Читать книгу: «Человек за бортом. Полярная повесть», страница 9

МЕСЯЦ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ

На этот раз Вредитель превзошел сам себя. Он не просто повредил трактор – он его утопил. Да о тракторе и говорить бы нечего – кусок старого проржавевшего железа, исчерпавшего все мыслимые и немыслимые сроки эксплуатации. Беда в том, что Худонин сам чуть не погиб.

В этот день надо было везти талую воду для бани. Бочку в ледоплавилке уже наполнили, но нерасторопный Михал Михалыч, как сам себя величал Вредитель, умудрился подъехать лишь после обеда. Человек он был чрезвычайно «занятой»: с утра почистил картошечки, толику немалую сварил себе, любимому, в отдельной кастрюльке, да сам же, толченую, и покушал, закусив традиционно неизменный стакан водки, что поднес ему, как водится, Топор. Повар и сам остограммился, отпустив при этом ежедневную шутку: «Ох и вкусная же у тебя получается картошечка, Миша, пора тебе с твоим железом завязывать, переходи в повара».

Потом они долго предавались воспоминаниям, подсчитывали, сколько заработают за эту зимовку. Топор поделился сокровенным: «Если честно, я бы вообще отсюда не уезжал, на вторую зимовку остался. Уж тогда точно куш приличный получится. Прикуплю себе домик в каком-нибудь таком месте, где снега вообще не бывает, и закайфую. Хватит уже, навкалывался. Да и то сказать, к семидесяти годам мне уже катит…». Михаил слушал неспешную речь повара, слова становились невнятными, возле пышущей жаром плиты он разомлел, вздремнул маленько – часик-другой, не больше. А там уж и обед подоспел. И только когда его кто-то из полярников одернул: «Ты воду привезешь сегодня или нет? А то мы из-за тебя без бани останемся!» – завел трактор.

День был погожим, вовсю сияло солнце полярного лета, мороз хоть и пощипывал, но не обжигал, да и ветра совсем в тот день не было. На обратом пути Худонин решил сократить дорогу, ехать не в объезд по надежному, сотни раз проверенному пути, а срезать и поехать напрямик, сам себя убедив, что лето только началось и лед еще не успел подтаять, авось и пронесет.

Не пронес авось. Истончившийся лед не выдержал тяжеленного трактора, груженного к тому же четырехтонной бочкой талой воды. За грохотом старого изношенного мотора он даже не услышал, как затрещало под трактором. К счастью, в этом месте было совсем не глубоко, машина ушла под лед всего лишь по крышу. Беда была в другом: от перекоса оторвался один из рычагов, он и так держался на честном слове, и железное острие вонзилось водителю под ребра.

Невероятным усилием, истекая кровью, Худонин все же сумел выбраться из кабины, но тут силы покинули его вовсе, и он всей своей огромной стошестидесятикилограммовой тушей распластался на кабине. Неподалеку были несколько зимовщиков, среди них и вездесущий Гурфинкель. Полярники бросились к штабному домику, Гульфик несколько подзадержался, сделал с десяток эффектных кадров из серии «Полярник терпит бедствие» – как же без этого! Пока мастерили носилки-волокуши, понимая, что на руках громадного Вредителя не унести, пока транспортировали его в медпункт, прошло не меньше часа.

Услышав о случившемся (доктора поставили в известность сразу), Максимов на минуту заглянул к Зубкову и тоном, не терпящим возражений, приказал анестезиологу: «Александр Тихонович, готовьте наркоз, предвижу большую кровопотерю», – после чего стремглав бросился собирать все необходимое для предстоящей операции. В этот момент он не думал о том, чего ему не хватает, что у большинства препаратов уже истек срок годности. Он думал о том, что ему, хирургу Максимову, предстоит спасать человека.

Когда Худонина дотащили до медпункта и водрузили на операционный стол, лицо его было мертвенно-бледным, пульс едва прощупывался. Остроконечный рычаг так и торчал из бока.

– Давайте наркоз, – распорядился Максимов. – Надо удалить эту железку, болевого шока может не выдержать. Поэтому сначала – наркоз.

Зубков действовал грамотно, но уж как-то медленно – так, во всяком случае, показалось Никите, и он подумал, что это от отсутствия постоянной практики. Не с первого раза, но все-таки удалось вытащить из-под ребер проржавевший рычаг и после этого остановить кровотечение. Он обколол рану новокаином, наложил зажимы. Сделал разрез и покрылся испариной – железка прошла в каком-нибудь сантиметре от артерии, брюшная полость была заполнена кровью. Как он не умер там же? «Долго лежал на морозе, сосуды от холода сузились, это его и спасло. Может быть, удастся вытянуть…», – думал хирург. Он впервые в жизни оперировал вот так – без опытной хирургической сестры, без приборов, точно определяющих состояние больного во время операции. Даже пульс больного, и то измерить было некогда, нельзя отвлекаться ни на секунду.

Максимов действовал машинально, не раздумывая, руки сами выполняли то, что следовало. И он порадовался – помнят, помнят руки! Конечно, не только руки помнили. Те самые машинальные действия, которые он сейчас производил у операционного стола, были результатом опыта. Того самого практического опыта, что не заменить никакими теоретическими знаниями.

Зашив рану, Никита позволил себе наконец взглянуть на Худонина. Лицо его по-прежнему было бледным, но это была уже не та мертвенная бледность, с которой его укладывали на операционный стол. Это было бледное лицо потерявшего много крови тяжело больного человека. Но не трупа, совсем не трупа!

– Пойдемте, доктор, чайку крепкого выпьем, вам сейчас надо, – неожиданно теплым участливым тоном пригласил Зубков хирурга.

И когда они, выкурив по сигарете, пили чай, сказал:

– Я не буду говорить, что вы сейчас сделали чудо. Не люблю я этих напыщенных выражений. Вы сделали сложную операцию в непригодных для этого условиях. Оценил! Но вот что я скажу тебе, Никита. Не обижайся, что тыкаю, я же тебя много старше и повидал тоже побольше тебя. Так вот: я видел разные операции: и простенькие и невероятно сложные, и умею оценить, что из себя представляет хирург. Ты можешь стать высококлассным специалистом. Если, конечно, перестанешь тратить свою жизнь на всякие глупости.

– О чем вы, Александр Тихонович? – нахмурился Никита.

– Прекрасно понимаешь, о чем. На кой ляд сдалась тебе эта экспедиция? Чего ты здесь забыл, что потерял? Или найти чего хочешь? Понимаю, романтика, приключения, самоутверждение, в конце концов, и все такое прочее. Но не здесь надо самоутверждаться, не здесь! А то превратишься в такого вот, как я.

– Ну что вы, Александр Тихонович, – запротестовал было Максимов, но старый доктор лишь рукой махнул.

– Да брось ты! Думаешь, я не видел, как ты морщился, будто от зубной боли, когда я замешкался. И поделом. Вот у тебя руки еще все помнят, а мои – уже не помнят, а вспоминают то, что уже почти забыто. Практики-то никакой. Да я уж и забыл, когда последний раз в операционной наркоз давал. Ну да, Бог даст, скоро и за нами корабль прибудет, и забудь ты этот полюс, как страшный сон. И постарайся не вспоминать никогда. Твое дело – хирургия, ты уж поверь старику. Да ты пей чай, пей, жаль только вот, что конфет нет, давно уж закончились.

Никита заботливо выхаживал своего единственного пациента. Делал перевязки, необходимые уколы, процедуры. Худонин шел на поправку медленно, но все же поправлялся. Был он человеком совершенно нетерпимым к любой, самой незначительной боли. Стоило Максимову только прикоснуться к бинтам или поднести к телу шприц с иглой, Миша уже начинал вопить как резаный. Визжал он неожиданным для его комплекции тонким высоким фальцетом, протяжно и самозабвенно. Обычно, дождавшись, когда стихнет эта сирена, Максимов говорил насмешливо: «Ты не останавливайся, кричи, а то я пока еще ничего не делал, а сейчас колоть начну».

Кормил доктор прооперированного в «палате». Повар все пытался всучить доктору толченую картошечку для своего кореша, Максимов категорически пресек эти попытки: «Рано ему еще брюхо крахмалом набивать». Как-то раз, когда Никита принес пациенту обед, – ни одному из зимовщиков и мысль не приходила в голову проведать больного, – Худонин покаялся:

– А я ведь заложил тебя, доктор.

– Куда заложил? – не понял сразу Максимов.

– Да не куда, а кому. Начальнику я тебя закладывал. Ну, короче, рассказывал, как ты его ругаешь, какими словами называешь и что про питерское начальство говоришь.

– Ну, заложил и заложил, – равнодушно отреагировал Никита.

– Прости меня, Макс, падлой буду – больше о тебе ни слова не скажу. Ты меня с того света вытащил, а я… Клянусь твоим здоровьем – никогда.

– Своим здоровьем клянись, моим не надо, – сердито заметил Максимов. – А закладывать, я думаю, все равно будешь. Поправишься и забудешь про все свои клятвы.

– Это ты точно сказал, – покорно согласился Вредитель. – Такой уж я человек. Но жить-то надо, – промямлил он.

***

На станции в эти дни только и говорили, что о скором прибытии ледокола. Начальник станции предложил специалистам написать в Институт полюса заявку, перечислить, что именно надо прислать с ледоколом для следующей экспедиции. Опытные зимовщики знали, что это чистой воды фикция, отделались формальными писульками. А Никита, по простоте душевной, корпел над «эпохальным документом» целых три дня. Он, как ему казалось, убедительно обосновал необходимость замены операционного стола, бестеневых ламп, прибора для переливания крови; скрупулезно выписал все даты просроченных медикаментов… Отправил свое творение, через неделю получил свирепый ответ из медуправления Института, всего шесть слов: «Доктору Максимову. Потрудитесь составить реальную заявку». Никита понял, что ничего они не пришлют и, обозлившись, отправил такой текст: «Медпункту станции „Пионерная“ для следующей экспедиции ничего не нужно. Доктор Максимов». На сей раз ответ не заставил себя ждать и состоял теперь уже из двух слов: «Прекрасная заявка».

***

В радиорубке был единственный на станции спутниковый телефон. И если раньше Никита звонил пару раз в неделю Варе и родителям – она пока еще жила у них, – то теперь он разговаривал с домашними ежедневно. Варя рассказывала, как Боренька ест, как играет с погремушками, как с любопытством смотрит на собаку и прочие забавные истории про сына. Мама-педиатр давала сыну подробный отчет о самочувствии внука, о прибавлении веса, четко излагая все казавшиеся ей необходимыми подробности. Отец и дед профессионально интересовались, чем занимается на станции Максимов-младший как врач. Его многочисленные рассказы, что он научился водить трактор и огромный тягач, стал разбираться в электротехнике и умеет запускать метеорологические зонды, их интересовали мало. Похоже даже, вызывали у докторов некоторое раздражение. Они полагали, что врачу надлежит заниматься исключительно своим делом и не подвергать руки хирурга постоянной опасности, возясь с железом. Особенно подробно отец и дед, вырывая друг у друга телефонную трубку, расспрашивали Никиту о прошедшей операции. О ней он рассказал им в самых мельчайших подробностях, стараясь не упустить ни одной детали. Отец, Борис Никитич, в целом действия сына одобрил, дед, Никита Борисович, бурчал, что допущено много ошибок.

– Вас бы, уважаемый профессор, на мое место, – не сдержался Никита и тут же устыдился своей вспышки. Как смеет он, ремесленник от хирургии, больше года не державший скальпеля в руках, делать замечания известному на весь мир доктору медицины. – Извини, дед, – попросил он покаянно.

– Забудем, Никитушка, – проворчал Никита Борисович. – Я тоже неправ. Советы легко давать по телефону, а когда ты один на один с умирающим, да еще и в таких условиях, о которых рассказываешь, то, как говорится, тебе и скальпель в руки. Ты, и никто другой, несешь ответственность за жизнь. Так что – молодец. А как больной себя чувствует?

От скупого на похвалы академика Максимова такое услышать было особенно приятно.

Радист Лакала внимательно слушал этот разговор, аж вспотел от напряжения. А когда Никита закончил, Лакала всплеснул руками:

– Эх, и какие же деньжищи ты тратишь на все эти разговоры! Минут двадцать сейчас говорил, не меньше.

Оплату карточки с индивидуальным кодом можно было производить и в Москве. Максимовы денег не жалели – разговоры со «своим полярником» были им необходимы так же, как и самому Никите.

– А это ты кого сейчас профессором назвал? – продолжал любопытствовать радист.

– Деда, – коротко ответил Никита.

Он не любил распространяться о своей семье. Но уже к вечеру вся станция знала, что дед у «нашего доктора» профессор и Макса постоянно консультирует по телефону. Если раньше пациентов у Максимова почти не было, то теперь зимовщики одолевали его своими болячками – явными и мнимыми, настаивая, чтобы он непременно проконсультировался с дедом-профессором. Объяснять, что старший Максимов полостной хирург, а вовсе не эндокринолог, не офтальмолог, не дерматолог и не специалист в других узких областях медицины, было бесполезно. Обычно ленивый и абсолютно ко всему равнодушный Лакала на этот раз не поленился влезть в Интернет и теперь охотно делился с полярниками, что и отец, и дед у Макса академики, что они известные хирурги, пишут учебники, читают лекции. После этого любые отговорки Никиты проконсультироваться у своих родственников воспринимались только как нежелание лечить «смертельно больного» механика или озонометриста, гидролога или метеоролога.

Повальное паломничество прекратилось только тогда, когда Никита пообещал, что, вернувшись домой, для каждого из полярников получит индивидуальную консультацию и рекомендации к лечению. Не задумываясь над всей абсурдностью подобного обещания, от него все-таки наконец отстали. Но не все. Время от времени кто-нибудь из зимовщиков отводил Никиту в сторону и шепотом, так, чтобы никто не услышал, говорил примерно следующее: «Ты, Макс, потом проконсультируешься, но у меня-то сейчас болит. Ну, так болит – спасу нет. Позвони деду, что тебе стоит. А я тебе с расчета потом деньги за телефонный разговор верну. Да еще и коньяк поставлю».

***

Когда Никита отправлял Варе очередное письмо по электронной почте, Лакала рассказал, что тяжело болен директор Института полюса, и в Институте, мол, теперь целая война развернулась за то, кто будет исполнять на время болезни обязанности директора. Откуда Лакале все эти подробности стали известны, Максимов даже спрашивать не стал. Радисты, эти главные сплетники, обмениваясь друг с другом самой разнообразной информацией, знали все и про всех. А поскольку обета молчания они не давали, то информация разносилась по всем станциям со скоростью, которую позволял Интернет, и становилась всеобщим достоянием.

– А что с ним, чем он болеет? – ради вежливости поинтересовался Никита, который директора и в глаза-то никогда не видел.

– Да откуда ж мне знать, – равнодушно ответил радист. – Болеет и болеет. Тут же главное, кто теперь Институтом командовать будет, – озабоченно добавил он, будто и впрямь его судьба, судьба пьяницы с далекой и всеми забытой антарктической станции, зависела от первого лица Института полюса.

При известии о болезни директора у Никиты, однако, появилась шальная мысль: а что если использовать ситуацию и пугнуть как следует трусливого начальника станции? Обдумав в деталях свой план, Никита приступил к его осуществлению.

Зайдя в очередной раз в радиодом, Никита поговорил с Варей, а потом, отключив телефон (Лакала сидел поодаль и видеть этого не мог), произнес: «Варенька, дед дома? Позови его к телефону!» – и продолжал, имитируя разговор с дедом: – «Здравствуй! Как твое здоровье?.. Как мама с папой?.. Рад, что у вас все хорошо. Послушай, дед. У меня к тебе очень серьезная просьба. Тяжело заболел директор Института полюса. Ну, ты сам понимаешь, какой это человек. Он же руководит всеми полярными исследованиями в нашей стране, в его руках управление сотнями станций на всех полюсах, тысячи полярников. Короче, я прошу тебя и папу, чтобы вы узнали, что с нашим директором, и по возможности помогли. С вашими связями, надеюсь, это вполне осуществимо… Спасибо, дед, я знал, что ты с пониманием отнесешься к моей просьбе».

– Вот, попросил деда помочь, – поделился Никита с радистом. – Обещал сегодня же выяснить, что там с нашим директором, подключить лучших специалистов. Только знаешь что, ты об этом – никому ни гу-гу! Сам понимаешь, врачебная тайна и все такое.

– Да что ж я, без понятий, что ли? – вроде как обиделся Лакала. – Шумейко – могила, любой секрет доверить можно, пытками не вытянут, – напыщенно пообещал он, и тут же поинтересовался: – Макс, скажи, а вы дома всегда так разговариваете?

– Как это – «так»?

– Ну, вроде как на собрании: да «спасибо-пожалуйста», да «с пониманием отнесешься к моей просьбе», как будто с чужим человеком говорил, а не собственным дедом…

– Ну что ты! – успокоил его Никита. – Это я специально так говорил, чтобы он понял всю важность моей просьбы, осознал, так сказать.

– А, ну это понятно, – успокоился Лакала. Ему даже представить себе было невозможно, что в обыденной жизни люди могут употреблять такие «книжные» слова.

– И помни, Палыч, ты обещал – никому.

Теперь Никита покидал радиорубку спокойно. Радист мог не рассказать об этом разговоре, просчитав его ничего не значащим. Но уж коли с него взяли слово молчать, предупредив к тому же о врачебной тайне, то теперь можно не сомневаться – в ближайшее время раструбит об этом по всей станции.

Предстояло осуществить только завершающую фазу плана. Через пару дней, снова поговорив с Варей, Никита проделал тот же фокус с выключенным телефоном.

– Да что ты, дед! – восклицал он с наигранной радостью. – Значит, по вашему профилю. Как я рад! Ага, ага, понял: папа будет оперировать, а ты консультировать. Здорово! Даже не сомневаюсь, что операция пройдет успешно и вы вылечите нашего директора.

Актером Никита был неважным, явно переигрывал в этом монологе, но Лакале было не до нюансов, он все принимал за чистую монету. А после ужина произошло невероятное – начальник экспедиции впервые за полтора года заглянул в комнату доктора.

– Я тут случайно узнал, что твои-то, дед с отцом, знаменитые врачи. Вот теперь и нашего директора оперировать будут.

– Вообще-то не собирался об этом распространяться, – с напускным недовольством поморщился Максимов. – Даже радиста предупредил, чтобы помалкивал, а он…

– А что он? Он, как положено, сообщил начальнику, то есть мне, ничего тут зазорного нет. Я по службе обязан знать обо всем, что происходит на станции.

– Ну если только вам, то тогда понятно.

– Ты с домашними-то часто разговариваешь? – и Клюв задал главный, пуще всего беспокоивший его вопрос. – И о станции рассказываешь, как мы тут живем, в каких, значит, условиях?

– Я не из болтливых, – успокоил его Никита. – Да и они в основном только моим здоровьем интересуются. Врачи ведь.

Акимов покидал комнату доктора с тревожным чувством. А ну как слукавил хитрый докторишка, понарассказывал знаменитым предкам былей и небылиц, а те теперь и выложат все директору, благо момент подходящий. «Надо будет завтра же выдать ему со склада бушлат потеплее да сапоги покрепче – пусть о хорошем дома рассказывает», – думал трусливый начальник.

Обман, конечно, раскрылся. Но было это уже несколько месяцев спустя, когда полярники «Пионерной» получали в Институте расчет, подписывали все необходимые бумаги. Перво-наперво выяснилось, что директор жив-здоров и по-прежнему крепок. То ли Лакала чего-то не понял, то ли не расслышал, но заболел не директор, а один из его заместителей, и был у него примитивный грипп, ничего угрожающего для жизни. Так что никакого директора Максимовы не оперировали. Узнав об этом, начальник станции, как выразился один из безграмотных зимовщиков, «рвал и метался». Но это было уже потом. А тогда Никита наконец сменил синтепоновую курточку и вконец сносившиеся ботинки на шнуровке на теплый ватник и крепкие, почти совсем новые сапоги. Хотя носить их на станции оставалось совсем уже недолго.

***

С проходящего мимо ледокола прилетел вертолет – с «береговой», как называли станцию «Пионерная», было удобно взлетать для проведения аэросъемки. Трое летчиков поселились в штабном доме, свободных комнат было предостаточно.

– Ну, братцы, мы такой рухляди уже давно нигде не видывали, – заметил за ужином командир экипажа, коренастый молодой парень спортивного вида. – И как вы здесь живете? Дует же из всех щелей. А кормят вас всегда такой бурдой? От нее же помоями за версту несет. Я бы на вашем месте уже давно повара сварил, – и рассмеялся, довольный собственной шуткой.

– Да мы здесь почитай уж полтора года. Продукты заканчиваются, вот и готовим из того, что осталось, – лицемерно вздохнул Топор. – А не нравится, так удочки в руки и вперед. Наловите ледянки и жарьте, сколько душе угодно.

– Видать, у вас не только продукты, у вас и вода заканчивается, – скептически хмыкнул бортмеханик. Он все никак не мог отойти от утренней стычки с анестезиологом.

Утром, когда Александр Тихонович пошел умываться, он увидел, что приезжий летчик чистит зубы, беззаботно мурлыкая при этом веселую песенку из «Бриллиантовой руки». Вода при этом хлестала мощной струей из незакрытого крана. Такого себе не мог позволить ни один зимовщик – воду экономили, умываясь, струйку пускали тоненькую, то и дело закрывая кран, чтобы вода не лилась попусту. Летун кивнул доктору, не прекращая напевать: «По такому случаю с ночи до зари плачут невезучие люди-дикари…». Зубков решил, что это он их, полярников, имеет в виду, распевая про невезучих дикарей. Зубков подскочил к раковине, закутил кран и с раздражением закричал: «Что вы себе позволяете!» Растерявшийся летчик никак не мог взять в толк, что вызвало такой гнев этого пожилого человека.

Только на другой день он узнал, что вода на станции острейший дефицит и экономят ее, как только могут. Бортмеханик даже не поленился проехать с зимовщиками на ледоплавильню, которая находилась метрах в шестистах от жилья. Представляла собой она железный вагончик, в середине которого слабомощные тены плавили лед. Мощных тенов на станции давно уже не было, институтские снабженцы ссылались на дороговизну, а от маломощных и толку было – соответственно. Впритык необходимое для нужд станции количество воды с трудом набиралось за неделю. Эту дистиллированную воду полярники пили, из нее готовили еду, ею же и мылись, растапливая баньку раз в неделю. Именно бочку с этой водой и вез незадачливый Вредитель, когда вместе с трактором провалился под лед.

За компанию с Никитой отправились в баню и вертолетчики. Веселый механик притворно шутил, что после парной пивка бы хорошо, иначе что это за баня. Никита предусмотрительно помалкивал, потом гостей осторожненько так проинструктировал: «На каждого полагается по три таза воды, в бане есть мыльная и парная. Но прежде, чем в парную идти, я бы вам посоветовал заглянуть туда». Сам он в парную не ходил никогда. Мылился в мыльной, обмывался и уходил. Летчики к совету доктора прислушались, первым делом заглянули в парную и тут же отпрянули. От давно прогнивших досок тянуло зловонием, камни и стены были сплошь покрыты мерзкой плесенью, которая, как заметили Ильф и Петров в своих бессмертных «12 стульев», воздух тоже не озонировала. Последовав примеру Максимова, экипаж вертолета, наскоро ополоснувшись в мыльной, покинули баню. О пиве никто из них уже не вспоминал. Никита поймал себя на мысли, что ему очень стыдно перед этими приезжими парнями, стыдно так, словно это он не может обеспечить их мало-мальски пристойной едой, сносным жильем, водой, не может отвести в нормальную баню.

По дороге в баню они наконец толком познакомились. Всех троих звали одним и тем же именем. Сдружились Володьки еще в летном училище, после выпуска приложили немало усилий, чтобы летать вместе, в одном экипаже. Их экипаж так и называли: «Три Володьки».

– «Три Володьки, три веселых друга, экипаж машины боевой», – пропел самый словоохотливый из них, Володька-механик. – Ловко мы придумали? – и по его горделивым интонациям было ясно, что это он сам и придумал. – А что мы не воюем, так это ничего не значит. В таких переплетах бывали, что ни одной боевой машине не уступим. Недаром мы – полярная авиация.

– Может, в бильярд хотите покатать, или в пинг-понг сыграть? – спросил Никита, желая продемонстрировать, что не все у них так убого. Впрочем, он тут же пожалел о своем предложении – и бильярдный стол, и стол для пинг-понга были примитивными и наверняка опять вызовут насмешки гостей.

Володьки согласились охотно. Обойдя не спеша комнату, превращенную Саней и Никитой в спортзал, как они его пышно именовали, летчики смеяться не стали. Напротив, уважительно пожали Никите руку – все трое поочередно: «Видим-видим, все своими руками сделано. Молодцы, уважаем».

Никита зарделся от удовольствия. Идея принадлежала Сане Богатыреву. Как-то раз он потащил за собой на свалку Никиту. В сторонке валялись изломанные столы – бильярдный и теннисный. Рядом какое-то железо.

– Вот смотри, – сказал Саня. – Это я тут покопался и кое-что нашел. Когда-то в добрые славные времена здесь, видать, и бильярд был, и в настольный теннис играли. Даже штангу тягали – вон видишь эту ржавую железяку? Так это не просто железка, это гриф от штанги. Короче, все это можно привести в порядок. Подберем какие-нибудь колеса – будет штанга, столы отремонтируем. Я на складе втихаря покопался, нашел и шары бильярдные, кий – один, даже коробку с теннисными шариками обнаружил. Сетки, правда, нет и ракеток тоже, но ракетки я сам из фанеры выточу, может, и кий получится, не знаю, но попробовать можно.

Друзья возились недели две, но в итоге сумели и бильярдный стол, и теннисный привести в порядок. На все руки мастер Ваня Брылев сплел в общем-то пригодную сетку, сам и крепления изготовил. И хотя ракетки у Сани получились не ахти, но со временем и ими играть приспособились.

Теперь посещение спортзала для Сани и Никиты стало, пожалуй, единственным в этой убогой жизни развлечением и занятием, отвлекающим от тягуче унылых мыслей.

Осмотрев «спортзал», Володька-командир несколько раз выжал штангу, опробовал теннисную ракетку, ловко загнал в лузу пару шаров и предложил:

– А давай, Никита, завтра вечером турнир устроим? Получится «Полярное троеборье» – штанга, бильярд, настольный теннис. Зимовщики против вертолетчиков. А Вовка потом куда-нибудь заметку напишет, он мастер по этому делу, – кивнул командир на механика.

– Хорошо бы еще и снимки сделать, – предложил Володька-механик.

– Ну, за этим дело не станет, у нас тут такой профессионал есть – в зарубежных журналах публикуется, – с гордостью уверил Никита, довольный, что хоть этим можно похвалиться без зазрения совести.

«Турнир» получился хиленьким, к тому же без зрителей. Зимовщики только хмыкнули, услышав предложение поучаствовать и поболеть за своих, да так никто и не пришел. Начальник, как только услышал, что Гульфик собирается предложить свои снимки зарубежному журналу, зашипел на фотографа: «Ты куда меня втянуть хочешь, еврейская твоя душа?!» Он как огня боялся любых контактов с иностранцами, хотя и не понимал, чем ему это может грозить.

– Причем тут «еврейская душа»? – обиделся Миша Гурфинкель. – Я тебя прославить хотел, а ты меня лаешь. Ну и сиди себе со своим вечным «Давай поженимся».

Зимовщиков было четверо – Ваня Брылев и Вася Бойко друзей не бросили. Вертолетчики, ясно, явились в полном составе и с блеском, вернее с треском обставили полярников по всем статьям. Никита, правда, был близок к победе в пинг-понг, но в итоге все же уступил. В бильярде он был и так не силен, да и Саня катал шары далеко не мастерски. Острая борьба, как сказал бы комментатор Озеров, развернулась в поднятии штанги. Иван, жилистый и еще крепкий, несмотря на возраст, поднял внушительный вес, но и здесь трудно было устоять перед спортивной подготовкой командира вертолетчиков. К их чести сказать, победой своей они не кичились, напротив, шутили над собой, щадя самолюбие соперников. А потом предложили вместе отметить «победу дружбы над любым земным злом», как напыщенно высказался Володька-механик.

Больше всех был счастлив Гурфинкель. Надо же, такая удача – соревнования на Южном полюсе! Да его коллеги от зависти удавятся.

– Напиток всех моряков и путешественников, – сказал командир экипажа, выставляя на стол бутылку ямайского рома. – Как говорится, берег для себя, но для друзей не жалко. – Классные вы парни, за вас и выпьем, – предложил командир, разливая по стаканам янтарную жидкость.

На следующий день они улетели со станции, оставшись в памяти Никиты одним из единичных приятных воспоминаний.

***

А через неделю на станцию прилетели два вертолета. С ледокола «Академик Смирнов», того самого, на котором ровно полтора года назад, точнехонько, день в день, прибыли они на Южный полюс. Так уж совпало.

Началась суета, неизбежно связанная с погрузкой. Озабоченные зимовщики упаковывали свой нехитрый скарб, специалисты подписывали кучу каких-то бумаг, Никита составлял опись оборудования медпункта, список оставшихся лекарств. Во всеобщем ажиотаже не участвовали только два друга-товрища – повар Ерофеев и механик-водитель Худонин. Вредитель после операции вполне уже поправился, изрядно сбросил в весе и выглядел молодцом. Еще месяца три назад эти двое стали одолевать начальника станции просьбой, чтобы тот отправил в Институт запрос по их поводу – оба хотели остаться на вторую экспедицию, не покидая «Пионерной». Клюв запрос отправил, однако ответа так и не пришло. И вот теперь, собрав свои чемоданы, кореша сидели на кухне, лопали полюбившуюся толченую картошечку, выпивали традиционные «на посошок», «на ход ноги», «расходную» и «стременную». Вот на «стременной» и прервал их унылое застолье, больше напоминающее поминки, начальник:

– Хватит ханку жрать, идите акт приемки подписывать.

– Какой еще акт? – возмутился Топор. – Я уже все подписал.

– И я подписал, – вторил другу Вредитель.

– Так это вы акт сдачи подписали, а теперь должны подписать акт приемки. Вертолет прилетел со «Смирнова», привезли приказ Института – вы зачислены в штат следующей экспедиции. Так что – остаетесь, дурни вы этакие.

Что тут началось! Они даже на «дурней» не обиделись. Обнимались, кричали «Ура!», а потом и вовсе в пляс пустились кто во что горазд: повар – вприсядку, лихо выкидывая коленца, грузный Худонин просто топтался – вот уж поистине, слон в посудной лавке. И не был бы он Вредителем, если бы даже в столь радостный час не опрокинул кастрюлю с «полярной похлебкой». Но их и это радовало. «На счастье!» – почему-то завопил Топор, хотя обычно так говорят, когда стекло бьется.

Никита все ждал, когда на станцию прибудет врач, – хотел обстоятельно рассказать ему, что оставляет он «в наследство» своему преемнику. Но врач прилетел только последним вертолетом, им и парой слов не удалось перекинуться. «Да ладно, – подумал Никита, – сам все увидит». Во всяком случае, он не попадет в такой бардак, в котором полтора года назад оказался опешивший от увиденного он, Максимов.