Читать книгу: «Записки отверженного. Повесть», страница 2

С тех самых пор, как мне повстречалась она, женщины в моих глазах стали просто одушевленными приспособлениями для удовлетворения мною своей похоти. Помнится мне, как-то раз я позвал к себе домой падшую женщину, над которой стал измываться, подобно герою Олега Янковского в фильме про неверную жену (Отверженный имеет в виду фильм Валерия Тодоровского «Любовник» с Олегом Янковским и Сергеем Гармашем в главных ролях – О. Я.); правда, в отличие от героя Янковского, я ее так и не отымел: бедняжка, едва успев раздеться, схватила вещи, которыми стыдливо прикрыла свой срам, и, чуть всхлипнув, бросила мне: «Псих долбаный, тебе лечиться надо!», после чего спешно вышла из моего дома. Впрочем, Казанова из меня вышел никудышный, причем не потому даже, что от природы я слишком застенчив, чтобы лишний раз заводить в известных целях знакомства с лицами противоположного пола; суть дела в том, что я слишком ленив и жаден, чтобы очередная шкура, вся ценность которой в моих глазах – наличие у нее щели между ног, разводила меня на время и деньги. При этом я не опустился настолько, чтобы не понимать, что женщина – в первую очередь человек, личность и только потом уже собственно женщина. Даже более того, сколько себя помню, я всегда охотно предпочитал женское общество мужскому, и если бы не моя нелюдимость, то, возможно, у меня было бы значительно больше знакомых женщин, нежели знакомых мужчин. Насколько женщины в большинстве своем поверхностны и даже глупы, настолько мужчины в большинстве своем низменны и пошлы; люди, признаться, вообще – редкостная дрянь… Мне далеко не чуждо пленительное обаяние женского общества, но, так и не познав женской ласки, даже от самой главной женщины в жизни каждого мужчины – матери, я должен честно сознаться, что боюсь этого обаяния, а потому и стараюсь его избегать. Должно быть, странный я человек: никто другой, как именно я сам, не причиняет мне столько боли, но все же я предусмотрительно избегаю того, чтобы эту самую боль причиняли мне другие.

Я – активный интроверт с пассивной жизненной позицией: уж в чем я в своей жизни и был по-настоящему активен, так это в своей рефлексии. Старательно, подобно искушенному хирургу, я невидимым скальпелем препарирую на части свою и без того измученную душу – и так изо дня в день. Единственное, над чем в этой жизни я упорно трудился, так это над тем, чтобы соорудить плотный, непроницаемый панцирь, в котором, укрывшись от внешнего мира, мог бы наслаждаться своим уединением. Правда, нельзя сказать, чтобы повседневное течение дел в моей жизни пускалось мною на самотек: пусть сейчас, будучи уже на четвертом десятке лет, я и не могу сказать про себя, что усвоил так называемое искусство жить, однако же применительно к себе образ законченного неудачника я нахожу весьма далеким от истины, и мне даже удалось добиться определенных успехов в том, что касается чисто внешних условий моего существования. С самого начала своей трудовой деятельности я поставил перед собой целью во что бы то ни стало добиться материальной независимости, и уже к тридцати годам эта цель была мною достигнута: поскольку я до сих пор так и не обременил себя семейными обязательствами (в чем сейчас нахожу свое очевидное преимущество), мне удавалось регулярно откладывать не десятую и даже не пятую часть, а ровно половину от заработанных мною денег (точнее, тех, что получал в чистом виде, на руки), и благодаря их грамотному вложению по истечении всего семи лет я нажил капитал в размере, позволившем мне за счет одного лишь процента с этого самого капитала обеспечить себе жизнь хотя и не в полном достатке, не говоря уже об изобилии, но и далеко не в нищете. В том, что касается денег, я всегда твердо держал в уме слова Шопенгауэра, этого мудрейшего из людей: «На наличное состояние необходимо смотреть не как на позволение и уж тем более не как на обязательство покупать себе мирские удовольствия, а как на страховку от многих лишений и бед». Поэтому, будучи невезучим в любви к женщинам, я так и не стал расточительным на их покупную любовь: ведь это верх неблагоразумия – кратковременную вспышку животного наслаждения разменивать на деньги, которые уже в ближайшем будущем понадобятся тебе на твои насущные потребности.

Что в первую очередь побуждало меня стремиться к материальной независимости, так это желание как можно меньше зависеть от других людей. Скажу даже более прямо и точно: желание как можно меньше иметь с ними что-либо общее. Будучи выпускником философского факультета, я недолгое время проучился в аспирантуре, которую так и не закончил потому, что, проходя практику, убедился, что совершенно не вижу себя на месте преподавателя философии. Стоило только мне представить себя постоянно находящимся в окружении бездарной профессуры, засиживающей чужие места, ей по праву не принадлежащие, а также предстать один-единственный раз перед сворой болванов, не то что бы не смыслящих ничего в философии, а не испытывающих к ней ни малейшего интереса, – на меня тут же нахлынула гнетущая тоска, и на протяжении нескольких лет я, точно перекати-поле, скитался с одного места работы на другое, на каждом из которых держался от силы всего несколько месяцев. Всякий раз, когда на очередном собеседовании какой-нибудь слащавый пижон донимал меня вопросом, чем меня заинтересовала именно эта работа, я, едва сдерживая злость, ловил себя на мысли: «Ты и вправду идиот или только прикидываешься?! Глаза свои разуй, посмотри, какое образование указано у меня в резюме, и тогда ты поймешь, действительно ли меня интересует твоя поганая работа!» Я никогда не был лодырем и принимался за самую разную работу – благо, покойница-мать воспитала меня далеко не белоручкой, – в том числе и сопряженную с физическим трудом, даже тяжелым, и что меня действительно тяготило в любой работе, за какую бы я ни принимался, так это необходимость терпеть ограниченное, тупое стадо двуногих обезьян, рядом с которым всегда чувствовал себя едва ли не с головы до пят измазанным в испражнениях. Правда, насколько бы зол на жизнь я ни был в ту или другую минуту этой самой жизни, у иного, кто так или иначе был со мною когда-либо знаком, волосы на голове встали бы дыбом, прочти он эти строки, ибо внешне я всегда и на всех производил впечатление эдакого хорошего парня – дисциплинированного, ответственного, исполнительного и, что главное, миролюбивого. И действительно, я – очень даже неконфликтный человек: сколько себя помню, я редко когда в отношениях с другими опускался до хамства, которое всегда считал ниже своего достоинства, и, если какой-нибудь сволочи хватало дерзости покушаться на мои личные границы, я отвечал пассивно-агрессивным тоном, при этом не переходя к открытой агрессии.

Но, чем больше злости я в себе подавлял, тем больше, невидимо для чужих глаз, у себя внутри я взращивал дьявола, требующего, чтобы когда-нибудь ему довелось выйти наружу. Вот почему на какое-то (правда, непродолжительное) время властителем моих дум стал Гартман – чудак, про которого Дюринг резонно сказал, что «спроектированный им конец мира посредством решения, принятого большинством человечества (его коллективного самоубийства – О. Я.), превосходит все явления обычного мозгового расстройства»: бывало, в минуту яростного исступления я наедине с собой представлял себе в образах фантазии с поистине сладострастным упоением, как, получив доступ к ядерной кнопке, превращаю себя вместе со всей планетой в радиоактивную пыль… Впрочем, будучи человеком, бесконечно далеким от идеала святости (и, признаться, к нему и не стремящимся), я все же бесконечно далек от того, чтобы прослыть за исчадие ада. Меня до глубины души трогает всякая несправедливость в жизни, и я, подобно герою Роберта Де Ниро (имеется в виду кинодрама Мартина Скорсезе «Таксист» с Робертом Де Ниро в главной роли – О. Я.), с внешним безразличием наблюдаю за происходящим у меня на глазах безумием, и лишь очень тонкая грань отделяет меня от того, чтобы, сделав себе ирокез, взяться за револьвер и с улыбкой безумца начать отстреливать одного за другим обидчиков «униженных и оскорбленных» (явная аллюзия на Достоевского – О. Я.). Другая же часть моей души постоянно напоминает мне о том, что я сам – из стана «униженных и оскорбленных», и что эти последние – сами из стана тех, кто в других ситуациях выступает обидчиком, – эта, пожалуй, темная сторона моей души постоянно напоминает мне о том, а потому и побуждает меня к тому, чтобы участвовать в безумном празднестве жизни, будучи в нем совершенно безучастным, оставаясь к нему полностью безразличным, с чувством глубокого удовлетворения созерцая все это безумие как торжество некой высшей справедливости…

В фильме Вернера Герцога «Строшек» (том самом, который незадолго до самоубийства посмотрел лидер британской постпанк-группы «Joy Division» Иэн Кертис – О. Я.) есть фраза, время от времени то и дело всплывающая у меня в памяти: «В этом мире все – один против другого, а бог – против всех». Кстати говоря, в мифологии дьявол выступает в двояком обличии – с одной стороны, как враг бога, а с другой стороны, как обвинитель перед его лицом рода человеческого. И будь я самим дьяволом, перед лицом бога я во втором обличии выступал бы настолько же, насколько и в первом. Чтобы не быть голословным, расскажу о произошедшем у меня на глазах буквально сегодня вечером. Возвращаясь домой из магазина с пакетом продуктов в руке, у себя во дворе я застал вот какую сцену. На мужичка, явно находящегося, мягко говоря, в нетрезвом состоянии, неподалеку от магазина, откуда я только что вышел, набросилась свора малолеток (на вид – не старше тринадцати-четырнадцати лет) из человек пяти-шести – двое-трое девах и трое-четверо мальчуганов. Как это обычно и бывает, тот, что в этой шайке-лейке – предводитель (или, лучше сказать, заводила), дабы отличиться в глазах самой смазливой девчонки, тем самым произведя на нее впечатление, проявлял себя, так сказать, с особым героизмом. Зрелище это со стороны воспринималось столь же убого, сколь и жутко: пока тот, что из прочих мальчуганов метил на роль быка-осеменителя, с типично девичьим коварством подстрекаемый к тому красавицей, мужичок, опрокинутый на землю, что есть мочи отбрыкивался от наносимых ему ногами ударов, а также невнятным голосом выкрикивал малолеткам что-то, изрядно приправленное матерщиной; тем временем зеваки из числа тех, что либо выходили из магазина, либо просто проходили мимо, стояли в стороне, увлеченно наблюдая всю эту картину, а кое-кто и вовсе принялся снимать происходящее на камеру телефона. Уже было собравшись разогнать свору малолетних чертят, в своей «детской» забаве вошедших во вкус, я поймал себя вот на какой мысли: «Прежде чем вмешиваться, утверждая вселенскую справедливость, подумай, что на месте этих малолеток могли быть дети, которых, возможно, этот алкаш бросил однажды на произвол судьбы вместе с их матерью, угнавшись за очередной юбкой; так что, как знать, может, пусть и с запозданием во времени, сейчас ему вернулся бумеранг. Вечное правосудие, однако, не дремлет…» Додумав у себя в голове эту глубокую мысль и докурив сигарету, я, медленно выпустив через ноздри дым, бросил окурок на землю, плотно втерев его туда ботинком, – как если бы поставил для себя в этом вопросе жирную точку, – и продолжил свой путь домой…

А ведь завтра, между прочим, у меня – день рождения. Должен прийти Серега со своей потаскухой Надькой – надо подготовиться к тому, чтобы их встретить. Да и поспать бы еще не мешало, а то на дворе уже пятый час утра…

Четверг, 4 июня

Серега – мой бывший однокашник, знакомый из числа тех, кого обтекаемо называют «друг», вместо того чтобы сказать прямо «собутыльник». Его психологический портрет – совершенный антипод моему собственному: еще со студенческих лет Серега был, что называется, типичный рубаха-парень – жизнерадостный, открытый этому миру, который, в свою очередь, по отношению к нему отнюдь не торопился быть дружелюбным; впрочем, как бы тяжело подчас ни было Сереге по жизни, он, несмотря на все удары судьбы, держал их стойко, до последнего сохраняя бодрость духа, слишком часто недостающую мне самому. По причине скороспелого брака Серега очень ненадолго утвердился в роли верного мужа. Еще до того, как в его жизни появилась Надька, он систематически похаживал налево от своей жены Лены, с которой я имею, скорее, шапочное знакомство – правда, вполне достаточное, чтобы, не одобряя поведение Сереги, понять, чего он ищет в других женщинах. Что же до Надьки, то я – впрочем, как и сам Серега, – изначально был через третьих лиц (наших с Серегой общих знакомых) осведомлен о том, что она, так сказать, слаба на передок: имея законного мужа и будучи даже матерью двоих несовершеннолетних детей, она уже до Сереги прошла чуть ли не через роту мужиков. Серега, со свойственной ему наивностью, остающейся ему по жизни единственным верным спутником (насколько мне известно, Лена, зная о его похождениях, не оставалась в долгу – по крайней мере, раньше), верит, что Надька ему верна, и как бы иной раз я ни пытался ему открыть глаза на очевидное, увы, в случае с Серегой постоянно себя оправдывает грубая, но все же мудрая поговорка: «Хоть ссы в глаза, все – божья роса». Наивность Сереги подчас меня дико раздражает, но за что я всегда ценил и по-своему даже любил его, так это за доброту его сердца. Поистине, этот мир держится на добрых людях – таких, как Серега, – только хотелось бы мне знать, кому от того какая польза? Миру многим лучше не держаться, а как можно скорее провалиться в черную дыру небытия. И почему я столь категоричен в этом мнении, так именно потому, что люди, подобные Сереге, несмотря на всю свою доброту, от этого же мира терпят больше всех. Иной раз Серега в разговорах со мною сетовал на себя же самого, сокрушаясь, что сам понимает свою беду, но при этом не может с собой ничего поделать; только вот, увы, характер – это судьба… Порою я ловлю себя на мысли, что, возможно, для себя же самого куда лучше быть таким чистым душой простаком, как мой бывший однокашник, нежели таким озлобленным циником, как я. Если же спросить у меня, почему, при всей нашей с Серегой полярности, он, пусть и с оговорками, до сих пор остается моим другом, ответ мой будет таков: в других мы любим именно то, чего так недостает нам самим.