Читать книгу: «Человек за бортом. Полярная повесть», страница 8

***

– Ты, доктор, не беспокойся, – говорил он Никите. – Я смерть спокойно приму. И не надо ничего со мной делать. Все равно помочь мне ни ты, да и никто другой уже не сможет. А знаешь почему? Потому что я уже за бортом.

– Как понять? – переспросил Никита.

– Ну вот представь человека, который идет в самое дальнее плавание. Путь далекий, но он знает свою цель и он – на борту. И вдруг шторм, буря, и смывает человека за борт. Знаешь, как моряки называют, SOS – спасите наши души. Ну вот. А мою душу уже не спасешь, и нет такой силы, которая меня на борт вернет. Даже если бы я и здоровым был. И если я о чем и жалею, то только об одном. Что в церковь не сходил и не покаялся. Вот сейчас тебе первому свое наболевшее рассказал, и хоть ты не батюшка, а все равно полегче стало. Так что если не болезнь, то душу мою ты облегчил. Спасибо тебе.

Он умер через два месяца. Иван – он и сварку знал – изготовил металлический саркофаг. Никита, Саня и Вася ему помогали. Вчетвером на тракторе, а потом и на руках, затащили они саркофаг с телом Полякова наверх, где меж скал его и укрепили вместе с табличкой: «Евгений Максимович Поляков, полярник», и даты рождения и смерти. На этом полярном кладбище станции «Пионерная» насчитывалось уже почти восемьдесят таких могил.

«Смерть наступила в связи с несообщением о хроническом заболевании», – написал Никита Максимов в акте в строгом соответствии с инструкцией. А что еще он мог написать? Клюв, прочитав акт и пряча его в стол, удовлетворенно заметил: «Правильная формулировка». А иной и быть не могло. В случае гибели полярников «на производстве» их семьям полагалась компенсация в миллион рублей. Но таких случаев, чтобы эти деньги кому-то выплачивались, начальник не знал.

МЕСЯЦ ПЯТНАДЦАТЫЙ

Так вот оно какое, белое безмолвие, подумалось Никите. И вовсе оно не белое, как считал Джек Лондон, а черное, страшное и равнодушное. Не выпуская из рук каната, натянутого между мачтами эстакады, он опустился прямо на снег. Сил идти дальше, бороться с пургой, беспрестанно очищать глаза от снега, у него уже не осталось. Просто хотелось спать. Где-то в глубине сознания промелькнула мысль: «Спать нельзя, это конец», – но веки, тяжелые и непокорные, уже сами собой слипались. Ему стало тепло, так тепло, что он во сне даже улыбнулся. И увидел себя мальчишкой, веселого, босоногого, на берегу пруда в Клязьме, где была у них дача. «Мама, мама, – кричал Никита, – гляди, какую я рыбку поймал!» Рыбка извивалась на крючке его удочки, потом она стала расти и превратилась в огромного безобразного тюленя. Возле тюленя стоял Клюв, почему-то в ластах и плавках, с «мичманкой» на голове. Клюв оглушительно хохотал и показывал пальцем на Никиту: «Смотрите, смотрите, спит на вахте». Никите захотелось куда-нибудь спрятаться, но тут наступила такая темнота, что он решил – все равно его никто не увидит. И не найдет…

Накануне вечером, когда они вчетвером, как обычно, остались в кают-компании, Никита обратил внимание, как надсадно кашляет Иван Брылев. «Пойдем ко мне, послушаю твои легкие, что-то не нравится мне этот твой кашель», – позвал Максимов товарища. Ваня стал отнекиваться.

– Ванька, стань-ка! – шутливо скомандовал Никита.

– Ну вот, и ты туда же, – проворчал Брылев, но все-таки поплелся в медпункт.

Послушал. В груди ощущались явные хрипы. Измерил температуру – так и есть, 38,6. Классический бронхит, вне всяких сомнений. Приготовил шприцы, ампулы, сделал Ивану два укола. «Сегодня останешься ночевать здесь, – тоном, не терпящим возражений, скомандовал врач. – Утром видно будет». Ночью Никита еще раз зашел в медпункт. Иван спал беспокойно. Максимов сделал еще один укол. Утром температура немного спала.

– Послушай, Никита, – взмолился Иван. – Отпусти ты меня. У меня дома малина сушеная есть, заварю с чаем, отлежусь, ну, таблеточки поглотаю. Не могу я здесь, давят на меня эти больничные стены. Погода хорошая, шторма нет, добреду помаленьку.

Спорить с ним было бесполезно. Скрепя сердце, Максимов согласился, но предупредил, что днем обязательно зайдет – уколы надо продолжать, иначе воспаление легких неминуемо.

Освободился Никита только часам к трем дня и сразу засобирался. В этот день резко похолодало, столбик термометра опустился хорошо за сорок градусов. К тому же начинался ветер. Хилая курточка на синтепоне и тонкие кожаные ботинки, что выдали ему еще в Институте полюса, от такого мороза почти не защищала. Как ни претило, обратился к начальнику станции с просьбой выдать ватник и сапоги. Как и следовало ожидать, Засранец отказал, выдвинув совсем уж идиотскую причину: «Нет у меня лишних ватников», хотя одежды, пусть даже и бэушной, на складе было предостаточно. Максимов даже спорить не стал со сквалыгой. Последнее время он ловил себя на мысли, что ему не то что общаться – даже видеть Акимова было противно.

Натянув на голову тонкую шерстяную шапочку с прорезями для глаз и рта, завязав тесемки капюшона и надев две пары носков, повесив через плечо сумку с медикаментами и шприцами, отправился в путь. От медпункта до домика, где жил инженер-строитель Брылев, было восемьсот пятьдесят метров, ровно девятьсот Никитиных шагов – давно уже измерено. При слабом пока еще ветре добрался за каких-нибудь сорок минут.

После уколов больному Ивану стало чуть полегче. Никита просидел час, не больше. Но когда засобирался в обратный путь, ветер выл уже как сумасшедший.

– Остался бы, Никита, – предложил Иван. – Того и гляди шторм начнется.

– Да я обещал Топору зуб полечить, он уже второй день болью мается, а мышьяк не помогает.

– Ну, мышьяк такого борова точно не возьмет, ему помощнее что-нибудь надо, синильную кислоту, например. Как ты вообще можешь помогать этой скотине?

– Даже не говори так, – строго одернул товарища Максимов. – Я врач, мой долг помогать всем. Во время войны врачи даже врагов лечили.

– Завел, завел свою любимую пластинку, – оборвал его Иван. – Я же о тебе, идеалист, забочусь, а не о нем. Спаси создатель, попадешь еще в шторм.

Когда он ступил за порог, ветер чуть с ног не сбил, вырвав из его рук дверь с такой силой, что она захлопнулась со звуком выстрела. Пурга и впрямь грозила перейти в шторм. «Может, действительно вернуться, переждать», – мелькнула мысль, но Никита поправил на плече ремень сумки и решительно шагнул вперед. Как назло, еще и прожектора эстакады не горели, так что темень, ко всему прочему, была непроглядной.

Кабель был старым, почти древним, в некоторых местах провисал чуть не до земли, вернее – до льда. Наваливший неделю назад снег обледенел и пробил кабель в нескольких местах сразу. Все из зимовщиков, кто хоть что-нибудь смыслил в электричестве, пришли к единодушному мнению: восстановить невозможно. С тем и пошли к начальнику.

– И чего я, по вашему, делать должен? – поинтересовался тот благодушно и хихикнул. – Может, прикажете мне самому с фонарем стоять?

– Заявку надо писать, пусть пришлют новый кабель, – хмуро предложил механик ДЭС. – Без освещения столько бед наживем.

– Думай, что говоришь, Дочкин. – Начальник покрутил пальцем у виска. – Ты знаешь, сколько стоит такой кабель? Не знаешь, вот то-то же. А я знаю. Миллион рублей, а то и больше. Миллион! Соображаешь, какие деньжищи? Да я даже заявку отправлять не стану, чтоб меня в Питере за дурака не посчитали.

В какой-то книжке, давно еще, Владимир Петрович Акимов вычитал такой эпизод из жизни Сталина. Пришел к вождю кто-то из старых его соратников, вроде Авель Енукидзе, стал горячо доказывать, что на местах не соблюдаются ленинские принципы построения социализма. Сталину стало неприятно слушать. Он взял со стола первую попавшуюся под руки книгу, открыл ее, не глядя, и сказал: «Я занят». Вот и теперь начальник станции, отвернувшись от полярников, демонстративно включил телевизор, произнес «я занят» и уставился в экран.

…Никита брел на ощупь, держась за канат. Острый колючий снег набивался в прорези шерстяной шапочки, закрывавшей лицо, от дыхания мгновенно превращаясь в льдинки, залеплял глаза, рот. Надо было бы вовсе снять этот шерстяной «чулок», но не хотелось останавливаться. Он просто закрыл глаза – все равно не видно было ни зги.

Разразился настоящий шторм. Как потом выяснилось, ветер достигал сорока двух метров в секунду. За канат теперь приходилось держаться обеими руками, что было крайне неудобно и затрудняло ходьбу – продвигался он теперь по шажочку. Со страхом он ощутил, как начали неметь ноги, нестерпимым жаром полыхало лицо. «Только не останавливаться, – твердил про себя Никита. – Остановка – смерть. Но каждый шаг давался теперь все большим и большим усилием, штормовой бешеный ветер не хлестал, а бил в грудь, отбрасывая назад.

Он давно уже потерял счет времени, не понимая, час ли он находится в пути, а может, сутки уже прошли… Мысли в голове ворочались тяжелые, неповоротливые. Сил бороться со взбесившейся неистовой стихией уже не оставалось. Внезапно он почувствовал, что хочет спать – сказывалось кислородное голодание разреженного воздуха. Окончательно выбившись из сил, он присел прямо на снег, но тут же вскочил – нельзя было садиться, нельзя ни в коем случае. Но ноги уже не держали, и он снова опустился на снег, такой мягкий, такой пушистый, как мягкая перина. Его охватила полнейшая апатия, следом пришло видение детства, рыбка, превратившаяся в тюленя… и мрак, полный мрак, поглотивший все вокруг. И самого Никиту – тоже.

Когда Саня Богатырев понял, что друга нет слишком долго, обеспокоился не на шутку. За окном бесновался шторм, каких они здесь еще не видывали. «Надо снаряжать спасательную группу», – решили они с Васей Бойко и вдвоем отправились к начальнику станции.

– По инструкции не имею права, – заявил Акимов – Нельзя подвергать людей опасности. Мороз сорок семь, ветер сорок два метра в секунду, какая может быть спасательная экспедиция, с ума посходили. А если его уже давно ветром сдуло в океан? Кого искать собираетесь?

Зимовщики по рассказам бывалых полярников знали, что такие случаи бывали. Несколько лет назад двоих полярников таким же вот штормом сдуло в океан, тела их так никогда и не нашли. Но думать, что и их друга может постичь такая же участь, не хотелось.

– Пойдешь со мной? – спросил Саня Васю.

– Конечно, – ответил Бойко, ни секунды не колеблясь.

– Запрещаю! – взвизгнул начальник, враз потеряв всю свою невозмутимость. – Категорически запрещаю.

– Да пошел ты, – зло буркнул Саня, – Засранец.

– Ты ответишь, Богатырев, и за оскорбление начальника станции при исполнении служебных обязанностей тоже ответишь.

– А он тебя при исполнении служебных обязанностей не оскорблял, – усмехнулся Вася Бойко. – Как тебя можно оскорбить при исполнении, когда ты здесь вообще ни хера не делаешь.

Засранец что-то голосил им вслед, изрыгая невнятные угрозы, но они его уже не слышали и не слушали. Одевшись потеплее, друзья отправились в опасный путь. Держась за канаты, гуськом передвигались вперед. Идти было невероятно трудно, но хоть с пути сбиться было невозможно: старые канаты оказались прочными, нигде не было ни единого обрыва, иначе сбились бы как пить дать. Уже минут примерно через сорок пути Бойко – он шел впереди – наткнулся на какое-то препятствие. Это был скорчившийся на снегу Максимов. Выходит, основную часть пути он все же преодолел и до штабного барака ему оставалось рукой подать. Разбудить замерзшего друга им никак не удавалось, решили тащить волоком. Но тут от тряски Никита очнулся сам, и когда они помогли ему подняться на ноги, медленно побрел между Саней и Васей.

Посчитав на следующий день время, выяснили, что Никита в общей сложности провел на штормовом морозе три с лишним часа. В медпункте они попытались раздеть Максимова, но не тут-то было – стащить с него удалось только куртку, штаны намертво примерзли к телу. «Надо ждать, пока оттают, – сказал уже вполне очнувшийся Никита. – Ребята, помогите мне лечь, попробую уснуть, а потом видно будет».

Собравшиеся на ужин зимовщики к происшествию с доктором отнеслись равнодушно. Никто его, дурака, в шторм не гнал, не маленький, сам выбор сделал. Дошел и дошел, не о чем говорить. То, что Максимов замерзал на морозе, что нашли и спасли его просто чудом – это никого не волновало.

***

Лечил себя доктор сам. Сам делал уколы, мазался Вариной мазью, мысленно сто раз поблагодарив жену за предусмотрительность и за то, что не поленилась поехать за чудодейственным снадобьем аж в глухую деревушку под Калугой. Неделю ему пришлось полежать в постели – ноги совсем не слушались, но обмороженные места лечил еще целый месяц, не меньше.

От начальника получил внушение: «На работу не ходишь, стало быть, придется вычесть из зарплаты».

– А у меня производственная травма, мне больничный положен, – возразил Максимов. – Я же не гулять пошел, а ходил к больному, лечил его, значит, находился на производстве, где и получил обморожение.

Но сбить начальника с толку было не так-то просто.

– Ты обязан был меня поставить в известность, куда пошел. Ты этого не сделал. Откуда я знаю, где ты был, больного лечил или на прогулку отправился.

– А ты Брылева спроси, был я у него или не был, делал ему уколы или нет.

– Вы с Брылевым кореша, он чего хочешь подтвердит. А я тебя не отпускал, так что вся ответственность на тебе лично.

– В таком случае я вынужден буду отправить письмо руководству и в медуправление Института полюса. Ставлю вас об этом в известность официально. Пусть там рассудят.

– Дураков ищи в другом месте. – отрезал Акимов. – Ни одного письма в вышестоящую инстанцию без моей резолюции радист не примет, иначе каждый мудак бы строчил кляузы, вам только волю дай. Так что сам себе пиши жалобы. Сказал вычту, значит, вычту, и точка.

– Ничего, в Питере разберемся, я этого так не оставлю. Что ты о себе возомнил, что ты тут царь и Бог? Довел людей до скотского состояния и думаешь, все тебе с рук сойдет. Имей в виду, я молчать не стану.

– Максимов, не забывайся! Кому поверят, тебе, или мне, как думаешь? – спросил начальник, но, вернувшись в свою комнату, принялся строчить подробнейшую докладную «о недопустимых действиях доктора Максимова в условиях полярной экспедиции».

***

Эта история подействовала на Никиту довольно странным образом. Предыдущие месяцы он провел будто в каком-то туманном сне. Жил, работал, говорил, глядя на все как бы со стороны. Будто и не с ним все происходило. А вот теперь долгими холодными вечерами в насквозь продуваемом ветрами старом домишке все больше и больше одолевали его всякие мысли. Как, когда, почему случилось, что полярная станция «Пионерная» превратилась в сборище человеческих отбросов? Разве можно называть людьми этих опустившихся, небритых, неделями не моющихся особей, которые начинают и заканчивают день только мыслями о том, где бы раздобыть спиртное, чтобы забыться в пьяном угаре? Как может называть себя поваром существо (он даже думать о Топоре не хотел как о человеке), которое в кастрюлю кидает отбросы и объедки, немытые овощи, использует для приготовления просроченные продукты, даже сметану пятилетней давности, а компот подает в ведре из-под угля?

Почему из двадцати человек зимовщиков на станции работают реально лишь четверо? Еще несколько только делают вид, что работают. Остальные же откровенно бездельничают, беспрестанно пьянствуют. И начальника такое положение вполне устраивает. За долгие месяцы экспедиции никому из пьяниц и бездельников он не сделал ни единого замечания. Как будто так и надо, что четверо вкалывают за всех остальных.

А наука, о которой Акимов разглагольствует так напыщенно! Один метеоролог чего стоит.

Георгия Андреевича Гришнина на станции называли либо Гоша-погода, либо, кто поначитаннее, Человек в футляре. Был он замкнутым и неразговорчивым. Пьяным его никто не видел, и вовсе не потому, что был он непьющим. Общение его явно тяготило, он в нем и не нуждался, потому даже напивался в гордом одиночестве. Злословили, что Гоша-погода разговаривает только сам с собой. Высшего образования у него не было, в кадрах болталась копия какого-то диплома о среднем специальном. Составлением сводок погоды Человек в футляре не заморачивался. Шел утром в радиодом, брал из компьютера метеосводку норвежской станции – норвежцы размещали ее в Интернете первыми, менял широту, долготу и другие технические координаты применительно к расположению «Пионерной», потом преспокойненько отправлял эту липу в Санкт-Петербург, после чего с чувством исполненного долга снова уединялся в своей комнате, из которой выходил потом только два раза в течение дня – в обед и в ужин.

– Вот потому у нас в России прогнозы погоды негодные, что их такие, как ты, составляют, – как-то упрекнул метеоролога Саня Богатырев.

А Гульфик как-то про Гошу-погоду такой анекдот рассказал: «Приходит еврей в метеобюро и просит взять его на работу. „Вы метеоролог?“ – спрашивают еврея. – „Нет“. – „Синоптик?“ – „Тоже нет“. – „Так с чего вы решили, что сможете у нас работать?“ – „Я погоду умею определять“. – „Каким образом?“ – „На ночь вывешиваю на форточку полотенце. Утром щупаю. Если мокрое – значит, дождь“». Метеоролог станции на анекдот не реагировал никак, зимовщики пересмеивались, только Вредитель хохотал до упаду. Потом, отсмеявшись, туповато замечал: «Так ведь Гоша-погода не жид», – и чуть не каждый день требовал повторения так полюбившегося ему анекдота.

Под стать метеорологу были и другие «ученые» – тот же эколог Гурфинкель, озонометрист, магнетолог, сейсмолог… Ни у одного из них не было специального высшего образования, зато у каждого был свой «сдвиг по фазе». Слегка повредившийся от бесконечных зимовок и беспробудного пьянства ионосферист некогда работал санитаром в психушке. Сидя в кают-компании, он утверждал, что скоро вымрет все человечество и останется лишь он один.

Локаторщику было далеко за семьдесят. Он вел здоровый образ жизни, играл в пинг-понг, не употреблял алкоголя. Водку, что иногда раздавали на всех, получив свою порцию, сливал в бутылки, потом накопленный алкоголь вез на материк.

Гидрологу надо было раз в неделю пробурить тринадцать дырок на расстоянии метра друг от друга, чтобы измерить толщину льда и температуру воды. Он утверждал, что у него артрит, пальцы то сводит, то они непроизвольно разжимаются, поэтому бур удержать не может, и все просил, чтобы лед сверлили молодые. Хотя никто ни разу не видел, чтобы пальцы у него разжались непроизвольно, когда он стакан с «шилом» держал.

Озонометрист был человеком томным, вечно вздыхающим. Всех и всё называл только уменьшительно – «похлебочка», «водочка», «спинка». Про спинку говорил ежедневно, уверяя, что не для того его мамочка на белый свет родила, чтобы он спинку на работе гнул. Было у человека две мечты – страстно хотел стать начальником станции и мечтал купить автомашину «Лексус». Когда спрашивали, почему именно «Лексус», обижался не на шутку, становился агрессивным: «Не смейте касаться моей мечты своими грязными ручками».

«А возраст!» – негодовал про себя Никита. В прославленной четверке папанинцев сорокатрехлетний начальник станции Иван Дмитриевич Папанин был самым старшим. Когда они открыли первую советскую арктическую станцию СП-1, Евгению Федорову, Эрнсту Кренкелю и Петру Ширшову было чуть за тридцать. Михаилу Петровичу Лазареву, одному из первооткрывателей Антарктиды, тоже едва исполнилось тридцать лет, когда он впервые высадился на «шестом континенте». А здесь? Тридцатилетние только они с Саней, немногим за сорок Васе и Ивану. Остальным – шестьдесят, семьдесят. Ну какие из них работники, тем более в таких, на самом деле суровых условиях?

***

Думая так, Никита Максимов все же был не вполне справедлив. Не сами люди стали пьяницами, бездельниками, равнодушными ко всему окружающему, норовя отлынить от любой работы. Такими их, в первую очередь, сделала система.

Не станет верить в сказку, что его самоотверженный труд нужен родине, человек, которого кормят помоями, содержат в ветхом щелястом жилище, унижают и обманывают на каждом шагу, давая понять, что никакой он вовсе и не человек, а так, рабочая скотина, которую можно обманывать, недоплачивая обещанные деньги, унижать и принижать во всем. Если о полярниках и продолжают по инерции говорить, что они герои, то это только по телевидению да в немногочисленных газетных заметках. Пелена романтики и героизма растаяла, как ее и не было. Набрать людей в антарктическую экспедицию стало проблемой почти неразрешимой. О каких уж специалистах тут мечтать. Дай Бог набрать кого угодно, лишь бы укомплектовать штатный состав станции на очередную зимовку. Вот и брали кого ни попадя, не обращая внимания ни на образование, ни на возраст, ни даже на медицинские справки, прекрасно понимая, что семидесятилетний полярник, тем более прошедший пять-семь зимовок, не может быть здоровым по определению. Потому и нанимались в экспедицию старики и пьянь оголтелая, которым на материке уже места не находилось. А тут, на зимовке, хоть и дрянная, да все же еда, «шило», привычное уже безделье да какая-никакая зарплата в перспективе. Ну, разве что пара молодых, неопытных, которые то ли себя, то ли чудес полярных ищут, подпишут договор на зимовку.

Ну а сам ты, Никита, далеко ли ты ушел от тех, кого сейчас презираешь, а порой и ненавидишь? Что сказали бы твои домашние, московские друзья, врачи, с которыми еще совсем недавно бок о бок работал подающий надежды молодой московский хирург Никита Максимов , увидь они сейчас тебя – небритого, в давно не стиранной тельняшке, засаленной куртке? Приняли бы они твои объяснения, что бритвенных принадлежностей здесь не выдают вовсе и каждое лезвие на вес золота; что пресная вода лимитирована и приходится в буквальном смысле экономить каждую каплю?

По учебникам прадеда и деда – академиков Максимовых и по сей день уже несколько десятилетий учатся студенты-медики. Тяжелобольные считают за счастье, когда их оперирует отец. Маму боготворят родители ее маленьких пациентов. А он, Никита, став хирургом, вместо того чтобы у операционного стола возвращать людей с того света, помчался сломя голову – куда, зачем? За какой романтикой, за какими приключениями понесло его в этот далекий ледяной край? Кому и что хотел он доказать? Тестю-куркулю, самому себе, окружающим? Добро бы еще он здесь, как врач, приносил пользу. А какая от него польза? В том, что он воду возит на тракторе? Или собственные руки калечит, ремонтируя допотопный бульдозер? Может быть, отечественная наука впишет в историю его имя золотыми буквами за то, что он отмыл от соляры пингвина и пробурил во льду десятки скважин для измерения сотни лет неизменную температуру океанской воды? Ну так для этого не стоило столько лет учиться в медицинском институте, проходить ординатуру, пять лет стоять у операционного стола. А что сказали бы дед и отец, услышь они, что их Никитушка старших по возрасту бесцеремонно называет на «ты», употребляя при этом непотребные клички и матерясь через слово? Это в их-то семье, где даже школьников, не говоря о студентах, величали исключительно на «вы», где домработниц всегда называли подчеркнуто только по имени и отчеству, не признавая никаких там «тетя Маня», «Ивановна» и прочего? Так смеет ли он, Никита Максимов, строго судить сейчас тех, кого уже начал презирать? И разве сам он теперь не один из них, не такой же, как они?

Никита хорошо запомнил, как незадолго до смерти Евгений Поляков сказал про себя, что он уже «за бортом» и нет такой силы, которая вытянет его из пучины. «Люди за бортом» – так недавно решил Максимов о тех, с кем уже много месяцев находится рядом среди бесконечных льдов. А сам он удержался – или тоже стремительно несется за борт?..