Читать книгу: «Сверхкомплектные звенья», страница 6

Илья был проще, он вообще не думал, что скажут о нем потомки. И уж попасть в летопись не рассчитывал точно. Ему просто было как-то грустно, что верить приказывают, а поклоняться заставляют, да еще и пишут об этом небылицы в книгах. Он этого не понимал, но признавал: раз надо – значит надо. Креститься ему посоветовал Добрыня еще в первую встречу. С годами Илья убедился, Добрыня худого не советует…

Поцеловав митрополиту руку, получив благословение и выслушав ласковые слова – Феофил говорил по-русски очень чисто, не как другие отцы-греки, – Илья, осмелев, ткнул пальцем в Солового и спросил:

– А в Греции волоты есть?

– В Греции все есть, – ответил митрополит, не задумываясь.

– Надо сходить к вам, пару Соловых йотунов прибить мне на шубу, – сказал Добрыня, появляясь сзади. И буркнул Илье на ухо: «А я тебе говорил…»

Митрополит усмехнулся:

– У нас они зовутся паны. Но их истребляли, и теперь они живут только высоко в горах. Думаю, их очень мало. И я не стал бы носить такую шубу, сын мой. А вдруг это существо – человеческое?

Добрыня опешил.

– Это? – переспросил он, показывая за спину. – Да он же чистый демон. Сожрал целое село.

– Он вполне может происходить от того же корня, что и все мы.

– От Адама?! Поглядел бы я на того Адама…

– Человеческие существа очень разнятся, сын мой. Давно наши мудрецы озадачены вопросом, как относиться к этим… панам. И склоняются к тому, что создания сии более человеки, чем нет. Погляди сам: две ноги, две руки…

– Да что же теперь – крестить его?! – воскликнул Добрыня.

Голос воеводы прозвенел в наступившей внезапно тишине: весь двор кланялся. Добрыня и Илья спешно повернулись к терему и тоже склонили головы.

Князь был весел, а правду сказать – навеселе.

– О чем спор? – спросил он, неся грузное тело прямо на Илью. – Всегда где мой Урманин, там спор. Верный мой Урманин. Дай я тебя поцелую. Вот! И вот! Всем глядеть, как я его целую! Вот! Ну храбр! Я на тебя надеялся, я знал! Это ж надо какую ты мне приволок… зверюгу.

– Церковь сомневается, что зверюгу, – пожаловался Добрыня.

– А кого? – удивился князь. – Пойдем смотреть.

Приобняв Илью и увлекая его за собой, князь двинулся к саням.

– Видел уже, – шепотом сообщил он. – Но еще посмотрю. Так положено, чтобы при всех. Да и лишний раз не вредно.

Соловый глаз не открыл, дышать глубже не стал, валялся на санях грудой мяса и шерсти.

– А отец Феофил так напугался, что с амвона упал! – прошептал князь и тонко захихикал. – Илюша, пускай волот еще свистнет! И вообще, покажи его. Представь. Чтобы крепче запомнили, кого бояться.

– Не надо бояться! – возразил Илья.

– Глупый. Меня бояться, меня! И тебя.

– А-а… Ну я попробую, – согласился Илья.

– Помогайте ему, – велел князь гридням.

Солового общими усилиями отвязали от саней и усадили на них. Илья освободил ему пасть. Волот мучительно закашлялся.

– Ишь ты, прямо по-человечески, – заметил князь. – Вот же тварь.

Поднять великана, чтобы все оценили его вышину, не смогли: ноги, видно, совсем отнялись, Соловый падал. Но даже сидя он был ростом с Илью. А уж шириной…

Илья тихонько свистнул. Волот приоткрыл глаз и вдруг глянул на своего мучителя с такой бешеной злобой, что Илья едва не попятился. И свистнул еще.

– Затыкай уши, княже.

Князь послушно сунул руки под шапку.

Соловый опять закашлялся, сплюнул, негромко ухнул, глухо, но так, что эхо прокатилось по крышам.

– Давай-давай! – прикрикнул князь.

Илья свистнул как надо, по-лешачьи. И Соловый не выдержал, ответил.

Волот издал дикий вопль, от которого вскочил даже пьяный под столом и полопались окна в тереме. Бояре полезли на забор, в страхе отшатнулись гридни, а митрополит упал на ровном месте.

Соловый визжал и улюлюкал. Он пытался вскочить с саней и попереть на Илью. Но рухнул на колени и так остался стоять, раскачиваясь и мотая головой. С его мясистых губ летела пена. Теперь он только шипел.

– Слыхали? – спросил князь, оглядываясь. – Эй, а куда вы все?..

Посмотрел, как поднимают митрополита, и вроде бы остался доволен. Щелкнул пальцами, чтобы поднесли вина. Жадно выпил.

Подошел Добрыня.

– Теперь голову с плеч – и кончено дело, – сказал воевода. – Довольно тварь бессловесную мучить, веселиться пора.

Илья согласно кивнул.

– Прямо не знаю, – пробормотал князь, утираясь рукавом.

Илья и Добрыня, разом повернув головы, недоуменно уставились на него.

– Ну да, кричит, – объяснил князь. – И на черта похож. А на человека тоже похож. Разъясни, отец Феофил.

Митрополит был уже тут как тут.

– Трудный вопрос, сын мой. Я как раз говорил храбрам: существо это может вести свой род от одного с нами корня. От первого человека, созданного Господом. Мы все очень разные: ваша кожа бела, а моя смугла. А сколько удивительного народу приходилось мне встречать: и шестипалых, и волосатых, знал даже одного мальчика с хвостиком… И вот еще пример: бывало ли, чтобы ослица или коза понесла от человека?

– С этим мы боремся! – строго заявил Добрыня.

– …А от панов женщины беременеют.

Илья потупился и шевельнул бородой, закусил губу.

– Повторяю: что теперь, крестить эту тварь?! – воскликнул Добрыня.

– Не знаю, – уклончиво ответил митрополит.

– Так он – кто? – захотел прямого ответа князь, тыча пальцем в Солового.

– Не знаю. Но есть мнение, что пан, йотун, леший, орк – как его ни называй – просто дикий человек.

Добрыня оглянулся на безучастного волота.

– Дикий человек?! – рявкнул воевода, наливаясь кровью. – Да это я дикий человек!!! На, погляди! Это мы с Урманином дикие! Хочешь, покажем, какие?!

– Полегче, а? – буркнул князь.

Толпа приглашенных, держась в отдалении, колыхалась. Никто не понимал, о чем спор. И кажется, сам князь не вполне сознавал, чего ему надо.

– Чего тебе надо? – резко спросил Добрыня.

Князь виновато поглядел на воеводу и совсем по-детски, как в те времена, когда Добрыня был ему дядькой, сказал:

– Боюсь греха.

Добрыня воспринял княжий ответ тоже не по-взрослому. Схватился за голову и, бормоча: «Ох, только не это опять, что угодно, только не это…», ушел к столам. Перед ним испуганно расступались.

Митрополит старательно отворачивался от князя, чуя, какую невкусную кашу заварил своими рассуждениями. Князь уже отказывался казнить разбойников, говоря, что это не по-христиански. Находило на него временами, чем дальше, тем чаще, особенно под медом.

Он не метил в святые, просто был далеко не молод, устал, и многочисленные прошлые грехи, пускай усердно замоленные, его тяготили. А грехи за ним числились не простые – страшные, княжьи. Бог ему, может, простил, зато сам он год от года все больше мучился и новых грехов боялся.

Особенно под медом.

Толпа встревоженно перешептывалась.

Добрыня жадно пил вино, запрокинув кувшин.

Князь мучился.

Митрополит страдал.

Озадаченный Илья чесал в затылке.

Соловый все стоял на коленях, пуская слюни.

И тут до Ильи дошло, что творится.

– Ага, – сказал он. – Ну раз так… Ладно.

Он шагнул к Соловому, знаком показал гридням, чтобы отодвинулись. Взялся за меч. И легонько свистнул волоту.

Соловый чуть приподнял голову, чтобы посмотреть на храбра. Шея волота от этого почти не вытянулась, слишком мало ее было, шеи. Снести голову Солового в один удар Илья не смог бы.

– Ты что?! – возопил князь. – Ты!!!

Илья рубанул слева направо, продернул лезвие на себя – Соловый, хрипло захлебываясь, начал падать, – взмахнул мечом и ударил вновь, справа. Тяжелая голова волота сползла ему под ноги, а тело, выхлестывая кровь, медленно завалилось на бок и гулко рухнуло.

Мертвая тишина стояла на дворе, только князь хрипел и сипел не хуже волота в бессильной злобе.

Илья нагнулся, обтер меч о желтоватую шерсть, убрал в ножны. Поднял голову Солового, поклонился князю и пошел в толпу, кого-то высматривая.

Лука Петрович попятился от него, забрызганного кровью, выставив перед собой руки.

– Я ведь обещал, – сказал Илья, бросая голову Луке.

– Да что же это?! – вскричал в отдалении князь. – Да как посмел! Без моего позволения!

Илья подошел к столу, взял кувшин и осушил до дна в два глотка. Утерся. Подмигнул Добрыне.

– Ну ты силен, брат крестовый, – сказал тот.

Илья схватил кувшин побольше, сунул его под мышку и, раздвигая плечом бояр, направился к забору.

– …И обедню испортил! – разорялся князь. – Да ты кто?! Что себе позволяешь?! Эй! Взять его! И в поруб! На хлеб и воду! Не-на-ви-жу!!!

Илья прыгнул, одной рукой подтянул себя на забор. Посмотрел, как лениво – зная, что не успеют, – бегут к нему гридни и стража. Прислушался к сдержанному одобрительному хохоту знати.

– Куда?! – кричал ему князь, топая ногами.

Илья, сидя на заборе, отхлебнул из кувшина.

– Я вернусь! – пообещал он.

Спрыгнул на другую сторону и был таков.

Потом Илью видели в городе.

Его носил на руках люд.

Григорий Панченко. Одни

Первую из пихтовых веток человек сдвинул осторожно, приподнимая и поворачивая ее наружу, чтоб снегом не обсыпаться. Со второй уже легче получилось.

Это было, как выломиться из-под сугроба: снег, шедший с полуночи и прекратившийся лишь недавно, укрыл их ночлежную лежку целиком, даже зелень пихтарника, наверно, со стороны не разглядеть. Впрочем, под совьим солнцем вся зелень сера. Да и некому тут разглядывать.

Он всей грудью втянул воздух – сейчас особенно сладкий. Полностью сдвинул с головы капюшон верхней кухлянки, слегка оттянул назад капюшон нижней, открывая лоб и щеки. Кожей лица поймал, ощупал ветерок: тот был легок, игрив, задувал без злости.

Человек опустил руку внутрь ночлежника, нащупал у изголовья мерную стрелу, лежавшую отдельно от прочих, торчмя погрузил ее в снег. Прежде чем костяное острие ткнулось во вчерашний наст, черенок прошел сквозь свежевыпавшую мякоть почти до оперения.

Поверхность не была совсем уж нетронутой: снегопад едва успел завершиться, как мыши, прокопав в рыхлой толще новые ходы, устроили по снегу пробежки. В одном месте цепочка мышиных следов обрывалась приметным росчерком – небольшая сова подхватила выскочившего из норки грызуна, чуть тронув снежную гладь кончиками маховых перьев. А вот тут мышковала ласка: парные отпечатки ее лап на прыжке, потом еще прыжок, третий прыжок, более длинный, и пятнышко крови на чуть взрытом снегу.

Почти вплотную к их лежке. Ну для подснежной мелочи людское присутствие – не угроза.

Дотянувшись до пятнышка, человек осторожно размял его в пальцах. Кровь замерзла не натвердо.

Теперь он многое знал о грядущем дне и о том пути, который они с напарником сейчас выберут.

– Ы?

Напарник молчал.

– Ы?

По-прежнему ни звука. То есть звуки-то были: могучий храп. Но к этому привыкаешь, как и к запаху, перестаешь замечать – раз уж вы много ночей подряд делите на двоих тесноту зимних лежек.

Прозвание напарника было Мирэгды, но оно никогда не звучало полностью, это им обоим получилось бы в тягость. Что ж, не вышло зайти с темени – попробуем со стороны пяток.

– Мир? – по-прежнему нет ответа. – Мирэг?

Храп сменился жалобным стоном.

Вот и ладно. А сам он, значит, до следующей темноты – Хятак, а не Хятакчэн. Их тут только двое среди зверей и зимы, так что надо свои прозвания держать в один вес.

– Вставай, лежебока.

Мирэг снова застонал высоким голосом, точно женщина, девочка даже. Он понимал, что все равно вот-вот ему предстоит покинуть уют ночлежника и выбираться на мороз, но цеплялся за последние мгновения полусна, как волк на копье цепляется за остатки жизни.

– Вставай-вставай-вставай. Это летом будешь в путь отправляться с первыми лучами, а сейчас нам по совьему солнышку надо выйти. Иначе до темноты не успеем. По Верхней гряде, потом направо до Костра, да еще к Пристенному лесу – ого! Да еще на ночлег там устроиться. И по пути все время смотреть, смотреть, смотреть вокруг. Это даже если делать ничего не придется. Ну, просыпайся!

Долгим хныкающим стоном Мирэг выразил свое отношение к пути по Верхней гряде, к «смотреть, смотреть, смотреть» и вообще к самой мысли подниматься в совье время.

Хятак решительно сел, тем самым обрушив несколько пихтовых ветвей. Теперь он уже не старался избежать того, чтобы снежная осыпь не попадала внутрь лежки, – наоборот, будто случайно направлял ее холодные ручейки напарнику под бок или на спину.

Быстро умылся снегом. Прожевал кусок вяленой оленины, запил водой, за ночь натаявшей в кожаном мешочке. Вновь наполнил его, горстью черпая снег подальше от следов мышей и мышеловов, завязал, сунул под верхнюю кухлянку. Немного задумался над снегоступами, но все же выбрал медвежьи лапы, а вороньи сунул в заплечную котомку. Туда же и остальной их скарб уложил, безжалостно выдернув мягкую шкуру из-под головы Мирэга. А когда сбросил с пня торец большого копья, этой ночью послужившего коньковой жердью, на напарника обвалились последние из ветвей кровли – и тому, хныкай не хныкай, поневоле пришлось вставать.

Все еще поскуливая, он в два глотка выхлебал свою долю талой воды, чавкая, расправился с мясом. И уныло посмотрел на котомку: это была его ноша.

– Ты хоть бы морду умыл, – строго сказал Хятак. Он уже стоял на медвежьих лапах, с луком на одном плече, колчаном за другим, а больше ничего ему на себе тащить не полагалось.

Мирэг, отвернувшись, угрюмо буркнул. Но все же послушался: зачерпнул огромными ладонями снег, с силой протер лицо. Лишь после этого проснувшись по-настоящему, ухнул, загоготал, лихо подпрыгнул на половину своего роста и одним движением взбросил котомку на спину.

* * *

На Верхнюю гряду они поднялись, когда восточный край неба чуть заметно зазеленел сквозь черноту. К тому времени, как его подсветила белая полоса, проделали уже немалый путь.

Хятак на снегоступах был проворен: и все так говорили, и, главное, он сам это знал про себя. Но сейчас ему оставалось только любоваться тем, как идет его напарник без всяких снегоступов: длинный могучий шаг, длинная могучая нога, глубоко входит в снег, находит там опору, выдергивается легко, точно мерная стрела, не увязая, еще на движении вверх стряхивая остатки снежной мякоти, и снова шаг… Цепочкой, по-волчьи, тянутся следы, без развала, словно Мирэг ступает на прочерченную поверх белой глади полосу, тщательно следя за тем, чтобы ни носком, ни пяткой не выйти за пределы линии…

Даже на посох-копье не опирается, держит его в руке свободно. А его ведь, этот посох, не каждая ладонь охватит! Они сегодня под ним вдвоем ночевали, прислонив к древку пихтовый лапник.

Хятак завистливо вздохнул, признавая: в такой ходьбе он рядом с напарником – все равно что кочевой олень рядом с редким здесь зверем по имени лось. И тут же упрекнул себя: каждый силен в своем. Из них двоих он старший, а что до ходьбы, так он ведь и в зоркости за Мирэгом первенство признает, во всяком случае сейчас, до восхода ястребиного солнца. Старшинству это не помеха и не отмена!

Вновь упрекнул себя: до́лжно ли кичиться своим старшинством, раз уж они тут вдвоем, одни, за много дней снегоступной ходьбы от своих… Учитель такой похвальбы, даже мысленной, точно бы не одобрила.

И тут он, как в древесный ствол, чуть не ткнулся в спину резко остановившегося Мирэга.

«Что?» – спросил беззвучно, знаком руки, одновременно сдвигая лук с плеча.

«Впереди-справа», – также знаком ответил напарник. Потом, сообразив, что ястреб на небе еще недостаточно сменил сову и, стало быть, Хятак по-прежнему полуслеп, указал своим огромным копьем на неглубокий распадок, пересекавший их путь.

Да уж. Помяни ровную цепочку волчьего следа – и он тут как тут.

Стая, впрочем, была слишком велика, чтобы оставить одну цепочку, хотя звери стремились держаться один за другим, нос в хвост. Шестнадцать их. Или – Хятак присмотрелся внимательней, прошел вдоль волчьей тропки с полсотни шагов, – может быть, все же на одного-двух поменьше. Впрочем, особого значения это не имело: главное, матерых – пятеро, а переярков при них уж пусть будет, сколько есть. Хотя переярки крупные, выросли в сытости…

Под нижнюю кухлянку словно кто-то впихнул кусок льда, скользнувший от шеи вниз вдоль всей спины. Такой стаи вполне хватило бы на них обоих. Пусть не сейчас, когда они, бодрствующие, готовы ко всему, что до́лжно, но посреди ночи…

Как раз тогда эта стая здесь и прошла.

Да нет, вздор. На десятки дней хода вокруг волки знают и признают силу человека. А совсем уж чужая стая (что она просто чужая, сомнений мало: этой зимой Хятак ее прежде не видел, а главное, не представлял, из каких взрослых зверей такая пятерка могла составиться – вроде все в округе были на виду) вряд ли могла сюда дойти в целости, слишком уж много волчьих владений ей бы пришлось пронизать. Уж молодняк точно в целости не сохранила бы.

Другое дело, что чужаки, пусть даже ближние и верховенство человека признающие, тоже порой могут себя неправильно повести…

Мирэг мрачно смотрел на следы, принюхивался, брезгливо поджимая верхнюю губу.

– Хозяева… – со вздохом пояснил ему Хятак.

Тот угрюмо буркнул что-то, взмахнул копьем-посохом.

– Само собой, верю. – Хятак улыбнулся. – Ты, силач, вот как припустишь за ними прямо сейчас, да как догонишь, да как порвешь в клочья всех-всех, прямо руками, тебе даже копье не понадобится – разве же я сомневаюсь? Просто они хозяева младшие, а мы-то старшие. Вот мы и приглянем, чтобы они не обижали гостей.

Снова последовало недовольное бурчание и грозный взмах, но Мирэг уже смирился, уже шел вдоль гребня – туда же, куда они направлялись прежде, чем их путь пересекла волчья тропа.

– Может, они все-таки самовольничать не станут, – теперь, когда почти совсем уже рассвело, Хятак держался впереди, говорил, оглядываясь через плечо. – Вон у нас тут два стада кочевых оленей бродит – что нам, жалко? Или, может, на Одноухого с его женами наткнутся, он тоже те стада имеет в виду… Ну так тут нам тем более вмешиваться незачем, правда?

Мирэг согласно кивнул. Из его взгляда понемногу исчезало недовольство.

* * *

Незадолго до полудня они вышли к тому месту, где Хятак загодя наметил дневную остановку. До той поры с гребня увидели многое и многих. Волчью стаю – нет, да и семья Одноухого им на глаза не попалась, но удалось рассмотреть место, где прайд устроил ночное пиршество: судя по всему, не кого-то из кочевых оленей там задрали, а большерогого. Оба напарника одинаково нахмурились, но Одноухий – он ведь тоже гость, так что ему можно. Зато пришлые волки, если они действительно решили поохотиться по эту сторону гряды, вскоре поймут, что сделали совершенно неправильный выбор. Прайд на своих охотничьих землях соперничества не терпит.

Издали видели пасущихся бизонов, за ними, расширяя борозду, держался табунок лошадей. Конечно, бизоны мордой пашут снег глубже, чем лошади копытят, но вообще-то табуну в эту пору и самому прокормиться по силам. Стар, что ли, жеребец у них, мало взрослых кобыл, много годовичков? Нет, очень хорош жеребец (он их издали заметил, повел головой в сторону гряды, всмотрелся, принюхался), кобыл шесть, молодняк не сплошь годовички, трехлеток даже больше.

Тогда чего же табун стремится жаться поближе к сильному стаду, неужели стая-заброда так всех успела перетревожить?

Может, она тут все же не одна?

Если так, с волками вскоре надо будет что-то делать: «гостевое» мясо – не про них. Это ведь только говорится, что, мол, как повстречаются они с прайдом, то и закончена их охота. На самом-то деле могут долго таких встреч избегать, а потом вдруг возьмет да покроется настом и этот снег, тогда львам волков вообще не выловить чуть ли не до самой оттепели. А к тому времени многое может случиться…

Все это Хятак вслух говорил напарнику, пока они шли по гребню. Мирэг порой с сомнением хмыкал, но больше соглашался. Вдруг сделал знак молчания, подбежал к плоско нависающей над откосом скале, опасно перегнулся через ее край, всматриваясь…

«Что?» – Хятак сразу оказался рядом, но столь далеко свеситься он не мог.

Вместо ответа напарник все так же молча приложил палец к носу.

Тут зверь внизу зашевелился, сделал несколько шагов и сразу стал виден.

– Да не так, а так, дурень! – наставительно произнес Хятак, взял Мирэга за руку и передвинул его палец с кончика носа на середину лба. – Лоборог, не носорог. Одинец, старина Горболобый. И чего от него таиться, спрашиваю я тебя?

Напарник понуро уставился себе под ноги. Таиться и в самом деле было незачем, во всяком случае здесь и сейчас, Мирэг отлично понимал это, но ничего не мог с собой поделать.

– Гость! – точно маленькому, проговорил ему Хятэг, указывая на лоборога. – Ты понял? Го-ость!

Замолчал, поймав себя на том, что говорит как Учитель. Даже ее голосом.

– Го-о-сть… – виновато признал напарник. И, сумев превозмочь себя, выпрямился во весь рост, развел плечи, лихо, оглушительно свистнул… Но тут же, содрогаясь крупной дрожью, зажмурил глаза, да еще вдобавок прикрыл их ладонью.

Далеко под ними, у подножья гряды, огромный зверь, услышав свист, яростно крутнулся на месте, вскинул торчмя непомерный рог, будто насаживая на него врага. Счастье еще, что Мирэг этого не видел, а то гонись потом за ним…

Снежный покров старина Горболобый вспарывал так, что куда там любому бизону. Но никто из зверей помельче не держался за ним, даже в отдалении.

– Ладно, пошли отсюда, – смилостивился Хятэг.

Он, конечно, знал, что творится с напарником. Пять лет назад, когда Горболобый уже был стареющим одинцом, столь же злым, как сейчас, а Мирэг, доведись ему встать пятками по обе стороны основания его рога, макушкой ну никак не дотянулся бы до острия, они друг с другом повстречались. Лоборог о той встрече, наверно, забыл уже на следующий день, а вот Мирэг запомнил навсегда. Он при всей тогдашней юности уже был ловок, могуч и преисполнен веселого убеждения, что нет в тундростепи зверя, в одиночку опасного для него: если кого за загривок не поднять, то от такого всегда можно увернуться, плясать вокруг него, дразнить, теребить его шерсть, пока тот, неуклюжий, глупый, не признает наконец свое поражение.

Старина Горболобый его в этом разубедил. Одним движением.

Телесно Мирэг почти не пострадал: острие рога его миновало, а упал, высоко подброшенный, он тоже очень удачно, ни единой косточки не сломав. Но отвагу пришлось возвращать долго, уверенность и веселье тоже. Учитель с ним возилась года полтора, в итоге сумела отыскать все утерянное, собрать воедино… Вот только при встрече с Горболобым это заново рассыпа́лось. Лишь с ним одним: других роголобов, почти столь же сильных и куда более проворных, Мирэг бесстрашно обтанцовывал, вихрем крутился вокруг, дергал за хвост, запрыгивал на хребет…

Хятак думал, что до привальной рощи они так и будут идти молча, угрюмо, избегая смотреть друг на друга. Но Мирэг вдруг обернулся на него смущенно, и оба тут же растянули губы в улыбке.

Поэтому в рощицу, где им предстояло остановиться на полуденный отдых, напарники вошли смеясь.

Носорогов они по пути, кстати, тоже увидели, двоих, но вдалеке. И столь редкого здесь лося.

Владык что-то не было. Возможно, они ближе к Правому кряжу сейчас держатся.

* * *

Смешанная поросль надежно закрывала бы от ветра, однако его и так не было. А солнце грело так, что сильнее уж не станет.

Хятак сбросил верхнюю кухлянку на снег, а на нижней ворот уже был расшнурован. Мигом выполз из нее, а значит, и из остальной одежды разом: нижняя кухлянка сшита со штанами, те – с внутренними унтами. Тут же вывернул все это наизнанку и резко, с хлопком, встряхнул. На миг, как в тумане, скрылся в осыпи оленьего меха, уносящей пот и грязь: для того нательные одеяния и шьют из пыжиковых шкурок, волос которых ломок.

Бросился в рыхлый снег, словно в воду, забарахтался в нем, растираясь и покрикивая. Лишь когда сделалось совсем невмоготу, стал на верхнюю малицу босыми ногами, еще раз встряхнул нижнее одеяние, снова вывернул его шерстью внутрь и, отчаянно стуча зубами, натянул на себя.

Мирэг за всем этим следил крайне неодобрительно. Даже обнял себя руками за плечи, словно ему вдруг стало зябче, чем прежде.

– На девушек, небось, смотреть слаще было? – подзадорил его Хятак, все еще зубом на зуб не попадая.

Напарник потупился: было дело, получил он от Учителя нагоняй за то, что подглядывал за купающимися в снегу девушками. Но тут же поднял взгляд и ухмыльнулся, должно быть, вспомнив, что убегали они тогда с визгом скорее веселым, чем испуганным.

– И тебе не помешало бы, грязнуля, – усмехнулся в ответ ему Хятак, уже одолев зубной цокот. – А то как в начале зимы натянул оленью шкуру, так и до весны ее собираешься проносить, не снимая, да?

Мирэг удивленно мигнул: он совершенно не видел в таком беды.

– Вот я заставлю тебя в снегу искупаться, дурень ленивый, вот заставлю! И шкуру сменить заставлю тоже. Что за нож у тебя в котомке, видел? Вот то-то!

– Но-ож… – Мирэг приуныл. Он знал, для чего предназначен этот яшмовый клинок шириной в пол-ладони, и, конечно, помнил о нем первый день после выхода… Второй день помнил тоже, может, даже третий… Но сейчас-то их пути шел четвертый день!

– Ну-ка, давай сюда котомку. Не бойся, шкуру менять прямо сейчас не будем – придется мне тебя нюхать еще ночевку-другую… Но не больше, понял? А вот делом займемся, самое время.

При словах о шкуре напарник пренебрежительно фыркнул. Он и так понимал, переодеваться его сейчас не заставят – просто не во что. И насчет дела тоже все понимал, сразу отправился туда, где загодя высмотрел пару сухих валежин. Хятак, уже полностью одетый, тем временем аккуратно срезал с давно мертвого ствола толстой березы кольцо бересты. Взглядом оценил, сколько там еще осталось: надо ли отыскивать новое дерево? Пока нет, коры хватит на тех, кто пройдет за ними, и еще, пожалуй, дважды. А вот по весне в любом случае придется.

Раз так, он еще полкольца бересты срезал. Просто на всякий случай.

Вернулся Мирэг, вывалил на снег охапку веток: смотри, мол! Хятак будто бы и не смотрел, отобрал две охапки, совсем тоненьких и чуть потолще, при этом напарника вовсю хвалил, самые толстые сучья отдал ему еще раз переломить, напомнив, что щепу следует собрать тоже. Пока тот занимался этим, украдкой все же оценил получившиеся вязанки: Мирэг, как ему ни объясняй, бывало, прихватывал сухостой с лишайником, путая, что для дыма, что для огня.

Но на сей раз он не ошибся ни разу. И когда снова вернулся, принеся охапку зеленого лапника, – тоже.

Хятак горячо похвалил его, и когда Мирэг с замаслившимся от удовольствия лицом сделал знак высекания огня, тут же согласился, хотя и потаил при этом вздох. Искровая наука напарнику давалась даже хуже, чем сбор правильной растопки: как возьмет в руки кресало – кажется, что в ноги он его взял…

Но то ли день выпал особенно удачный, то ли прошлая учеба впрок пошла – все у Мирэга получилось. Правда, оставалось неясным, удалось бы ему расшнуровать три завязки вложенных друг в друга дегтярных мешочков – такую тонкую работу Хятак напарнику не доверил, да и нужды не было, костерок они ведь раскладывали пробный. Оба отлично помнили, что настоящий огонь на их пути жгут, чтобы призвать помощь и ни для чего больше.

Едва лишь закурился первый дымок, Мирэг, опередив напарника, тут же сгреб громадными ладонями чуть ли не полсугроба снега и вывалил на тлеющую растопку. Хятак ахал и восхищался до тех самых пор, пока младший напарник сам не вспомнил, что все-таки надо продолжать путь.

Ну если честно, Хятак как старший этого никогда и не забывал.

* * *

Белая сова, сидящая на Костре, смотрела на них, подходящих по гребню, и долго отказывалась взлетать. Лишь шагах в десяти неохотно взмахнула широкими крыльями, снялась со сруба.

Всякий знает, что для нее и ястребиное время – свое, потому Мирэг удивленно покосился на старшего напарника, отчего-то глядевшего вслед птице с особым вниманием. Хятак, быстро скинув рукавицы и снегоступы, взобрался на Костер, ковырнул ногтем пятно совиного помета на верхнем бревне и только после этого беспечно махнул рукой, рассмеялся.

Сам костровой сруб сложен надежно, его обновлять до весны не потребуется. Хятак счистил снег над дымовой прослойкой, поворошил хвою – ну, в общем, можно бы все так и оставить… Но просто для спокойствия он часть лапника перестелил, заменил на принесенный с собой.

До нутра сруба, сооруженного хитро и умело, снег не добрался. Оно было в полном порядке: хоть прямо сейчас пускай в него искру. Но его обновляли всегда, и, конечно, сегодняшний раз не станет исключением.

Огневое дело не любит суеты. Под внимательным взглядом напарника Хятак расправил пласт бересты, собрал на его середину щепки и нежнейшие из сухих веток. Прежде чем задвинуть все это в самую глубь, осторожно развязал дегтярные мешочки, капнул на зародыш будущего огня древесную смолу.

Мирэг издал неопределенный звук.

– А вот надо, – не оборачиваясь, ответил ему старший напарник. – Сам знаешь…

Тут вдруг задумался, что же именно знает и понимает младший. Что Костер надо уметь возжечь со считанных ударов кремня, даже в пургу или под свирепым ливнем, даже падая с ног от усталости, даже истекая кровью? Навряд ли Мирэг умеет сохранить такое в памяти. Особенно если учесть, что все это известно ему лишь по рассказам: не только на его памяти Костры тут не загорались, этого и вовсе никто не видал. Даже Учитель.

Дегтя оставалось еще много, потому все три мешочка, один за другим, Хятак зашнуровал очень тщательно. Мирэг опять что-то произнес за его спиной.

– Надо, – повторил Хятак, следя за тем, чтобы ни одна капля не попала на пальцы. – Хватит того, что от тебя в ночлежной лежке не продохнуть. Хочешь, чтоб еще и я вонял? Хочешь, да, грязнуля?

С запозданием он понял: возглас напарника прозвучал ощутимо издали и может вовсе не относиться к тому, насколько надежно шнур охватывает горловину внешнего мешочка. Резко вскочил.

Хятак, стоя уже в нескольких шагах от Костра, указывал посохом-копьем вниз по склону.

* * *

Осыпь, должно быть, сошла еще ночью, но оба придавленных олененка оставались живы. Оленуха металась у подножья гряды, отчаявшаяся и бессильная. По следам было видно, за весь день она ни разу не попыталась копытить снег, не до еды ей было.

– Гостья! Гостья! – кричал Хятак, торопливо спускаясь. Теперь на нем были лапы ворона, по тому снегу, что в низине, так сподручней. – Помни: гостья!!!

Мирэгу-то это напомнить можно, только вот оленухе не объяснишь, что они идут с добром. Она из большерогих, то есть вообще-то без рогов, в эту пору у них и самец безрог, но олень страшен копытами. А бессильна оленуха была лишь перед камнями, накрывшими ее детей: так-то у нее сил даже больше, чем у самого рослого самца зверя под названием лось. И материнской ярости отчаяние не помеха. Скорее наоборот.

Для олененка внизу осыпи надежды почти не оставалось, тем не менее Хятак поспешил именно к нему, чтобы в случае чего помочь напарнику. Не глядя откинул меховой клапан с той половины колчана, где были стрелы на крупного зверя: гости гостями, но если придется делать смертельный выбор, то ясно, в чью пользу.