Читать книгу: «Сверхкомплектные звенья», страница 5

Бурый валялся мертвый, вниз мордой. На спине его сидел Василий Петрович и баюкал поврежденную руку.

Соловый тоже лежал на груди, как-то его перевернули, хорошо, не надорвались. Рядом суетился Лука: вязал.

Микола был уже у села, только пятки сверкали, бежал за подмогой.

– Нет, не сломал вроде… – ответил Василий на немой вопрос Ильи. – Эх, надо было мечом его. Располосовал бы.

– У меча две рабочих стороны, а у булавы все, – буркнул Илья.

– У бревна тоже все стороны рабочие, – хмуро сказал Василий. – Но я не обучен им биться. Тебе, брат, надо по праздникам на торжище выступать. С Дрочилой на пару. Показывать бой бревном. А то чего все на кулаках да на кулаках…

Илья хмыкнул и пошел смотреть Солового.

– А лучше младшую дружину обучи, там много таких… – простонал ему в спину Василий. – Кому бревно в руки само просится. И будут русы непобедимы. Как придет ворог, раскатаем свои терема по бревнышку – хрясь! – и нету ворога. А мы из бревнышек обратно терема – и дальше жить. Удобно. Главное, дешево. Только оружейники по миру пойдут, да и ладно…

Илья склонился над Соловым, разглядывая путы.

– Хорошо, Лука. Ловко.

– Ты на Василия не сердись, больно ему очень. Он поругается и перестанет, – сказал Лука негромко.

– Верно рука не сломана?

– Вроде нет. Синяки будут страшные. У этой твари пальцы хуже клещей кузнечных… Надо же, а, повязали волота. Как ты его долбанул, а он все дышит.

– Недолго ему дышать, до Киева только. Покажем князю – и голову с плеч. Топор не забудь, – Илья невесело хохотнул. – Полезный топор оказался. Уффф…

Илья обессиленно уселся рядом с Соловым. Волот трудно дышал, в пустой глазнице при каждом вдохе слабо пузырилась кровь.

– Топор, да… – Лука огляделся. – Пойду за топором. Надо же, добыли волота, и какого. Если б сам не видел, не поверил бы. Добыли, а, Илюша?

– Ага, – Илья устало кивнул. – Ночуем здесь. Распорядись. Утром домой. Все.

Сказал и откинулся на спину, прямо на промерзшую землю, едва присыпанную снегом.

* * *

Старого волота грузили на сани вшестером – едва пупки не развязались. Примотали накрепко. Поводили вокруг кобылу, чтобы заранее привыкала. Кобыла чуть не сдурела, ее долго успокаивали.

Соловый лежал, вращая здоровым глазом, тяжело дышал и иногда постанывал. Ему пропустили через пасть вожжи, как раньше «девке».

Лука принес корзину с отрубленными головами и грохнул ее Соловому в ноги. Великан дернулся, сани заскрипели.

– Не сдохнет доро́гой? – спросил Лука. – А хотя бы и сдох!

– Я обещал привезти живого. Буду кормить, – буркнул Илья.

– Не надо. Развяжешь пасть, а он свистнет, весь обоз перепугает. Кони понесут, сани перевернутся… Воды в рот налить еще туда-сюда…

Соловый пытался ворочаться, ему хотелось приподняться, увидеть головы своих родичей, так он их только чуял.

– Я подумаю, – Илья взял из саней корзину и протянул ее Луке.

– Чего это ты?

– Не надо попусту его мучить.

– А ему человеков есть можно было?! – крикнул издали Василий.

– Ты не понимаешь? – спросил Илья.

– Волот дергаться будет, сани расшатает, – объяснил Лука брату, принимая корзину.

– Нет, – сказал Илья тихонько. – Не в этом дело. Никого мучить без причины нельзя. Кто бы он ни был.

Лука фыркнул и унес корзину.

Илья стоял у саней потупившись, ссутулясь, заткнув руки за пояс, – думал. Соловый буравил его глазом.

– Ишь, жалеет… сородича, – донеслось издали.

Илья медленно обернулся. И так же медленно пошел на Василия.

Будь это не Урманин, челядь Петровичей сразу похватала бы кистени да топоры. Челядин защищает хозяина от любого, кто не знатнее, – это можно и нужно.

Но сейчас все застыли. А некоторые подались назад.

– Сказать, чтобы принесли тебе бревно? – спросил Василий едко.

Знал, что Урманин не тронет раненого.

Илья отодвинул Василия плечом и скрылся на постоялом дворе.

Он был мрачен весь вечер. Избегал разговора. Когда братья принялись вспоминать в подробностях бой с нечистью, сразу ушел в облюбованный угол двора, замотался в плащ и лег. Проснулся чуть свет, вышел к Соловому и долго стоял рядом.

– Жалеет тварюку, чует родную кровь, – сказал Василий.

Лука на правах старшего брата отвесил Василию подзатыльник.

Обоз собрался быстро, заминка возникла только с кобылой, что должна была тащить сани Солового, – та мотала головой и пыталась брыкаться. Ее сначала уговаривали, потом начали бить, но все без толку.

– Хватит, – сказал Илья.

– Чего хватит? – недовольно спросил Лука.

– Я сам поведу сани. Впрягу Бурку, справится как-нибудь.

– Ну… Значит, трогаемся?

– Погодите.

Илья сдвинул шапку на лоб так, что не видно стало глаз. Впрочем, глядел он все равно под ноги.

– Прикажи своим, пусть дрова, что остались, несут в рощу. Надо хворосту наломать побольше, сложить погребальный костер. Оставьте, чем запалить, и уходите за реку, я догоню.

Петровичи стояли перед ним, открыв рты.

– Ты не заболел? – полюбопытствовал Василий.

– Зачем? – поддержал его Лука. – Брось падаль волкам.

– Это мое, – отозвался Илья глухо.

Лука горестно покачал головой, но все-таки обернулся и махнул челяди: выполнять.

– Они разбойники и нечисть, да, – сказал Илья негромко, будто с собой говорил. – Сами вроде не человеки, да еще и человекоеды. Зато мы – храбры. И победили в честном бою. Поймите это, братья. Разве трудно понять? Если мы храбры – должны поступать по чести. Не о том Добрыня напоминал?

– Делать тебе нечего! – Василий сплюнул, едва не попав Илье на сапог, и ушел к обозу.

Лука переминался с ноги на ногу. Хотел что-то сказать, но не решался.

– Я должен тебе дюжину гривен? – спросил Илья, по-прежнему не поднимая глаз. – Не хватило одной головы?

– Да о чем разговор, Илюша. Забудь. Нас в Киеве такой почет ожидает, по сравнению с которым любое золото – ничто. Сам знаешь. А я вот чего хотел… Ты это… Не подумай только, будто мы не заодно с тобой. Василий, он горячий. Остынет, все поймет. Ты главный – как скажешь, так и будет, хочешь, вместе костер запалим.

– Не надо. А гривны ты получишь. Как только князь позволит Солового казнить, я срублю волоту голову и отдам тебе – проси с Добрыни по уговору.

– Благодарствую, – Лука едва заметно поклонился. – Скажи только, зачем тащить это чудище в Киев живьем? Так Добрыня выдумал? Между нами, брат, напрасно ты с ним всегда соглашаешься.

– А как еще? – удивился Илья.

– А как тот же Дрочило. Вроде простолюдин, а хитрее бояр оказался: сделал что мог, денежку хапнул – и на сторону. И не заставишь его волотов ловить, ибо это выше сил человечьих. Мы же едва не сгинули тут! Кабы не твое бревно, задрал бы нас Соловый! Добрыня разве знал, насколько эта тварь велика? Нет, он просто сказал тебе: поймай! А ты и рад стараться.

– И чего не постараться? – Илья заметно обиделся. – Добрыня, он же всю Русь обустроил! Ему надо – значит надо! Ну да, бревно… Да отстаньте вы от меня с этим бревном. Завидно?

– А если завтра воевода прикажет зверя мамута поймать за два хвоста и привести в Киев князю на потеху? Сразу говорю: я в этом не помощник! Хватит с меня зверей!

– Разве мамуты не вымерли? – Илья в изумлении поднял глаза на Луку.

– Эти, – Лука показал на сани с волотом, – тоже большая редкость по нынешним временам. Однако на нас с тобой хватило, и как нарочно самый здоровый попался. Вот я и говорю…

– Да, здоровый, – перебил Илья. – Больше Святогора. Тот был толстый и веселый. А этот гадость какая-то. Мерзость. Вот и надо везти его в Киев, пусть все увидят. Пусть знают, что самая жуткая тварь не выстоит против княжьих мужей.

– А-а… – протянул Лука глубокомысленно. – В назидание, значит. Это умно. Мудр Добрыня, ничего не скажешь.

Илья отвернулся, пряча улыбку в бороду.

– А все-таки вам завидно, – буркнул он. – Насчет бревна-то!

Обоз ушел за реку, Илья удалился в рощу, на высоком берегу у разоренного села остался Микола с конями да Соловый. Молодая кобыленка парубка всхрапывала и била копытом, Бурка принюхалась к волоту, недовольно чихнула и сделала вид, что стоя заснула.

Соловый сипло дышал на санях.

Микола придерживал кобыл под уздцы. Булаву он повесил на руку – в случае чего сразу прыгнуть и размозжить великану голову, пока тот не разорвал путы. Миколе было страшновато, и он опасался, что Соловый это чует. А кто заметил твой страх, тот не преминет им воспользоваться и напасть.

Но Соловый не пытался дергаться. Волот, кажется, смирился с тем, что его победили и повязали.

В роще Илья шумно ворочал тяжести. Наверное, даже ему, силачу, непросто оказалось закинуть на костер тяжеленную «мамашу».

Так и было. Сейчас взопревший храбр, отдуваясь и обмахиваясь шапкой, стоял перед высокой кучей дров, с которой свешивались мохнатые руки и ноги. Весело горел растопочный костерок, оставалось только пройти с головней, поджигая хворост. Но Илья медлил.

Он повернулся, глянул в сторону берега, где стояла одинокая кузница, и направился к ней.

– Все хорошо, дядя? – окликнул Микола.

– Хорошо. Я сейчас.

Пригибаясь, Илья протиснулся в кузницу. Внутри она была разорена, словно тут не челядь Петровичей шарила, а резвилась стая волотов. Здесь не могло остаться ничего железного, однако… Илья повел носом, будто принюхиваясь. Шагнул вперед, уверенно протянул руку вверх и вытащил откуда-то из-под крыши тяжелый кузнечный молот. Довольно хмыкнул. Пропихался наружу и зашагал обратно в рощу.

Он прошел мимо костра, миновал крайние дубы и остановился на месте побоища. У его ног валялся оскаленной мордой кверху Перун.

Покопавшись одной рукой за воротом, Илья достал знак в виде буквы Т и показал его идолу.

– Помнишь? – спросил он. – Это Мьелльнир, молот Тора.

Убрал значок на место, взвесил в руке новообретенное оружие.

– А это просто молот.

Наступил одной ногой на бревно, чтобы не подпрыгнуло, – и с плеча треснул молотом Перуна в зубы.

– Потому что ты не бог.

Он бил, пока от морды идола не осталось ничего. Взял размочаленное бревно под мышку и уволок к костру. Вскоре из рощи потянуло дымом.

У постоялого двора Микола озадаченно поглядел на молот в руке храбра, но вопросов задавать не стал.

Илья тоже посмотрел на молот и, со словами «это надо оставить здесь», кинул его в ворота. Молот упал точно на то место, где лежала раньше оторванная голова. А Илья сказал просто:

– Вот и все. Давай я твою подержу, а ты Бурку запрягай.

Когда они спускались к реке, над разоренным Девятидубьем висел запах жженой шерсти и горелого мяса.

На санях, ведомых Ильей, тихо скулил Соловый.

* * *

Несмотря на довесок в виде пленного волота, обоз шел довольно ходко. Кони привыкли к Соловому, не подававшему особых признаков жизни. Челядь сначала все оглядывалась на великана, потом он надоел.

Илья занимался пленником сам. Поил водой, менял под ним обмоченное сено, на короткое время ослаблял путы, чтобы Соловый мог самую малость пошевелить членами, – Илья знал, как быстро отмирают связанные руки-ноги. Потом он осмелился размотать волоту пасть и скормить ему немного мяса. Соловый вяло жевал. Свистеть не пытался, только лопотал, глядя на Илью тусклым глазом.

– Не бурчи, все равно не понимаю, – сказал Илья.

– А Святогора понимал? – спросил Микола, стоявший рядом с булавой наготове.

– Нет. Но он мне руками показывал.

– Ты скучаешь по нему, дядя?

Илья задумчиво посмотрел на Миколу.

– Разве?

– Ну… Ты так говоришь о нем, будто он был особенный волот. Не бил людей, не разбойничал на дороге. Да?

Илья своеобычно пожал плечами, то есть нырнул головой в плечи.

– Забудь, Микола. Нам все равно не ужиться на одной земле. Люди дали Святогору имя не просто так, а со страху. Он, может, два-три раза в год спускался в долину, никого не трогал, а его все равно боялись. Кого боятся, того прибьют рано или поздно.

– Но он ведь был не злой волот, а, дядя?

Илья хмыкнул:

– По-своему, племяш. По-своему.

И принялся заматывать Соловому пасть. Тот не сопротивлялся.

На половине дороги их встретил княжий гонец. Удостоверился, что все живы, посмотрел на Солового и упал с коня. Возможно, сам не рухнул бы – конь помог. Насилу поймали.

– Передай, чтобы готовили встречу! – важно заявил Лука Петрович, когда гонца почистили от снега и водрузили обратно в седло. – Всю нечисть извели, да самого Солового разбойника живьем взяли! То-то будет потеха великому князю нашему и благодетелю да стольному граду Киеву!

– Ага… – ответил гонец и ускакал, даже не подумав остаться с обозом ночевать, хотя солнце уже садилось.

То ли с перепугу, то ли по природной быстроте коня, гонец обернулся быстро. За два дня пути до Киева обоз разъехался с малой дружиной.

– Приказ великого князя нашего и благодетеля – пройти всю дорогу до Карачева, – объяснил старший. – Чтобы гостям спокойнее было.

– Это мудро, – сказал Лука. – Заодно кости уберете от Девятидубья, их там много валяется. И голова старосты… Илюша! А куда мы дели голову?!

– Так у тебя в корзине!.. – отозвался из хвоста обоза Илья, то ли не расслышав, то ли думая о своем.

– Да не ту голову! Старосты голову!

– Не помню! Брата спроси!

– Я ее выбросил, – процедил Василий. – Сказали выбросить, я и выбросил. Нашли тоже уборщика.

– Да и ну ее к лешему!

– Вот именно. К лешему, волоту, йотуну…

Старший дружины, который уже познакомился с Соловым и был теперь довольно бледен, поспешил с витязями распрощаться. Прощайте, мол, головорезы.

– Ну да, мы такие, – согласился Василий.

– А в Киеве встречу готовят?! – крикнул Лука вслед дружине, сильно забравшей от дороги в поле, как можно дальше от саней с волотом.

– В колокола бьют! Скоро услышите! Весь город пьяный!

– Это хорошо. Придем в Киев, от ворот напрямки через торжище двинем, – решил Лука. – И людей потешим, и Дрочило там поблизости дрочит. Увидит нас, с зависти помрет.

С предпоследних саней обернулся назад Микола.

– Дядя, чего им дался этот Дрочило? – спросил он негромко.

– Завидуют, – ответил Илья.

– Так он же простолюдин. Сидит, дрочит.

– Именно. Сидит, дрочит, на всех плюет. С ним договариваться надо. Ему не прикажешь, можно только подрядить. Вот братьям и завидно.

Микола задумался. По большому счету, между безродным Дрочилой, который дрочил проволоку на кольчуги, и княжьим мужем Ильей Урманином не виделось особой разницы. Они даже внешне были похожи, только Дрочило коренастей и грубее. Однажды, когда к Киеву подступило войско печенегов, возникла нужда в поединщике для зачина сечи. Печенеги выставили такого необхватного степняка, что киевская дружина загрустила: самые могучие свои оказались, как назло, в разъездах. Тут-то и вспомнили молодца, дравшегося по праздникам на торжище. Пошли, уговорили. Дрочило вышел за городскую стену, разорвал степняка голыми руками и ушел обратно. Воодушевленные русы печенегов разбили наголову. Дрочиле после этого прямая дорога была в дружину, а там как повезет. Князь его озолотил, воевода позвал служить. Дрочило служить пришел… и ушел. Сказал, привык быть вольным. Чем княжьих мужей обидел донельзя, всех, от младших дружинников до бояр. И случайно пробудил в них лютую неуправляемую зависть. Как бы намекнул на их добровольное рабство при киевском столе. Княжьи мужи холопами отродясь не были, никогда даже во временное холопство не подавались, но… Им требовался князь. Они могли сместить его и выдвинуть нового из своих, да хоть призвать варяжского конунга или польского круля, однако без князя им было никуда. Сущая правда, и она резала глаза.

На наглеца затаили нешуточную злобу. Не стань Дрочило знаменит на весь Киев и окрестности своим подвигом, угодить бы ему из людей в смерды мигом. А то и в холопы. Уж придумали бы, как скрутить чересчур вольного в бараний рог. Но такое самоуправство возмутило бы весь город.

Илья, в отличие от прочих храбров, к поступку Дрочилы отнесся равнодушно. Может, потому что сам ценил волю превыше всего. Но все-таки он верой и правдой служил Руси: стоило Илью позвать, тут же приходил. И никогда не отказывался. Недаром он состоял в близкой дружбе с воеводой, у самого князя был в доверии. Перечил князю, даже говорил ему поносные слова. За что бывал заточен в поруб. Однако поруб тот был на княжьем дворе, и волокли туда Урманина гридни. Не всякого потащат в холодную собственные телохранители великого князя Киевского и всея Руси!

И не всякого оттуда быстро выпустят.

Илье завидовали, да еще как! Дружина не прощала Урманину ничего: ни близости к Добрыне и князю, ни показной независимости, ни показного же небрежения богатством, ни высокомерия, прорывавшегося временами. В ответ над Ильей подшучивали, шпыняли за простоту. В дружинных песнях и сказаниях нарочно подчеркивали грубую силу Урманина, но как бы невзначай забывали ловкость в обращении с оружием и воинскую смекалку. Неприличный витязю «бой бревном» вскоре должен был попасть на самые острые языки, и никто не вспомнил бы, зачем бой случился. Многие не понимали Ильи, а некоторые втихую презирали. Наконец, кое-кого смущало и пугало его загадочное происхождение. В Странах Датского Языка к этому относились проще, чем на Руси, но недаром отец Урманина покинул родину с беременной женой. Не иначе там назревала расправа. Отважный воин, настоящий vikingr, Торвальд Урманин воспитал сына неустрашимым бойцом. Но лучше бы этот сын был как-то почеловечнее обличием. На что Илье тоже по злобе намекали, когда туманно, а когда и прозрачно.

Нет, жизнь при киевском столе не казалась Урманину чистым медом, и было достаточно желающих подбросить в этот мед свежего дегтя.

Но при всем при том Илья был свой. И свой человек, и свой урманин. Он мог водить малую дружину, его беспрекословно слушались в бою. Князь сам, а не через воеводу, отдавал ему поручения. Только по собственному нежеланию владеть чем-то серьезным Урманин не обзавелся вотчиной. И лишь по мягкости души, удивительной в столь зверообразном существе, Илья до сих пор не был выгодно женат. Поговаривали, что Микола Подсокольник – отпрыск Урманина, но парубок не особенно походил на «дядю», да и кто непризнанных считал, кому они нужны.

Если бы Илья хотел, у него было бы все. И сидел бы он на совете очень близко к князю. Старый опытный витязь, знаменитый храбр, мужчина в расцвете сил. При условии, что запас удачи Урманина не исчерпается, он мог быстро наверстать упущенное.

Особенно теперь, когда в телеге лежал плененный Соловый разбойник.

Громадные разлапистые ступни волота торчали между оглоблями.

* * *

Киев встречал победителей ослепительным блеском солнца на куполах церквей и оглушительным колокольным звоном. Вдоль дороги выстроилось самостийное становище: костры, сани, гул множества голосов и топот сотен ног. Это подтянулись глазеть окрестные смерды, бездельные по зиме. А возле городских ворот плотно толпились люди.

Обоз вошел в становище и утонул в нем. Смерды понаехали с бабами и детьми: пускай им тоже будет о чем вспомнить. Зеваки высыпали на дорогу и лезли под копыта, впереди Лука кого-то звонко хлестнул плетью.

– Кажи волота!!! – ревела толпа.

– Расступись! – надсаживался Лука. – Обезумели?!

Василий ехал, гордо подбоченясь и задрав нос. Ему все это нравилось.

Обоз замедлял ход, теснимый с боков. Смерды подступали к саням вплотную, пытаясь высмотреть, где же везут пленника. Раздался визг: наехали полозом на ногу. В середине обоза уже намечалась драка, там один любопытный получил в ухо и не постеснялся ответить.

– Кажи волота!!!

Кого-то дернули с саней и пинали ногами, челядь полезла разнимать, взметнулись кулаки, полетели на дорогу шапки. Впереди Лука, вовсю работая плетью, разворачивал коня идти на подмогу.

– Назад! Расступись! Зашибу!

Микола встревоженно оглянулся на Илью и снял с пояса гирьку на длинном ремне – отмахиваться, если толпа вовсе сдуреет.

– Волота!!! Кажи волота!!!

Вдруг над дорогой пронесся свист. Отчаянно-резкий, перекрывший и рокот толпы, и колокольный звон. А за ним другой: обдирающий ухо, страшный. Толпа отхлынула на обочину. И тут подал голос Соловый.

Будто гром ударил с ясного зимнего неба. Хлопнуло, ухнуло и заскрежетало.

Толпу разметало. Она бросилась врассыпную от дороги прочь и залегла. Только перепуганные кони, одни распряженные, а какие и в оглоблях, удирали вдаль.

Обоз унесло аж к самим воротам, где он, распахав надвое плотные ряды встречающего люда, чудом никого не задавив, вломился в город.

И только двое саней неспешно ехали по дороге. Микола перебрался на спину кобыле и зажимал ей уши руками. Следом мерно топала Бурка, с заметно выпученными глазами и свисающими из ушей тряпками. А Илья сидел в санях задом наперед, у Солового на груди, и бешено свистал ему прямо в морду. Волот извивался под храбром, раскачивал сани и отвечал.

Колокольный звон отчего-то стих.

Над дорогой грохотало и бухало, не хватало только молний.

Илья перестал свистеть, выдернул пальцы из ушей, заткнул Соловому пасть и приподнялся на санях. Огляделся по сторонам.

– А вот кому волота!!! – взревел он. – Подходи, кто не обосрался!!!

Желающих не нашлось.

Из города вырвался богато одетый всадник на белом коне. Проскакал по дороге, спрыгнул у саней и, не обращая внимания на Солового, сгреб Илью в медвежьи объятья.

– Вернулся, Ульф. Вернулся, брат. Живой.

– Я привез тебе разбойника, Торбьёрн. Я же обещал.

– Вижу, – Добрыня одной рукой поймал за повод своего жеребца, рвущегося от саней в поле. – Помнится, я говорил: не надо. Хватило бы и головы.

– Надо, – твердо сказал Илья. – Пускай князь его казнит.

– Великий князь наш и благодетель несколько раздосадован. Ты со своим йотуном испортил ему праздничную обедню.

– Сильно испортил? – осторожно спросил Илья.

– Звонари удрали со звонницы. Ну и… – воевода рассмеялся. – Ой, не могу… Мы в Десятинной церкви стояли, там слышны были одни колокола. Вдруг перестали, значит, пора службу начинать…

– Ну чего, чего?

– Отец Феофил только рот открыл – и тут за стеной ка-ак грохнет!

– И?..

– Упал с амвона.

– Ай, как нехорошо.

Добрыня, все еще посмеиваясь, оглядел Солового.

– Таких больших не бывает, – заявил он. – И масть удивительная. Сразу видно, не местный, пришлый издалека. Надо содрать шкуру и сохранить, а то время пройдет, и никто не поверит. Запамятуют с перепугу.

Соловый, будто почуяв, о ком говорят, фыркнул.

– Но! – прикрикнул воевода. – И как ты его?..

– Бревном зашиб. Теперь в дружине смеяться будут. Петровичи уже смеются, – наябедничал Илья.

– Я им посмеюсь! – пообещал Добрыня.

– Не надо, Петровичи хорошо помогли.

Добрыня прищурился:

– И сколько йотунов они побили?

Илья спрятал глаза:

– Двух.

– Самых малых и глупых?

– Нет-нет! – запротестовал Илья. – Один был такой быстрый, что братья его вдвоем насилу уложили!

Добрыня расхохотался в голос.

Подъехала охрана воеводы, заключила сани в кольцо, одерживая взволнованных коней.

– Вот, учитесь, – сказал Добрыня. – Какое чудище Илья Урманин добыл. Не брала разбойника ни сталь, ни кость, и тогда храбр победил его по-нашему, по-русски! Зашиб бревном!

При упоминании бревна Илья передернулся.

– И детям расскажите, и внукам, если доживете, на что способна храбрая Русь, – продолжал Добрыня. – Ну, тронулись. И держите строй. Никого к саням не подпускать, если только я не позволю. Микола!

– Я! – парубок залился румянцем. К нему еще никогда не обращался никакой воевода, а тут главный на Руси сам позвал, да по имени.

– Сзади.

Добрыня выехал сначала вперед, но там ему показалось скучно, он вернулся к саням Ильи, смиряя попытки коня убраться от Солового подальше.

– Воеводе тут не по чину, – заметил Илья.

– Ха! Сегодня тебе по чину первым ехать… Сам тебе хвалу вознесу перед всем стольным градом, понял? Заслужил, храбр.

Илья смущенно потупился.

Добрыня все поглядывал на Солового.

– А хорошая могла бы выйти шуба! – сказал он наконец. – Если эту шерсть отмыть как следует, почти золотая будет. Длинная, мягкая, прямо как у откормленного козла.

– Мне Денис сказывал: греки раньше таких Соловых добывали. В Колхиду за ними ходили. И звали их шкуры – золотое руно.

– Какой Денис? Бродячий монах, Дионисий? Ну до чего же греки врать горазды, прости господи! Золотое руно! В золотое руно верю. В то, что греки его добывали, не верю. Тогда бы они нас били, а не мы их!

– Однако все священники у нас греки, – ввернул Илья. – А не наоборот. Во! Придумал. Я про золотое руно отца Феофила спрошу.

– Священники будут свои, дай срок. Пока ты на Солового ходил, великий князь наш и благодетель основал в Киеве духовное училище для нарочитой чади. Выпестуем святых отцов! Самых лучших! А отца Феофила спрашивать про йотунов бесполезно, у него один ответ: в Греции все есть…

Последние слова Добрыни потонули в рукоплесканиях и приветственных возгласах люда: въехали в городские ворота.

Киев встречал победителей шумом, гамом, веселыми нетрезвыми лицами. Сразу за воротами отдельно от толпы кучковались гости. Ради них Добрыня остановился – пусть вдоволь насмотрятся на разбойника, из-за которого пришлось ждать открытия торгового пути. Пусть осознают, запомнят и другим расскажут, как страшна была угроза и как ловко расправилась с ней киевская дружина.

– Путь свободен! – провозгласил Добрыня. – Разбойник схвачен! И это сделал киевский храбр Илья!

– Только не надо про бревно… – шептал Илья, будто заклиная воеводу.

Соловый дрыгался, урчал, сопел и пытался сквозь вожжу в зубах плеваться. Ему было страшно.

К саням подошел варяжский гость, весь в золоте, со шрамом на щеке и переломанным носом. Из-под плаща выглядывала рукоятка дорогого меча. Бывалый vikingr, подавшийся в торговцы ради долгой жизни. Варяг снял с пояса меру для ткани и хладнокровно, как будто перед ним был товар, промерил Солового с ног до макушки. Покачал головой, уважительно зыркнул на Урманина.

– Я… расскажу… всем… в Тунсберге… – донеслись до Ильи слова на языке его детства. – Ты… воин… равного… нет.

– Благодарю… тебя… – выдавил Илья, чувствуя, что краснеет.

– Расскажи всем, Велунд! – крикнул Добрыня. – Пусть знают, какие храбры служат Киеву! Эй! Тронулись!

Неподалеку толклись братья Петровичи, растерянные и злые. Сунулись было к воеводе, распихивая конями толпу, но стража деловито оттерла братьев.

– Эй! – позвал Илья. – Петровичей забыли!

– Лука! – рявкнул Добрыня, не оборачиваясь.

– Здесь мы! – обрадовался тот.

– Сзади!

Петровичи, одинаково поджав губы от обиды, кое-как втерлись между санями Ильи и Миколы. Добрыня коротко оглянулся. Похоже, ему доставило бы удовольствие повторить «Сзади!» и загнать братьев в самый хвост, но он только криво ухмыльнулся.

Маленький обоз со знаменитым воеводой во главе и знатной охраной по бокам свернул к княжьему терему. А вокруг бурлил и восторгался Киев. Илья знал, что здесь много разного народу, но не видел раньше, сколько именно. На улицы повысыпали все от мала до велика и стояли плечом к плечу, не чинясь, вольные и холопы, дружинники и люд, бабы, дети, христиане, магометане, жиды… Сегодня они были вместе, едины как никогда.

– Радуйся, Киев! – Добрыня сорвал шапку и метнул ее в небо.

Казалось, в ответ вскричал весь город, и сотни головных уборов полетели вверх. Илья порадовался, что после давешнего пересвиста с Соловым плохо слышит.

Воевода протянул руку, шапка упала в нее.

– Илья Урманин! Храбр!

– Храбр!!! – выдохнул город.

Илья понял, что снова краснеет.

Из толпы выдвинулся очень высокий и широкий муж, раскинул в стороны могучие ручищи и громыхнул во всю глотку:

– Иль-я! Ур-ма-нин!!!

– Ур-ма-нин!!! Ур-ма-нин!!! – отозвался город и захлопал в ладоши.

Илья украдкой показал заводиле кулак, тот довольно осклабился и помахал в ответ. Добрыня подметил этот обмен любезностями, углядел заводилу, нахмурил бровь и отвернулся.

Позади умирали от зависти братья Петровичи.

* * *

На дворе было не протолкнуться от бояр. У княжьего терема собралась дружина старшая, митрополит с приближенными, некоторые из младших храбров, особо зазванные гости, зажиточные горожане – и все это празднично разодетое сборище бродило по двору, здоровалось, шепталось на ухо и болтало в голос, обменивалось дружескими тумаками, решало важные дела и просто сплетничало. Великим успехом пользовался рассказ братьев Петровичей про «бой бревном», его повторяли трижды под дикий хохот.

Сам почестен пир накрывали в тереме. Чтобы общество не грустило в ожидании, на дворе устроили длинные столы, заставленные блюдами и кувшинами. Вино здесь было лучшее греческое и мед не вареный, каким потчевали в харчевнях, а ставленный, многолетней выдержки. Кто-то уже основательно подкрепился – из-под стола виднелись расшитые красные сапоги.

Только посреди двора оставалось свободное место, куда никто не стремился: здесь стояли сани с пленником, окруженные четверкой гридней, бдительно следивших, чтобы подгулявший боярин не сунул волоту руку в зубы. Но это было зря. Поначалу на Солового дивились, в него плевали и обещали спустить шкуру живьем за человекоедство, а потом он надоел.

Волот лежал, полумертвый от голода и страха, закрыв единственный глаз, и почти не дышал. То ли учуял близкий конец, то ли ему тоже все надоели.

Илья Урманин пришел на двор последним. На нем был алый плащ, лазоревая рубаха с богатой золотой вышивкой и широченные штаны зеленого шелка. Чисто мытые волосы отброшены назад и перехвачены серебряной повязкой. По случаю праздника Илья отказался от топора – из-под плаща торчала рукоять меча, искрящаяся драгоценными камнями.

Стража на воротах, в обычные дни норовившая Илью обнюхать, теперь вытянулась в струнку и ела храбра преданными глазами.

На Илью тут же набросились с поздравлениями, сунули в руку кувшин меду. Хлопали по плечу, обнимали, лобызали и клялись в вечной любви. Илья отвечал медвежьей ухмылкой, однако сегодня никто не пугался ее.

Митрополит сам подошел к нему. Илья тут же хлебнул из кувшина – для смелости. Он стеснялся этого тощего маленького грека, хотя и звал его запросто отцом Феофилом, каковую вольность тот милостиво прощал. За добродушной участливостью митрополита крылась недюжинная сила. Святой отец был оборотист в делах, из него получился бы ловкий купец и жестокий воевода. Церковь Богородицы недаром звалась Десятинной: митрополит выпросил на ее содержание десятину всех доходов князя от имений и городов. Нынешнее двоеверие, когда Киев вроде сплошь крещен, но отъедь чуток – идолы стоят, Феофил пообещал выжечь. И выжигал-таки, иногда целыми селами. А однажды случилась ругань у него с Добрыней по любопытному поводу. До воеводы дошел слух, мол, монахи-летописцы корябают в своих книгах не то, что было. Например, по новгородским записям выходило, будто этот буйный город принял христианство тихо и мирно. «Да я же там чуть не помер! – кричал Добрыня. – Неделю потом отлеживался! А Путята запил! Огнем и мечом крестили Новгород! Правду надо писать!» – «Мы пишем ради вечности, – спокойно отвечал митрополит. – Для вечности такая правда всего лишь суета. Она не нужна». Пресек ругань князь. Сказал воеводе, что летопись книга серьезная, нечего ее засорять подробностями – крестился Новгород, вот и хорошо. И не надо так кричать. Добрыня в сердцах только плюнул. Обиделся, что его подвиг во славу Христа не отражен достойным образом. На вечность-то он не замахивался.