Читать книгу: «Человек за бортом. Полярная повесть», страница 10

Поднимаясь в вертолет, Никита оглянулся и увидел лишь спины новых зимовщиков, идущих наверх. А внизу стояли двое – Ерофеев, размахивающий шапкой, и Худонин, отсвечивающий на солнце огромной лысой башкой, напоминающей шар для боулинга.

«Ну вот, мы на борт спешим, а эти двое счастливы, что остаются за бортом», – мелькнула у него мысль. Сравнение, услышанное однажды от Жени Полякова, навсегда оставшегося между скалами, все чаще и чаще приходило ему в голову.

МЕСЯЦ ДВАДЦАТЫЙ

Прямо на вертолетной площадке ледокола Никита попал в чьи-то крепкие объятья. То был маркони, радист Толик Верин, в своей неизменной ярко-красной клетчатой кепочке.

– А я тебя встречаю, – радостно сообщил он. – Ох и задержался ты в этой дыре! Но ничего, ничего, выглядишь молодцом, похудел вот только. Но мы тебя тут живо откормим. Новый кок свое дело туго знает, да и Толик Верин у него в авторитете, уж больно он письма писать любит, – без умолку тараторил Толик. – Скажу тебе по секрету, кандей тебя тоже ждет не дождется – я тут ему такие легенды о тебе рассказывал, что он теперь тебя считает наипервейшим доктором. Да ты не красней, не красней, на вот, покури лучше, – и Толик протянул пачку американских сигарет, щелкнул зажигалкой.

Ох, как давно не держал Никита в руках такой роскоши! Он затянулся так глубоко, что от кашля аж слезы на глазах выступили.

– Ладно, пошли устраиваться, – поторопил его Верин, – надо хотя бы в ваших сраных апартаментах местечко потеплее захватить, – и повлек доктора на нижнюю палубу, где, как и в прошлый раз, предстояло жить «героям»-полярникам.

Но Никита не только о себе, он и о новых друзьях позаботился, чтобы в кубрике они, все четверо, жили теперь вместе.

***

Вечером, после ужина, Верин затащил Никиту в радиорубку, где хозяйственный и предусмотрительный маркони уже все приготовил для торжественной встречи доктора. «Поляна» была накрыта в лучших традициях тети Ани Камбуркаки. И скумбрия, отливающая золотой кожицей, красовалась посередине стола, и сырокопченая колбаска, и сырок, и шпротики нашли себе место. Даже о фруктах, и то позаботился Толик, не говоря уже о пузатой бутылке французского коньяка. Что и говорить, встреча была предусмотрена на высшем уровне.

– А что-то я за ужином Анну Михайловну не видел, и Светки-юноши не видать, – сказал Никита.

– Э-э, кореш ты мой разлюбезный, о ком вспомнил, – с горечью в голосе произнес Толик. – Да у нас тут такое творится… Ладно, давай по первой, за встречу и, как у нас говорят, семь футов нам под килем. Пей-пей, все тебе расскажу, ничего не утаю, торопиться некуда.

Рассказ радиста был и впрямь не очень веселым. Полтора года назад, после возвращения «Академика Смирнова» в порт Санкт-Петербурга, состав ледокола практически полностью обновился. Начало этим переменам положил сам капитан. Старый морской волк, Виктор Карпович Бурцев аж корежился от мысли, что ему снова надо будет работать с экипажем, где всяк его может назвать рогоносцем – такие истории, что произошла с ним, библиотекаршей и штурманом, на флоте не забываются. При связях Бурцева в полярном Институте Виктору Карповичу не составило ни малейшего труда получить новое назначение. Ну а новая метла, как известно по-новому метет. Обновился капитан – обновляется и команда. Кто ушел сам, кого вежливо, но настойчиво попросили. Радист остался каким-то чудом. То ли опытного человека вовремя найти не удалось, то ли еще какие вмешались обстоятельства, о том маркони не ведал. Во всяком случае, в первый рейс с теперешним капитаном он пошел чуть ли не единственным из старого состава, а потом и вопросов уже к нему никаких не было. Коммуникабельный Толик и с новым экипажем быстро нашел общий язык.

– Да, чуть было не забыл, – Док еще остался, ну этот, ты, наверное, помнишь, с «чистыми руками». Так его кто сдвинет? Он сам кого хочешь подвинуть может, тот еще гусь лапчатый, – без всякого почтения добавил Верин.

– Ну а про Анну Михайловну тебе что-нибудь известно? – спросил Никита. – Я-то знаю, что дед и отец связывались со специалистами в Одессе, тетю Аню положили в больницу, кажется, должны были прооперировать, а больше ничего не знаю.

– Все точно, – подтвердил Верин. – Предки твои в Одессе-маме такого шороху навели… Ну, я тебе скажу, они у тебя в большом авторитете. Анюту в больничке обхаживали, что английскую королеву. И оперировал ее лучший хирург, и палата у нее была отдельная, с телевизором и персональным «толчком». После операции у нее нога долго в гипсе была, потом всякие там процедуры, короче, Анюта теперь береговая, пенсионерка. Гуляет с внуками по морвокзалу, смотрит, учит мальков буквам по названиям пароходов. О, расскажу тебе, кстати, анекдот. – Толик оставался верен себе. – Ходит значит, такая же вот бабушка, как наша Анюта, по одесскому морвокзалу. Внучек по складам названия читает: «О-дес-са. Бабушка, Одесса – это же наш город?» – «Да, Семик, да». – «Уз-бе-ки-стан. Бабушка, что такое Узбекистан?» – «Узбекистан – это такая страна, далеко отсюда». – «Сер-гей Е-се-нин. Бабушка, а что такое Сергей Есенин?» – «Ой, Семик, отстань, я же не могу знать все люди на свете!» С палубы раздается зычный голос боцмана: «Мадам, слушайте сюда и расскажите своему мальчику. „Сергей Есенин“ – это бывший „Лазарь Каганович“».

Никита немного посмеялся из вежливости, смутно припоминая, что был такой человек, Лазарь Каганович, в советском правительстве, вроде когда-то его именем даже московское метро было названо. Потом поинтересовался:

– Ну а что твоя юноша?

– Дак это… – Толик скрывая смущение, принялся разливать коньяк по стаканам. – В общем, она теперь не юноша. Она теперь Светлана Николаевна Верина и мать нашей дочурки, недавно родила.

Только сейчас Максимов заметил на безымянном пальце правой руки маркони обручальное кольцо.

– Так что ж ты молчишь, радоваться надо! – воскликнул Никита и сам предложил тост за семью Вериных. – Не ожидал, вот уж от кого не ожидал. Думал, ты убежденный холостяк.

– И я так думал. Считал, что у моряка верной жены быть не может. Теперь вот пытаюсь себя убедить в обратном. Вообще, так тебе скажу. Я много об этом думал, хотя и не мое это занятие – думать. Но все же своими сырыми мозгами вот до чего додумался. Женщина, она и есть самая главная западня в нашей жизни. Уж коли попадешь, так уже не выберешься. И видишь ты, вроде вот она, западня эта, а идешь прямо на нее. Но, с другой стороны посмотреть, на чем вся наша жизнь держится, что у нас есть в этой жизни? Работа до седьмого пота, кореша и женщины. Вот тебе и весь сказ.

– Да ты, Толик, философ, – улыбнулся Никита.

– Да какое там! – отмахнулся маркони. – Я над этой премудростью чуть не всю жизнь мараковал, вот только теперь, когда пацанка моя родилась, чего-то вроде понял. А кстати, у тебя-то с Варей твоей как? Что-то ты ничего не рассказываешь.

– У нас сын…

Никита не успел закончить фразу, как Толик заключил его в крепкие объятья:

– Ну доктор, ну молодец! Главное, меня упрекает, что я молчу, а сам? Только не гордись, не гордись, что у тебя пацан, девочки – это, брат, знаешь, ювелирная работа. А то тут некоторые позволяют себе глупости говорить: бракодел, мол. А я говорю: не бракодел, а дамских дел мастер. Но речь сейчас не обо мне, – и Толик, тожественно поднявшись, произнес целую речь о семье Максимовых, выразив при этом полное убеждение, что у Никиты и Вари родился будущий профессор, и нет в этом никаких сомнений.

***

Они засиделись далеко за полночь. Видя, как Никита жадно курит одну сигарету за другой, и догадавшись, что своих у него нет, Толик, прощаясь, протянул Никите две пачки своего любимого «Винстона» – других он уже много лет не признавал, и когда его спрашивали, почему он никогда не меняет марку табака, отвечал многозначительно: «Я не настолько богат, чтобы в своем возрасте менять хорошие привычки». Краснея, Никита не нашел в себе силы воли отказаться от такого, драгоценного теперь для него, подарка. Но за все время пути до Кейптауна он больше никогда ни у кого не попросил ни одной сигареты. И если ему предлагали – сжав волю в кулак, отказывался. Он тоже не хотел менять свои привычки, точнее принципы и убеждения, что были заложены еще семьей. Вот только бритву он у Толика все же попросил. И получив в подарок новенький «жиллет», испытал после бриться даже не физическое, а скорее эстетическое наслаждение.

…Курево на станции кончилось у всех враз. И взять его было неоткуда. Никаких табачных запасов на «Пионерной» не существовало. Когда Никита оформлял в Институте полюса документы, проходил всякие инструктажи, собеседования, ему сказали, что полярники во время экспедиции могут получать из дома посылки – не реже одного раза в месяц, это, мол, предусмотрено условиями договора. За полтора года полярники не получили ни единой посылки. Алкоголь и курево у полярников закончились почти одновременно. Пьянчуги тут же нашли выход – из сахара, гнилой картошки и червивых сухофруктов варили брагу, омерзительный запах которой теперь постоянно витал в каждом домике. В самогон брагу не перегоняли, не хватало терпения, выпивали, когда булькающая жидкость была еще горячей.

С куревом было куда хуже. Как тени, шатались зимовщики по свалке, выискивая в бытовом мусоре собственные же окурки. Радовались каждому «бычку», выпотрашивали его так бережно, чтобы не потерять ни единой табачной крошечки, потом смешивали с чаем из пакетиков, заворачивали в бумагу и эту гадкую смесь курили. До экспедиции хирург Никита Максимов не то чтобы курил, а так, покуривал, полагая, что это добавляет ему недостающей в его почти еще юном возрасте солидности. На станции к куреву пристрастился – сказывалось постоянное полуголодное состояние, а никотин вроде и аппетит отбивал. Покуришь, и уже не так постоянно о еде думаешь. Однако рыскать по помойке в поисках окурков ему претило. И он убедил себя: это даже к лучшему, что закончились сигареты. Есть мотивация вообще бросить курить. И только теперь, на ледоколе, он понял, как истосковался по хорошему табаку. Выкурив две пачки веринского подарка (закончились они быстро, тем более что друзей своих щедро угощал, считал зазорным курить в одиночку), он снова затосковал по сигаретам, но твердо решил, что одалживаться, особенно у моряков, – у своих-то, полярных, тоже курева не было, – унизительно. И даже когда Толик, единственный на ледоколе близкий ему человек, радушно протягивал открытую пачку, Никита односложно отвечал: «Бросил». Радист не замечал мучений друга, только похваливал его: «Молодец, доктор, вот что значит настоящий врач – знает, что курить вредно, другим не велит и сам не курит. А я вот никак не могу от этой отравы отказаться. Но здесь Минздрава нет, предупреждать некому», – и беззаботно смеялся.

***

По ночам в кубрике он теперь подолгу не мог уснуть – перед мысленным взором все плыли и плыли полярные картины. Внизу мерно и мощно дышали десятки тысяч «лошадей» машинного отделения, картины начинали мелькать, перемешиваясь, как в калейдоскопе, Никита засыпал. Как-то приснился ему сон. Такой явственный, что он помнил его еще долго. Увидел себя на крыше трактора, того самого, что утопил в проруби незадачливый Вредитель. А рядом, на льду, опрокинувшись на бок, лежал бульдозер АТТ – артиллерийский тяжелый тягач, сконструированный на базе танка Т-52. На этом тягаче таскали соляру, и теперь во сне топливо растекалось по льду омерзительным черным пятном, которое становилось все больше и больше. Посередине пятна стоял Вредитель и хохотал так оглушительно, что Никите казалось – он сейчас оглохнет от этого грохочущего смеха. Мишка Худонин показывал пальцем на Никиту и кричал кому-то невидимому:

– Смотрите, смотрите, это он вредитель, а не я. Это он трактор угробил и тягач опрокинул. Всю соляру разлил, мы теперь без топлива остались, мне даже картошечку варить не на чем…

Проснулся Никита затемно, хотя и лег поздно. Сон, вроде и никчемный, отчего-то растревожил его. Вспомнил, как уже в последние дни зимовки Клюв не приказал, а попросил, что было для него совершенно несвойственно, Саню Богатырева и Васю Бойко вытащить из проруби и хотя бы попытаться отремонтировать трактор. В Институт он не сообщил, что трактор ушел под лед, написал коротко: «Пришел в негодность, по возможности пришлите другой трактор». Ответ получил такой же короткий: «Техники в наличии нет, ремонтируйте собственными силами». Вот и вынужден был теперь идти на поклон к зимовщикам. Само собой, четверо друзей отправились вместе. Вытащить трактор они вытащили, но что было делать дальше с этой грудой проржавевшего и искореженного металла, ума не могли приложить. Дня три-четыре шарили по свалке, разыскали-таки нужные детали, заменили полетевший рычаг, перебрали мотор, очистили, как смогли, от ржавчины. Трактор завели, но с места он, как над ним ни колдовали, не тронулся. Но начальник был счастлив: «И не надо, и пусть себе стоит на месте. Главное, что мотор фурыкает, а больше ничего и не надо; пусть теперь у нового начальника голова болит, – цинично заметил он. – Я ему по описи работающую технику передаю».

Про свой сон Никита рассказал друзьям, когда они проснулись. Вася Бойко невесело усмехнулся:

– Боюсь, долго нам всем эта «Пионерная», в гробу бы я ее видал, будет сниться. Ты, Никита, больше о доме думай, о жене, как сына увидишь – вот и привидятся тебе хорошие сны, – посоветовал он.

***

Вахт у полярников теперь почти не было – в трюмах крепить нечего. С каждой станции загрузили только металлолом, с одной «Пионерной» двести тонн; потом начальнички продали его в Кейптауне. Если кого-то и пытались отправить драить палубу, то зимовщики лениво огрызались: «Моряки пусть палубу драят, это их корабль, а мы здесь только пассажиры. Свое на зимовке отвкалывали». На обратном пути они уже могли себе позволить такую вольность. Начальник экспедиции, все тот же многоопытный Марат Владимирович Абишев, проводивший и встретивший на своем веку не одну тысячу полярников, понимал, что нет такой силы, которая сейчас заставить работать этих людей. Клюв же «растворился» в одном из кубриков, и увидеть его теперь можно было только в кают-компании во время завтрака, обеда и ужина. Да и то – ел он быстро, стараясь улизнуть первым, чтоб не нарываться ни на какие вопросы.

А вот полярным врачам вахты никто не отменял, и Никита исправно, так же, как и по пути на Южный полюс, раз в пять дней, надев форму, отправлялся в лазарет. Теперь, по сравнению с убожеством медпункта «Пионерной», лазарет «Академика Смирнова» казался ему клиникой экстра-класса, где все сияло и блестело, где лекарства и медицинские инструменты разложены в строгом порядке, где исправно работали необходимые системы, даже установлено зубоврачебное кресло, оснащенное компьютером. И сменщиком его по вахте, вот уж совпадение так совпадение, снова оказался старый знакомый – доктор Виктор Георгиевич Родинов. Встретились они теперь, как старые добрые приятели после долгой разлуки. Не скрывая улыбки, Виктор Георгиевич первым делом поинтересовался:

– Так что, молодой коллега, «розовые очки» на зимовке остались?

– На зимовке, – в тон ему ответил Никита. – Теперь черные ношу.

– Ну, это тоже ни к чему, – пробасил Родинов. – Вы еще слишком молоды, чтобы в ваши лета превращаться в пессимиста. И потом, знаете, как каждая медаль имеет две стороны, внешнюю и оборотную, так и на любое явление можно посмотреть двояко. Это, как классический пример пьяниц – оптимиста и пессимиста. Пьяница-пессимист пьет коньяк и морщится – клопами воняет. А пьяница-оптимист давит клопа и радуется: коньячком запахло.

Никита, сам не мастак рассказывать анекдоты, уже убедился: что у моряков, что у полярников на любой случай припасены либо поучительная байка, либо анекдот. Вот и доктор Родинов оказался подвержен тому же.

– Да я не пессимист, Виктор Георгиевич, просто все, что я на полюсе увидел, привело меня не к самым приятным размышлениям.

– Не страшно, не страшно, коллега, – успокоил его доктор. – Размышлять, оно никогда не вредно. – И неожиданно для Максимова предложил: – А давайте-ка мы после моей вахты почаевничаем с вами, посудачим о том о сем. У меня тут, видите ли, старый приятель образовался – нынешний старпом, чиф, как он изволит себя по-аглицки величать. Так вот, этот чиф, что, как известно, переводится «старший», и воспользовался своими полномочиями – устроил мне здесь вполне приличное проживание, каютка хоть и крошечная, но зато отдельная. Уважил старика. В общем, милости прошу к моему шалашу. Сменюсь завтра с вахты, отосплюсь немного, а после обеда жду. Цветы приносить не обязательно, – пошутил на прощанье Родинов.

С того дня встречались они в «шалаше» Виктора Георгиевича постоянно. С Толиком Вериным треп у них, при встречах, шел ни о чем. Словоохотливый и беззаботный, радист серьезных тем избегал – либо к шутке сведет, либо просто промолчит. Не любитель он был задумываться над высокими материями, о чем как-то раз с предельной откровенностью Никите заявил. А вот с Родиновым Никита мог говорить обо всем. Доктор не просто умел внимательно слушать. Наблюдательный и много в жизни повидавший, он не только имел, но и не боялся высказывать свои суждения. К тому же, разглядев в своем молодом коллеге единомышленника, откровенно делился с ним сокровенным, наболевшим. Зимовал он и на Северном, и на Южном полюсах, подноготную того, что творится в экспедициях, знал, как немногие.

– Я не понимаю, ломаю голову, но все равно не могу понять, – горячился Никита, – почему такое происходит? Вот мы сейчас, уходя со станции, оставили полные склады – туалетная бумага, канцтовары, куча всякой одежды. Для кого это все? Говорят, для следующей зимовки. Я в жизни не поверю, что им не выделили всего, что положено. На нас во всем экономили, мне ватник и сапоги только за месяц до окончания зимовки выдали, так и проходил полтора года в синтетической курточке и холодных ботинках, один раз вообще чуть не замерз во время шторма. А теплой одежды – девать некуда. Я когда ватник и сапоги получил, смотрю, они хоть и крепкие еще, но пошиты были во времена царя Гороха. Так чего их берегут столько лет, для кого? Люди мерзнут, а теплая одежда под замком. Задницу, извините меня, доктор, чуть не наждаком подтирали, на свалке обрывки старых бумаг собирали, а от туалетной бумаги склад ломится. А продукты? Это же отдельная песня!

– Да знаю я все это, – поморщился Родинов. – Тут как раз механика простая. К примеру, одежда по описи есть, туалетная бумага – тоже. Но на новые выделяются средства, те самые, которые тратить не надо. Вот и идут эти денежки прямиком в карманы тех, кто их выделяет. Да и с продуктами та же история. В Кейптауне цены низкие, но покупают не просто дешевые продукты, а уже явно непригодные для любого человека, кроме, конечно, русских полярников. Я думаю, африканцы над нами смеются, а может, и презирают в душе наших начальников. Тебе же накладные наверняка не показывали.

– Нет, конечно.

– Ну, правильно, кто ж тебе их покажет. В накладных-то значатся совсем другие продукты, и цены, соответственно, другие. Накладные сейчас сдадут в Питере, отчитаются, как положено, разницу в цене, да еще и откат, я полагаю, немалый, все в те же карманы.

– Но в высоких кабинетах, там, где сидят те, кто нашими начальниками командует, там же не могут не знать об этом, – усомнился Максимов.

– Да не будь же ты таким наивным! – воскликнул Виктор Георгиевич. – Ты что же думаешь, туда пухлые конверты не носят? Еще как носят. Как говорится, рука руку моет.

– Значит, все так и будет продолжаться? Все всё понимают – и молчат, будто и не произошло ничего.

– Понимаешь, дорогой мой доктор, все не так просто. На проблему надо смотреть гораздо глубже. Вот тебе для начала простенькая схемка. Отправили очередную экспедицию – столько-то станций на Южный полюс, столько-то на Северный. Украденное и сэкономленное – это уже сумма внушительная. Понесли наверх. Наверху посчитали, сколько смогли, себе оставили, а сколько положено, и ни рубликом меньше, понесли еще выше. Потому все сидят и помалкивают, лишь бабки подсчитывают, и никаких команд улучшить положение не дают и не дадут никогда. Потому как начни тебе выдавать теплую одежду, пипифакс немерено да кормить добротными продуктами – это же сразу им личный урон нанесет. А ты и так не сдохнешь, перезимуешь. А если начнет кто-то возникать, жаловаться, рапорта писать, то, в лучшем случае, в бетонную стену упрется, а в худшем и лоб себе об эту стену разобьет. Понимаешь, в чем беда? Наши нынешние руководители, всех рангов, формировались в большинстве своем уже тогда, когда на смену таким понятиям, как патриотизм, самоотверженность, любовь к Родине наконец, пришли совсем другие, с позволения сказать, идеалы – деньги и власть. А это, друг ты мой, уже система. И бороться с системой, как известно, последнее дело. Победителей не бывает. Перемелют и выплюнут, а то и выплюнуть поленятся.

– А почему в экспедиции работает в основном пьянь да рвань, настоящих специалистов раз-два и обчелся? – не сдавался Максимов.

– Что ж, ты все-таки такой наивный, – попенял Никите Родинов. – Да причина все та же. Ты вот припомни-ка лучше, когда ты в Институте договор подписывал, там сумма твоего заработка фигурировала?

– Нет. Так, на словах сказали, что примерно сто пятьдесят тысяч в месяц.

– Да ты, как я погляжу, не просто наивный. Ты доверчивый, что намного хуже. Кому ты будешь доказывать, что тебе обещали на словах? Над тобой просто посмеются. Не хочу тебя огорчать, но таких денег ты и близко не увидишь. Заработки полярников стали за последние годы столь ничтожны, что в экспедицию нормальный человек не пойдет. Нам, докторам, еще хоть как-то платят по-божески, а остальные вообще гроши получают. Вот и отправляются зимовать те, кому на материке делать нечего – пьяницы, неудачники, бездельники, короче, опустившиеся на дно людские отбросы.

– Те, кто за бортом, – едва слышно произнес Никита.

Но доктор услышал:

– Что, что ты сказал? – переспросил он. – За каким бортом?

– Те, говорю, кто за бортом жизни оказался и кого, как я понял, никто спасать и на борт возвращать не собирается.

– О, это ты здорово сказал, в самую точку.

– Это не я сказал, – возразил Максимов. – Это сказал один очень хороший и очень несчастный человек. Он в этой жизни заблудился и в итоге согрешил так, что жить дальше не смог. Знал, что у него рак четвертой стадии, купил липовую справку и все же отправился на полюс. Считал, что там, в скалах, ему остаться навечно – самое место.

Доктора помолчали. Каждому было о чем подумать. Остывал чай в стаканах, но говорить не хотелось, уж больно тягостной была тема, которую они сейчас обсуждали. Да и не тема это была вовсе, а их собственная жизнь.

***

Уже во время второй вахты доктора Максимова в лазарет зашел врач ледокола Колотаев.

– Рад, душевно рад встретить коллегу в добром здравии, – разулыбался он, хотя глаза оставались испытующе холодными. – Ну что, научился на станции «шило» списывать? Так наливай за встречу. Теперь-то поди не только воду пьешь.

Но Никита демонстративно достал три стакана и, как тогда, во время их первой встречи, налил в два стакана воду, в один спирт, который и придвинул врачу с «чистыми руками». Колотаев нахмурился:

– Ты что же, выпить со мной не желаешь? Может, причина какая есть, так ты поведай.

– Да нет никакой причины, – миролюбиво ответил Никита. – Просто спиртное не люблю.

– При чем тут «люблю», «не люблю»? В жизни не поверю, что ты на станции не пил. Хотя бы с морозу, чтоб не околеть.

– Отчего же, пил. И с морозу пил, и когда узнал, что сын родился, тоже немного выпил. Только мне это никакого удовольствия не доставляет.

– А тебе и не предлагаю выпить за удовольствие, я тебе за встречу двух старых друзей предложил выпить. Ведь мы же с тобой друзья…

– Какие же мы друзья, Юрий Федорович, – прямо глядя в глаза собеседнику, возразил Максимов. – Мы видимся-то третий-четвертый раз.

Колотаев уставился на него долгим немигающим взглядом, осушил стакан, дыхнул в рукав, пошел было к двери, но, передумав, вернулся.

– А ты, я погляжу, парень непростой. – В его интонациях сквозили явно угрожающие нотки. – Видать по всему, правду-матку в глаза режешь? Ну вот и расскажи мне, как ты жил на станции, как работал, как с людьми ладил.

Никиту охватила злость. «Да что он мне сделает, стукач этот? Сойду на берег и больше никогда его не увижу».

– А может, я вам лучше напишу, что на станции было? Или сначала надо дать расписку о сотрудничестве? Как полагается?

– Что полагается, какую расписку? – не на шутку рассвирепел Колотаев. – Ты чего себе, сопля зеленая, позволяешь? Сгною! – выпалил он, совсем уже потеряв над собой контроль.

– Товарищ судовой врач. Вынужден занести в вахтенный журнал, что вы оскорбили меня при исполнении мной служебных обязанностей, чем нарушили мое психологическое равновесие и поставили под угрозу здоровье пациентов медсанчасти, – на едином дыхании выпалил Никита.

Колотаев остолбенел. Он не мог произнести ни слова. Еще никогда, ни разу за долгие годы плаванья никто не смел говорить с ним таким тоном, какой позволил себе этот щенок. От неожиданности он растерялся, не мог найти нужных слов, чтобы поставить зарвавшегося нахала на место. Издав какое-то невнятное рычание, он выбежал из лазарета.

Нужно с кем-то обсудить ситуацию, решил он к вечеру. Старпом слишком молод, с «мастером» отношения не складывались, ни в какую не хотел идти на сближение. Но делать нечего – отправился в каюту капитана.

Капитан, покуривая дорогую трубку и выпуская дым ароматного голландского табака, выслушал его внимательно.

– Ты, Юрий Федорович, не торопись, – посоветовал он. – Полагаю, при твоих возможностях тебе не составит труда выяснить, что из себя представляет этот доктор, как его, Максимов. Вот сначала выясни, а потом уже принимай решение. Только учти, если он действительно в вахтенном журнале оставит запись, надо будет реагировать. К тому же ты употреблял в служебном помещении, сам же рассказал, спиртные напитки. Да, оплошал ты, пожалуй.

Сто раз уже пожалел Колотаев, что поперся к капитану со своими откровениями. Знал же, что тот ничего путного не подскажет, а теперь еще и разбирательством грозит. Но один толковый совет все же услышал: надо действительно выяснить, кто такой этот Максимов, что он себе подобную выходку позволил. Поговорив с начальником «Пионерной», с радистом станции, еще с парочкой зимовщиков, Юрий Федорович приуныл. Вон оно, оказывается, в чем дело. Предки у пацана какие-то известные академики, лечат чуть ли не всех членов правительства – это уж Лакала расстарался, превознося до небес значимость Максимовых-старших и много чего для красного словца преувеличив. Ясно теперь, чего он гоношится. Знает, что есть кому за него заступиться. «Ну его к чертям собачьим, лучше держаться от него подальше», – решил Колотаев.

***

В Кейптауне, получив сто евро суточных, Никита первым делом купил сигарет, потом местную сим-карту, вдоволь наговорился с Варенькой, с отцом, с мамой, с дедом, прибрел для сынка погремушку и очень забавно разрисованную бутылочку с соской – на большее и денег уже не хватило.

Если на станции зимовщики хоть как-то, худо-бедно друг с другом общались, то на ледоколе каждый жил сам по себе. Даже в кают-компании за едой редко кто слово скажет. «Чужими были, чужими и остались, а здесь эта полоса отчуждения пролегла особо ощутимо», – решил для себя Никита. Впрочем, ему самому вполне хватало общения с Саней, Иваном и Васей, с радистом Толиком, а особенно с доктором Родиновым. Вот уж с кем он нашел общий язык, в ком видел отклик своим мыслям и сомнениям, так это Виктор Георгиевич.

Пригласив коллегу на очередной вечер, Родинов вместо традиционного для их встреч чая наполнил чашки ароматным кофе. «Сей вредный сердцу напиток мне хотя и противопоказан, но люблю, знаете ли, себя изредка побаловать хорошим кофейком. Вот в Кейптауне купил фунтик. Ну и для полного, так сказать, сибаритства еще и вот это, – и он поставил на стол небольшую бутылочку шоколадного ликера. – Ты, как я заметил, не большой любитель крепких напитков, а я, по старости своей, и вовсе их вкус забыл. Но ликерчику в кофе мы себе позволить можем, и даже позволим».

– У меня дед тоже любит кофе с ликером, – заметил Никита, маленькими глоточками отхлебывая обжигающий напиток.

– А кто у нас дед? – поинтересовался Родинов.

– Тоже врач, – скромно ответил Никита, не желая хвастать знаменитым дедом-академиком, и, переменив тему разговора, сказал: – Никак не могу привыкнуть, что здесь тепло. Мне казалось, что этот проклятый холод никогда не кончится.

– К теплу как раз привыкнешь быстро. А вот к холоду… Еще Джек Лондон говорил, по памяти цитирую: «Человек никогда не привыкнет к холоду».

– Наверное, так и есть. У нас в помещении холодней было, чем снаружи. Дома старые, щели, как ни затыкай, все равно холод пропускали. Меня порой отчаянье брало – все вокруг старое, допотопное. Стол в медпункте разваливается от дряхлости, старая техника, старое оборудование у всех специалистов. Кабель электрический – и тот прогнил, эстакада между домами не освещалась, мы расстояние в девятьсот шагов иногда по часу преодолевали, шли на ощупь, за канат держась. Неужели на всех станциях так, Виктор Георгиевич?

– Не на всех, конечно, но на большинстве. Полярные программы теперь финансируются скудно и нерегулярно, но и этих средств могло бы хватить на приличное содержании станций, если бы не воровали все что можно и даже что нельзя, – ответил Родинов. – Посмотришь на наших зарубежных коллег и невольно позавидуешь. Те же норвежцы, японцы, американцы – станции любо-дорого посмотреть. И дома у них новые, и люди одеты с иголочки, даже издали видно, что в таких костюмах, как у них, никакой самый лютый мороз не страшен. Потому что они понимают: полюс важен политически, на полюсе полезные ископаемые, здесь неисчерпаемый простор для научных изысканий, здесь делается метеопрогноз. Как, скажи на милость, можно составлять точный прогноз погоды, не ведя полярных наблюдений? Только наши и умудряются, поэтому у нас и прогнозы такие.

– Я слышал, на Северном полюсе не так, – уточнил Никита. – Мне вот про СП-32 рассказывали…

– Эх, сказанул! Сравниваешь несравнимое. СП-32 – это история. Не отдельная история, а навсегда история. История государства российского. Хотя бы потому, что это была первая наша российская полярная станция после распада Союза. И потом, тут еще что важно? А важен здесь человеческий фактор, его еще никто не отменял.