Читать книгу: «Человек за бортом. Полярная повесть», страница 7

МЕСЯЦ ТРИНАДЦАТЫЙ

Утром радист Лакала передал Никите телеграмму: «Сынок, Никитушка, поздравляем тебя с рождением сына. Вес 5200, рост 57 сантиметров, богатырь. Варенька и мальчик чувствуют себя хорошо. Назвали Борисом, мы все счастливы. Мама».

Никита раз за разом перечитывал скупые строки телеграммы. Саня, который уже полностью поправился, даже обеспокоился: «Макс, дома что-то случилось?» Потом взял бланк из рук друга, прочитал – и закричал на всю кают-компанию: «Внимание! У нашего доктора Никиты Борисовича Максимова родился сын – Борис Никитич Максимов. Поднимем наши стаканы с чаем за будущего профессора медицины Бориса Максимова. Ура!»

Зимовщики реагировали вяло, Санин порыв почти никто не поддержал. Только Вредитель, в преддверии неминуемой пьянки, оживился чрезвычайно. Он готов был начать праздновать хоть сию минуту. К вечеру Саня собственноручно изготовил и повесил в кают-компании красочный плакат, использовав для этого лист ватмана старой стенгазеты, на обороте которой написал: «Поздравляем Никиту Борисовича Максимова с рождением сына Бориса!» И рядом изобразил младенца в люльке. Младенец был облачен в белый халат и докторскую шапочку, в крохотной ручонке держал стетоскоп.

– Значит, в честь твоего отца малыша назвали? – спросил Саня во время «банкета».

– Это наша семейная традиция, – пояснил Никита. – Первого мальчика у Никиты называют Борисом, а у Бориса – Никитой. Так и живут в нашем роду уже триста лет Никиты Борисовичи и Борисы Никитичи Максимовы. Вот мой дед – Никита Борисович, отец – Борис Никитич, я – Никита Борисович, и вот теперь снова – Борис Никитич.

– Здорово! – восхитился Богатырев. – Здорово, когда в семье такие замечательные традиции…. И что, ни одна из невесток никогда не возражала?

– Насколько я знаю, пока нет. Мы вот с Варей, когда о детях заговорили, я ей сразу сказал, что если будет мальчик, назовем его Борисом. Так она только обрадовалась.

После завтрака Никита пошел в радиодом – так пышно назывался барак, где находилась радиорубка, – написал три коротеньких письма – Вареньке, своим родителям, родителям Вари. Интернет на станции был таким хилым, что на отправку даже таких лаконичных посланий ушло почти два часа. Обращаться к начальнику станции, чтобы тот выдал хотя бы пару бутылок водки, Максимов не стал – знал, что все равно откажет. Пришлось идти на поклон к Вредителю. Радист, ясное дело, проявил «полное понимание». Лишь покачал головой, когда доктор попросил пару литров «шила»:

– Да ты что, в самом деле! – укоризненно пожурил он. – У тебя сын родился, а ты пару литров. Бери пять, не ошибешься.

– Да куда столько? – возмутился было Максимов. – Упьетесь ведь.

– Много не мало, – философски заметил радист и достал свой знаменитый блокнотик, куда скрупулезно записывал должников.

Потом вместе с Васей Бойко они пробурили во льду прорубь, наловили целое ведро рыбки, которую здесь называли «ледянка», к ужину нажарили на костре. И хотя ужин был таким же мерзким, как обычно, Топор все же расщедрился, поставил на стол тарелку с промороженными яблоками, притащил целое ведро компота. От ведра исходил какой-то странный запах. Никита поморщился, спросил повара подозрительно:

– Ведро из-под угля, что ли?

– Из-под угля, – без тени смущения подтвердил повар. – Но Вредитель его вымыл.

Сошло и так. После «шила» и «угольный» компот сгодился. Как Максимов и предполагал, поздравление вылилось в грандиозную пьянку. Начальник к ужину из своей комнаты даже не вышел, он вообще умудрился доктора станции ни единым словом не поздравить. Зато на следующее утро выговорил ему сердито и с явным раздражением за то, что «спаивает коллектив».

Несколько дней Никита ходил сам не свой от счастья, беспрестанно улыбался, мало что замечая вокруг. Потом жизнь вошла в свою колею. Из писем он знал, что Варю из роддома уже выписали и что пока она поселилась в доме его родителей – медики Максимовы настойчиво убеждали, что в их доме малышу будет оказан профессиональный уход. Тем более что мама была опытным педиатром.

***

О своих обязанностях эколога Гурфинкель, Гульфик, знал не много. Окончив факультет искусствоведения, человеком он был всесторонне образованным, эрудированным, но с юных лет знал одну только страсть – фотографию, в чем весьма и преуспел. Все остальное находилось для Миши как бы в потустороннем мире. Здесь, на «Пионерной», начальник объяснил, что в целях борьбы за окружающую среду в обязанности эколога входит и ежедневное сжигание мусора. Ну, насчет ежедневного он, конечно, загнул, не такой Гурфинкель дурак, чтобы слушать идиотские указания, но раз в неделю мусор эколог все-таки сжигал, за что на станции заработал обидную кличку Шнырь. Как-то раз, сжигая мусор – а делать это следовало в трехстах метрах от жилых помещений, – Шнырь увидел небольшого пингвиненка, испачканного мазутом до такой степени, что ему уже и двигаться было невмоготу. Где он умудрился так вымазаться, явно отбившись от стаи, было непонятно, да Гурфинкель и не задумывался. Он решил, что настал его час проявить себя настоящим экологом. Тотчас отправился в радиодом, заставил Лакалу передать «молнию» о происшествии в Институт полюса. Ответ не заставил себя ждать. «Пингвина отмыть, вернуть в стаю», – последовало категорическое указание. Приказ был настолько же разумным, настолько и противоречащим закону – в инструкции сказано, что полярникам категорически запрещается приближаться к пингвинам ближе, чем на пятнадцать метров, и столь же категорически запрещалось их трогать и кормить. Но, поскольку приказы, как известно, не обсуждаются, нужно было что-то делать. Эколог, показав телеграмму, обратился к доктору: «Макс, вымой, пожалуйста, пингвина», – попросил он.

– С какой стати? – возмутился Никита. – Тебе приказали, ты и выполняй.

– Помилуй, Никитушка, – заканючил Гульфик, – да я их, собак, боюсь как огня. К тому же ты доктор, пингвин не может двигаться, значит, он больной, тебе и лечить.

– Ну что у тебя за манера, вечно выкручиваться, Во-первых, пингвин никакая не собака, собака вон лежит, – и Никита кивнул на лежавшего поодаль огромного тюленя. – Во-вторых, ты сам сказал, что я доктор. Заметь, доктор, а не ветеринар.

– Э, брат, – засмеялся хитрый Миша, – ветеринар тоже доктор, а поскольку у нас отдельного доктора для животных по штату нет, а доктор ты один, стало быть, всех и лечи.

– Да ну тебя к дьяволу. Ладно, пошли, посмотрим, что можно сделать.

Никите и впрямь жалко было бедного малыша.

Пингвиненок хоть и был мал, полметра в высоту и не больше трех килограммов весу, силы оказался недюжинной. Хлопал крыльями и отчаянно верещал, вырывался из рук Никиты с такой яростью, что тому едва-едва удавалось держать его в руках. Кое-как отмыв птицу, он потащил его к тому месту, где уже собралось несметное количество тревожно кричавших пингвинов. Тысяч восемь, не меньше, как заметил всезнающий Гурфинкель.

– Сфоткай меня на их фоне, – попросил Никита. – Домой пошлю, хоть какая-то польза от тебя будет.

До сих пор Никита так близко к ним не подходил и теперь с удивлением разглядел, что на самом деле эти нелетающие птицы вовсе не черного, а темно-серого цвета. Они продолжали оглушительно пищать, хлопали крыльями. Максимов читал, что пингвины обмениваются информацией не только с помощью звуков, но и с помощью жестов – каждый взмах крыла содержал какую-то информацию. Разглядывая пингвинов вблизи, он недоумевал, как могут они нырять на глубину до 250 метров и заплывать в океан аж на тысячу километров.

– Вблизи они вовсе не черные, а серые, только манишки белые, – поделился Никита своими наблюдениями.

– Им на самом деле не белые, а голубые носить надо было бы, – хмыкнул Миша.

– В каком смысле?

– В прямом, – ответил «Гульфик». Ты что, не, знаешь, что пингвины, причем очень многие, как бы это сказать помягче… Ну, гомики, короче.

– Да ладно тебе, – не поверил Максимов. – Я где-то читал, или передачу по телевизору видел, что пингвины как раз вообще однолюбы. Как полюбит самку, так на всю жизнь.

– Ага, – расхохотался Миша. – И как самца полюбит, так тоже на всю жизнь. У них на яйцах птенцов высиживают не самки, а самцы. От людей-педиков только тем отличаются, что однополых браков не требуют.

Неподалеку от стаи гомонящих пингвинов распласталась на льду гигантская бесформенная туша тюленя.

– А возле этого морского чудища сфотографируешь? – спросил он Мишу.

Тот опасливо приблизился к тюленю и кивнул:

– Можно, он сейчас спит. Кстати, а ты, как я заметил, парень грамотный. Не зря тюленя собакой назвал, они же в древности относились к семейству собакообразных. – И добавил авторитетно, демонстрируя эрудицию: – Вот этот, например, так называемый морской слон. Гляди, какой он огромный – в длину метров семь, и весу в нем тонны три, а то и все пять наберется.

– Да неужели! – ахнул от удивления Никита.

– Точно, – подтвердил Гурфинкель. – Да ты не бойся, подойди поближе и руку на него положи, вроде как гладишь. Классный кадр получится. Я эту фотографию, сто процентов, в какой-нибудь журнал пристрою. Вместе с пингвинами. И подпись сделаю: «Доктор российской антарктической станции «Пионерная» Никита Максимов вылечил пингвина».

– Ага, – засмеялся Максимов. – А потом твои коллеги-экологи или какие-нибудь «зеленые» на меня в суд подадут за то, что я ближе чем на пятнадцать метров к пингвину приблизился, да еще и руками его трогал. Гляди, и тебя еще к суду привлекут.

***

Приключения этого дня на происшествии с пингвиненком не закончились. Возвращаясь к своему домику, Максимов заметил кем-то брошенный лом. «В хозяйстве пригодится», – решил Никита и подобрал железяку. Ох, как вовремя подобрал. Не прошли они еще и пятисот метров, как под ногами что-то противно хрустнуло, и Никита провалился в ледяную расщелину. Скорее машинально, чем осознанно, он поднял лом над собой и зацепился за него, повиснув, как на перекладине. Попытался подтянуться, но не тут-то было – что-то цепко держало его за ноги, должно быть, расщелина книзу сужалась. Поодаль слышались чьи-то голоса, и Миша, крикнув: «Я сейчас, позову кого-нибудь, держись, Макс!», – кинулся за подмогой.

Зимовщики приближались к расщелине не спеша.

– Как это ты умудрился туда провалиться? – спросил кто-то.

– Чего вопросы задаете? Потом объясню, – прорычал Никита, – тащите меня отсюда.

В этот момент Гурфинкель, опустившись на одно колено и выбрав самый выгодный ракурс, начал фотографировать – ну не мог он упустить такой выигрышный кадр. «Это же находка – полярник, терпящий бедствие! – думал он в тот момент. – Да такой снимок с руками-ногами самый лучший журнал оторвет». Примеру фотографа немедленно последовали все остальные. Зимовщики похватались за свои телефоны и тоже принялись фотографировать Никиту.

– Вы что, гады, с ума посходили! – заорал Максимов. – Тащите меня отсюда, я же там обморожусь!

Расталкивая всех, к расщелине подбежали Саня, Вася и Иван. Верные друзья, действовали они споро и слаженно – Вася и Иван схватили Никиту за запястья, Саня уцепился за середину лома. Рывок, и вот уже Никита оказался на поверхности.

***

Это происшествие заставило Никиту всерьез задуматься над сутью взаимоотношений между зимовщиками. «Розовой пелены» восторженности и романтики, с которыми отправлялся он на полюс, не было уже давно, она растаяла в первые же дни зимовки. Но того, что окружают его не просто ленивые, а абсолютно ко всему равнодушные люди, он все же предположить не мог. Опытные зимовщики не могли не понимать, что провалившемуся в расщелину товарищу грозит если и не гибель, то уж серьезная опасность точно. Но вместо того, чтобы, не медля ни секунды, спасать его, они принялись фотографировать, насмешничать да смаковать происходящее. Да какие же они ему после этого товарищи?

В медпункте работы у него было немного. Чаще всего обращались с зубной болью. И хотя представления о стоматологии у доктора были самые поверхностные, деваться некуда, надо помогать. Хорошо, что предусмотрительно еще в Москве положил в чемодан несколько специальных учебников и пособий. Так вот и лечил, заглядывая в книжки – а куда деваться? Одним из самых постоянных его пациентов стал механик дизельной электростанции (ДЭС) Валерий Константинович Дочкин – Дочка, как его звали здесь. Зубов у Дочки было раз-два и обчелся, но те немногие, что оставались, болели беспрестанно. Заглядывая на ДЭС, Максимов постепенно стал вникать в несложную систему «электрификации всей станции», как любил торжественно говорить Константиныч. Был Дочкин человеком нелюдимым, держался особняком, ни с кем не сближался, к алкоголю относился равнодушно, мог выпить, мог не пить. Курил, правда, одну за другой, а когда курево закончилось, мучился отчаянно. Не то чтобы охотно, но и без особых возражений посвящал он Никиту в свое хозяйство, и к завершению экспедиции Максимов уже вполне мог бы работать на какой-нибудь аналогичной дизельной электростанции. Впрочем, это была не единственная специальность, которой он здесь овладел. Постепенно научился водить трактор и бульдозер, помогал механикам, вместе с Брылевым занимался, когда надо, ремонтом помещений, понемногу освоил и другие профессии, поскольку не привык сидеть без дела, да и полагал, что любые знания и умения в жизни только на пользу пойдут.

***

Умер Евгений Поляков. Вечером не пришел на ужин, сослался на недомогание, лег спать, да так и не проснулся. Молчаливый этот человек всегда предпочитал оставаться в тени. В общих разговорах никогда участия не принимал, избегал застолий. Жил в экспедиции сам по себе. И вот что удивительно – никто о нем толком ничего не знал. Хотя на зимовках друг про дружку известно все, иной раз даже то, чего человек о себе и сам не ведает. А тут – человек-загадка.

Никита обратил внимание на Полякова где-то месяца через два после прибытия на «Пионерную». Крепкий на вид мужик начал стремительно худеть. Как врач, Максимов не мог не видеть, что худоба это отнюдь не от недоедания. Как-то утром он подошел к Полякову и без лишних слов предложил Евгению Максимовичу подняться с ним в медпункт, где напрямую заявил: «Вы больны. Скажите, что с вами? – и заверил: – Я врач и врачебную тайну хранить умею».

Глядя в открытые глаза этого парня в белом халате, Поляков, сам не зная почему, испытал к нему доверие.

– Рак у меня, доктор, – глухо произнес он. – И уже неоперабельный.

– Да как же вы с таким заболеванием медкомиссию прошли?

– Как все, – хмыкнул Поляков. – Дал пять тысяч рублей и получил справку. К тому же у меня сейчас период ремиссии.

– Евгений Максимович, но вы же, наверное, понимаете, что я вам ничем помочь не смогу, когда у вас обострение начнется? У меня и лекарств-то таких нет. Я уж не говорю, что помочь вам можно только в условиях специализированной клиники.

– Брось, доктор, я все знаю и ко всему уже давно готов. Да и жить мне незачем, не заслужил я этой жизни, сильно перед Богом провинился.

– А вы знаете, что похоронят вас здесь, на скалах, в железном саркофаге?

– Знаю, конечно, я же подписку давал, что согласен. Все давали. И ты, доктор подписывал бумагу, что в случае смерти даешь согласие быть похороненным на полюсе. Только никто из вас за смертью сюда не ехал. А я ехал. Мне в этих скалах упокоиться – самое место.

…Через год после окончания школы в подмосковной Балашихе Женю Полякова призвали в армию. Рослый широкоплечий и физически очень развитый, в «учебку» воздушно-десантных войск попал он под Фергану. Через неделю послал любимой фотокарточку – улыбающийся, в лихо сдвинутом набекрень голубом берете, в тельняшке – настоящий герой-десантник. Ответ пришел не скоро, да лучше бы и вовсе не приходил.

Любимая писала: «Выхожу замуж. Переезжаю в другой город. Прощения не прошу – знаю, что не простишь».

Окончив «учебку», Поляков написал рапорт с просьбой отправить его для «прохождения дальнейшей службы и выполнения интернационального долга в Демократическую Республику Афганистан». Так и написал. Просьбу комсомольца Полякова удовлетворили, на политзанятиях сказали, что с таких, как Поляков, надо брать пример. Смерти он не искал, от пуль не уворачивался и за спины товарищей не прятался. Под Мазари-Шарифом, в Змеином урочище, взял десантника на мушку душманский снайпер, да только ветка под ним подломилась, пуля кость не задела. Могло быть и хуже. Через месяц выписался из госпиталя, после дембеля явился в родной дом с двумя медалями на гимнастерке. Нанялся в геологическую экспедицию, мотался по тайге, гнус кормил.

В восемьдесят шестом полыхнула Чернобыльская атомная. Завербовался туда. На реке Припять перемычку строил. Про узенькую эту речку чернобыльцы сложили невеселый анекдот. «Дети, – спрашивает учительница в школе, – какая самая широкая река в СССР? – И сама отвечает: – Самая широкая река в СССР, дети, это Припять – редкая птица долетит до середины». Вот и у Полякова оборвалась его чернобыльская «середина». Хватанул дозу.

Получил в киевском аэропорту Борисполь единоразовое пособие – 300 рублей и с такими же бедолагами, как сам, был отправлен санитарным самолетом в Москву. По дороге, устроив скромное по закуси и совсем нескромное по количеству водки застолье, работяги завели разговор о том, кто сколько заработал и на что деньги потратит. Больше всех сокрушался мужичонка в давно не стиранной ковбойке и с жидкой бороденкой. В Чернобыле проработал он всего месяц, правда, в «черной зоне», и как теперь ни подсчитывал, как ни кроил, а больше, чем на «Запорожец», ну никак не выходило. «Выкарабкаться бы, а там и без „запора“ обойтись можно», – тоскливо подумал Женя.

В отделении радиологии крупной московской клиники он провалялся девять месяцев. Ему повезло. Советский Союз наконец-то милостиво согласился принять от японцев гуманитарную помощь, и те прислали какое-то чудодейственное лекарство, которым теперь весьма эффективно лечили чернобыльцев. Здесь, в больнице, встретил Евгений Поляков свою любовь. Настоящую. И последнюю.

Зина Попова работала в клинике кастеляншей. Пришла сюда совсем девчонкой, да так и ушла из жизни с одной-единственной записью в трудовой книжке. Она даже квартиру умудрилась обменять так, чтобы на работу пешком ходить можно было. В мае восемьдесят шестого, когда каждый день из палат увозили в морг накрытых простынями с головой чернобыльцев, Зина ходила с красными опухшими глазами – горевала, будто близких потеряла, так ей было жаль этих совсем еще молоденьких мальчишек. Но кто-то, слава Богу, постепенно шел и на поправку.

Перед ноябрьскими Зина обратилась к заведующему отделением радиологии.

– Завтра же праздник, – сказала она. – Хочу домашненького приготовить да ребят угостить. Можно им домашненького-то? А то ведь они все из разных мест, родные-то в Москву приезжают редко, а к которым и вообще ни разу, вот я и подумала…

– Это ты хорошо придумала, Зинуля, просто молодец! – улыбнулся профессор. – Но главное – ничего молочного. Даже сливочного масла чтоб нигде не было, этого им категорически нельзя. А все остальное пожалуйста. И не вздумай водку приносить. Красное вино, сколько положено, они получают, а водку – ни-ни.

7 ноября Зина пришла в больницу груженая кастрюльками, судочками, свертками в вощеной бумаге и стала разносить угощение по палатам. Чернобыльцы с удовольствием поглощали холодец, пельмени, жареных цыплят и прочую снедь, нахваливали заботливую женщину, не скупясь на комплименты.

– Эх, сметанки к таким знатным пельменям не хватает, – улыбнулся Зине молодой совсем еще парнишка с не зажившими до сих пор ожогами.

– Так нельзя вам, миленький, сметану, доктор сказал, что вообще ничего молочного нельзя, Я поначалу пирожков напечь хотела, но без молока какое ж тесто для пирожков. Вот и приготовила пельмени, в это тесто молока добавлять не надо…

Только один из больных, с виду угрюмый и мрачный, заметила Зина, почти ничего не ел. Наколол на вилку малюсенький кусочек холодца, лениво сжевал пельмешку, а к курице даже и не прикоснулся.

Зина присела возле его кровати.

– Не нравится? – встревоженно спросила она. – Что-то не так?

– Ну что вы! Все очень вкусно. – Мужчина улыбнулся, и лицо его сразу преобразилось, из угрюмого стало добрым и очень-очень милым – так, во всяком случае, Зине показалось. – Просто аппетита что-то нет.

– Что-то вас тревожит?

– Да не особенно, просто надоело в больнице валяться, уж шестой месяц здесь. Не привык я к этому, всю жизнь в дороге, а тут чуть не полгода на койке кантуюсь.

– Ну что ж поделаешь, – вздохнула она. Протянула ладошку, представилась: – Зина.

– Евгений, просто Женя.

Его рукопожатие было вялым и слабым.

Они разговорились. За разговорами Женя и поел наконец – уж так его Зина угощала заботливо, что отказаться не было никакой возможности.

С тех пор в палату к Полякову она наведывалась каждый день. Когда Полякова, аккурат перед Новым годом, выписали, из больничных ворот они вышли вместе. В ее маленькой, но очень уютной однокомнатной квартирке уже стояла елочка, стол был покрыт белоснежной скатертью.

– Иди, Женя, душ прими, я тебе в ванной чистые полотенчики приготовила, поспи потом, отдохни, а я пока по хозяйству похлопочу.

Никаких слов они друг другу не говорили, в любви не объяснялись, обещаний взаимных не давали. Да и без слов было все ясно. В десять часов сели за стол. Зина вопросительно глянула на графинчик с водкой. Женя решительно протянул руку:

– Не беспокойся, мне теперь все можно. А тебе что налить?

Зина беззаботно махнула рукой:

– Ну и я с тобой водочки выпью, только мне совсем немножечко, а то я до Нового года не досижу. А в двенадцать, как положено, под куранты шампанского выпьем, в холодильнике стоит.

Женя поднялся. Глядя ей прямо в глаза, произнес:

– Не мастер я говорить, Зина, но сейчас скажу. Я таких, как ты, не встречал никогда. Думал, что таких на свете и нету вовсе. Ан есть! За тебя, Зинаида!

У него на глазах от волнения даже слезы выступили. Евгений осушил рюмку, стал накладывать Зине на тарелку винегрет:

– Давай-ка я за тобой поухаживаю, почти тезка.

– Ой, а точно, – засмеялась Зина. – Я Зинаида Максимовна, ты Евгений Максимович. Вот я тебя теперь Максимычем звать стану. А то я тебя побаиваюсь. Надо же – Евгений Максимович, ну прям как министр.

– Ну что ты говоришь, какой еще министр! Ты Максимовна, я Максимыч – так и звать друг друга будем. Договорились? Ну, тогда выпьем за это.

Так им хорошо было в тот вечер, этим двум одиноким душам, истосковавшимся по человеческому теплу и нашедшим наконец такое нежданное и от того особо драгоценное счастье.

Стали жить вместе. Зина по-прежнему работала кастеляншей. Евгению удалось устроиться в этой же клинике в хозчасть – помогла Зинина протекция. Руки у него были золотые, он и сантехнику знал, и электрику, и плотницкие работы – за годы скитаний всему научился. Зам главврача по хозчасти нарадоваться не мог на нового сотрудника. На работу, с работы ходили вместе, в выходные обязательно за город ездили, оба оказались заядлыми грибниками. Вот только рыбалку Зина не жаловала, но раз Максимычу хочется, что ж, она не против, посидит на бережку, полюбуется на воду. Люди говорят, на огонь и воду можно смотреть бесконечно.

Беда пришла не как гром грянул – что там гром, погрохотал и нет его, – а как взрыв, разрушающий и уничтожающий все вокруг. В этот день Зина на работу не пошла: в бельевой затеяли мелкий ремонтик, белье она раздала накануне вечером и наутро осталась дома. Ремонт Женя делал собственноручно и, уходя в больницу, шутливо спросил:

– Мне как, время потянуть, чтобы ты отдохнула, или побыстрее управиться?

– Потяни пару дней, я сегодня на рынок сбегаю, куплю огурчиков нежинских и замариную, как ты любишь, а завтра вернешься после работы, поможешь мне вечером банки закрутить, крышки я уже купила.

Возвращаясь домой, Поляков увидел возле подъезда милицейские машины и микроавтобус скорой помощи. Площадка перед подъездом была оцеплена полосатой красно-белой лентой. Тревожно ёкнуло сердце. Чуть поодаль толпились люди, среди которых много было их соседей. Они негромко переговаривались, но, увидев Полякова, разом смолкли.

– Туда нельзя, – преградил ему путь сержант милиции.

– Я живу в этом подъезде, – сказал Евгений.

– В какой квартире? – спросил подошедший к нему человек в штатском. – Как ваша фамилия? Документы есть?

– Фамилия Поляков, живу в пятой квартире, паспорт дома, – отчего-то враз севшим голосом ответил Женя.

Ничего больше не сказав, парень в штатском крепко взял Полякова под локоть, провел через ограждение. Зашли в подъезд. На лестничной площадке возле открытого лифта лежала Зина, под ней растеклась и уже почернела лужа крови. Евгений присел возле нее, обхватил голову руками. Из него будто воздух выпустили, дышать стало нечем, он задыхался, почти теряя сознание. Рядом с Зиной валялась ее истерзанная сумка. Огурцы, те самые, нежинские, что она мариновать собиралась, рассыпались по всей площадке.

Позже следствие установило, что на Зинаиду Попову в подъезде напал грабитель. Выхватил сумку, когда стала сопротивляться, ударил ножом. Забрал из сумки потертый кошелек, уже с мертвой снял колечко и сережки, что подарил Зине на день рождения Евгений.

Народу на похоронах было немного, несколько родственников, соседи пришли. Они же помогли Евгению организовать поминки. На поминках родню больше всего заботило, что теперь с квартирой станется. Евгений в разговорах не участвовал, он вообще, пока люди в доме были, ни слова не произнес, только рюмку поднимал за рюмкой. Но и водка не брала.

На сороковой день Поляков пошел на кладбище, положил на холмик цветы. Потом зашел в мастерскую, где изготавливался памятники, и на вопрос, какой именно памятник желает, ответил: «Чтоб стоял долго». Жучила-мастер завел было разговор, что хороший и стоить будет недешево, но Евгений достал из кармана банковскую упаковку сторублевок – у него еще чернобыльские оставались в достатке – и тем самым монолог мастера прекратил. На листке бумаги написал «Максимовне от Максимыча», протянул мастеру:

– Такую надпись на камне сделаешь.

– Ошибочка тут, – начал умничать мастер. – Надо писать «Максимович», а не «Максимыч».

– Пиши, как сказано, – сурово отрезал Поляков. – И гляди мне! Как изготовишь, установи, чтоб культурно всё было, оградка там, то да сё, сам знаешь, что нужно. С людьми договорись, чтобы за могилкой ухаживали, чистоту соблюдали. Денег оставлю. А через полгода, ну, может, чуть позже, вернусь. Если всё будет нормально, получишь премию.

Из геологоразведки он сорвался, когда узнал из письма Зининой родственницы, что гада того – убийцу нашли все же и через неделю суд состоится. «С ножом пройти навряд ли удастся, задушу собственными руками. Будут выводить, растолкаю охрану и задушу, – строил он наивные планы. – Пусть стреляют, все едино».

Подсудимым оказался хлипкий наркоман, по виду совсем мальчишка. Он пытался продать на базаре украденные в собственном доме часы, когда увидел Зину – расплачиваясь за огурцы, она достала кошелек, в котором наркоман углядел крупные купюры. Поплелся за ней и в подъезде, когда дверь лифта уже открылась, стал выхватывать сумку. Получив этой же сумкой по голове, не помня себя, выхватил нож… Дали ему восемь лет.

Осужденного под конвоем вывели, как и положено, через заднюю дверь. Сжимая кулаки, Женя вышел из зала суда. Жажда мести не давала ему покоя, и он придумал, что делать. В балашихинской школе учился с ним в одном классе Костя-цыган. Никакого отношения к этому кочевому племени он не имел, но постоянно якшался с цыганами, выучился у них играть в карты и на гитаре, по вечерам гнусаво пел во дворе пацанам блатные песни. Так под гитарный перезвон и отправился в колонию для малолетних – говорили, пивка захотел попить и ларек ограбил. Так и покатилось у Цыгана – из одной колонии в другую, с редкими перерывами.

В надежде найти Костю отправился Поляков в родную Балашиху. Повезло. Цыгана он нашел в пивной, где тот дурил в карты каких-то юнцов. Увидев Полякова, Костя радостно завопил:

– Кого мы видим, кого мы лицезреем! Сам Верста к нам пожаловал!

Верста – так долговязого Женю одноклассники дразнили.

Цыган скомандовал юнцам:

– Все расходитесь, ко мне друг дорогой, школьный кореш пожаловал. Когда мы были такими, как вы сейчас, он у меня все контрольные списывал. А ты, Прыщ, чтобы завтра деньги принес, – обратился он к одному из ребят и отвесил ему легонько подзатыльник.

– Ну Ко-остя, – заныл тот, – ну нет у меня сейчас денег, потом принесу. Ты же сам говорил, что мы кореши, ну подожди немного.

– У картишек нет братишек, а карточный долг – это святое, – наставительно произнес Цыган. – Не принесешь через два дня – смотри мне, – пригрозил он.

Выпили пива, вспомнили школьные проказы, знакомых ребят, девчонок.

– Слышал, беда у тебя, женщину твою пришили, – сказал Костя.

– Откуда ты знаешь? – удивился Евгений.

– Да оттуда знаю, откуда все – слухами земля полнится. Небось и меня разыскал по этому же поводу. Не пивка же со мной попить ты в Балашиху перся. И чего же ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы эта мразь не ходила по той земле, по которой моя Зина ходила.

– Эва как! Ни больше, ни меньше. А ты знаешь, как это называется? Это называется заказное убийство, и ты, мой школьный кореш, выступаешь сейчас заказчиком. На нарах оказаться не боишься?

– Не боюсь. Даже хочу на соседние с этим гадом нары попасть, чтобы придушить его в первую же ночь.

– Красиво излагаешь. Только ты эту муть, наверное, в своих книжках прочитал, а в жизни так не бывает.

– Ладно, бывай, извини, что побеспокоил, – попрощался Женя, которому сейчас и впрямь план его показался дурацким и на самом деле каким-то театральным, что ли.

– Да погоди ты, ишь, огонь какой, – остановил его Цыган. – Где, говоришь, сидит этот упырь?

– Не знаю.

– Вот те на, не знает он, а еще на соседние нары собрался. Узнать сможешь? Ладно, черкни фамилию, сам узнаю. Через недельку подруливай сюда же. Ну, что, одноклассничек, еще пивка дернем или покрепче чего за встречу? – и добавил серьезно: – Ты, Верста в школе был пацан правильный. И списывать давал, и не бегал от меня, как другие, хотя и тебе папка с мамкой водиться со мной не велели. Помогу я тебе. Только ты как следует подумай. Хорошо подумай, непростое дело ты затеял. И если раздумаешь, в претензии не буду. Не приедешь через неделю, я пойму.

Через неделю Поляков снова приехал в Балашиху. Сели в скверике. Костя сказал, что все узнал.

– Но понимаешь, это совсем не просто…

– Деньги у меня есть, – решительно заявил Евгений.

Через месяц, узнав, что убийца Зины в зоне повесился, Поляков снова завербовался в геологическую экспедицию, потом с зимовщиками – на Северный полюс. С тех пор мотало его по всему белу свету. Нагружая себя работой, он старался заглушить свой мозг, чтобы ни о чем не думать. Поначалу думалось только об одном – сколько же может выдержать человек? И за что ему, Евгению Полякову, ниспосланы такие беды, да напасти? Но со временем все чаще и чаще стал задумываться над тем, а имел ли он право посягнуть на чью-то жизнь, даже на жизнь законченного наркомана и убийцы. Кто он такой, Евгений Поляков, чтобы вершить суд? Мысли эти не ели, они грызли его, выгрызая изнутри всю душу, и от мыслей этих, как ему казалось, боль ощущал физическую. И когда узнал, что у него онкология, да еще и запущенная, то не в отчаянье впал, а вроде даже и успокоился, сам себе вынеся приговор: «Поделом мне».