюся некогда мне самому: богу до нас нет совершенно никакого дела. И суть не в том даже, что мы – такие бедные-несчастные, а бог – такой жестокий: все это – антропоморфизмы, применительно к божественному – именно божественному, а не богу, как продукту человеческого воображения, – все эти антропоморфизмы применительно к божественному не имеют никакого смысла. Когда я говорю, что богу до нас нет совершенно никакого дела, я тем самым имею в виду совсем не то, что подразумевают деисты, когда те говорят, что, создав мир, бог, так сказать, отошел в сторону, удалившись на вечный покой. Начнем с того, что во времени такого события, как создание мира, и вовсе не было, почему в известном смысле мир был и есть вечно. Так что, если и можно говорить, что бог создал мир, то под этим выражением следует понимать лишь то, что сам бог стал миром. Или, если быть точнее, жизнь мира и всех существ в нем – это жизнь самого бога, только переживаемая им бессознательно для себя же самого, как если бы это происходило с ним во сне. Подобно тому как мы, бессознательно для самих себя, распадаемся во сне на множество действующих в нем лиц, по ошибке принимаемых нами за внешних нам существ, тогда как на самом деле все эти существа – это мы сами, точно так же и бог, точнее, божественное в великом сне жизни распадается на множество задействованных в нем существ в нашем лице. Сам же в себе, за тем «божественным мраком», о котором говорил Псевдо-Дионисий (имеется в виду христианский неоплатоник, автор «Ареопагитик», отождествляемый церковной традицией с Дионисием Ареопагитом – О. Я.), бог уже не спит, а бодрствует, и в этом бодрствующем состоянии, которое для нас – то же, что и сон без сновидений, он не видит ничего, кроме себя же самого. Жизнь – это тягостный, местами и временами – даже кошмарный сон бога, от которого он пробуждается всякий раз, когда кто-либо из нас умирает, засыпая навеки безмятежным сном, вечным сном без сновидений. Выходит парадокс: бог – один, точнее, един, и с его точки зрения ничего, кроме него самого, в действительности не существует; нас же всех – много. Спрашивается, как же возможно, чтобы божественное, в своей внутренней, сверхсознательной жизни пребывая в вечной и нерушимой тождественности себе самому, ниспало в пространство и время, бессознательно для себя же самого разделившись здесь на множество иных, чем оно, существ? Как возможно, чтобы божественное впало в столь грандиозное заблуждение относительно себя же самого? А ведь жизнь мира – это и есть одно сплошное заблуждение бога, каждым из нас (в нашем же лице – самим богом) переживаемое как жизнь, полная страданий. Если, вслед за теистами, приписывать божественному разум и волю, при этом в совершенно ином, нечеловеческом смысле этих слов, необходимо признать, что у решения бога стать миром могло быть лишь одно-единственное основание – абсолютно свободная и поэтому начисто лишенная разумного основания воля. Это и значит, что происхождение мира необъяснимо: мир просто есть, существует, и все. Бог захотел стать миром потому, что просто так захотел, и вот – мир существует. Поскольку же бытие мира – ошибка бога, его предвечное заблуждение, а все мы – одно с богом, постольку каждый из нас един с богом в этом заблуждении, а, значит, и един с ним в ответственности за это заблуждение. Это как у Достоевского: «Все за всех виноваты». Божественное в нашем лице карает себя же само за свое предвечное заблуждение, и, увы, этому вселенскому ужасу нет конца и края… Единственное, что нам остается, так это каждым из нас по отдельности испить до дна отмеренную ему чашу. Вот как-то так…

Серега уже было приготовился заснуть, как тут же внезапно образовавшаяся тишина, прерываемая разве что «белым шумом», доносящимся из телевизора, а также громкими переговорами Надьки по телефону на кухне, словно встряхнула его.

– Ух, братка, давай-ка накатим… – Взяв в руку уже почти что пустую литровую бутылку водки, Серега разлил оставшееся по рюмкам. После того, как мы с ним осушили рюмки и, закусив, вновь закурили, он продолжил: – Тебе дай волю, так ты не остановишься, а послушаешь тебя, так сразу же хочется в петлю себя загнать!.. – В ответ мне не оставалось ничего другого, кроме как, ухмыльнувшись, пожать плечами. Серега же, собравшись с мыслями, – явно уже давало знать о себе выпитое количество спиртного, – начал говорить дальше: – Ну хорошо, раз так, то, может, поможем богу пробудиться от кошмара? Вздернемся, да и все тут! Сам посуди, какая ведь разница – еще неизвестно сколько тянуть эту поганую лямку или же в одно мгновение положить всему конец? Один хрен сдохнем!.. – Тут Серега стукнул кулаком по столу, словно в знак протеста – правда, непонятно, в чью сторону обращенного.

– Вот именно для того, чтобы неискушенному в философии человеку втолковать, почему этого нельзя делать, – отвечал я Сереге, – и существуют испокон веков религии. Как в Писании сказано: «Претерпевший до конца спасется». Возьми то же христианство: здесь есть бог, извне дающий закон, в награду за исполнение которого обещается вечная блаженная жизнь на небесах. Все просто и понятно, как то, что дважды два – четыре. К тому же бог здесь понимается не как совершенно отвлеченная сущность, которая в одно и то же время есть все и ничто, а как любящий и, что главное, заботливый отец, с высочайшей мудростью направляющий тебя своими неисповедимыми путями к твоему же истинному благу. Согласись, чтобы не сойти с ума в этом, и без того безумном мире, такая вера – очень даже хорошее подспорье. – Серега, все так же добродушно ухмыльнувшись, пожал плечами. – На языке же философии недопустимость того, о чем ты говоришь, можно выразить так: именно потому, что в своем индивидуальном сознании ты – не одно с богом, в своем желании преждевременно положить всему конец ты руководствуешься исключительно нежеланием пить из чаши, потому что ее содержимое для тебя – слишком горькое. А чаша должна быть испита до дна…