Читать книгу: «Тот, кто чувствует»

Пролог. Город без боли

Купола и система заглушек

Город под куполами был похож на идеально выстроенную лабораторию.

Здесь не существовало ветра – его заменял мягкий поток кондиционированного воздуха, всегда одинаковой температуры.

Здесь не было дождя – лишь ровный свет от встроенных ламп, не слишком яркий и не слишком тусклый.

Жители двигались по гладким улицам, где даже шаги звучали приглушенно.

Каждый ребёнок с первого вдоха получал Заглушку – крошечный чип, встроенный в нервные окончания. Он обрезал пики эмоций, подавлял импульсы боли и отключал то, что считалось излишним.

Здесь никто не кричал при падении. Никто не плакал при прощании. Никто не трепетал от любви.

Идея была проста: «Эмоция – источник хаоса. Уберём её – и мир станет гармоничным».

Так решили инженеры, так утвердил Совет.

История о том, как люди отказались от чувства

Когда-то, до эпохи Куполов, мир жил иначе. Люди страдали, ссорились, воевали.

Они изобретали всё новые способы защититься от боли, но она возвращалась снова и снова.

И тогда появилась мысль: если не бороться с последствиями, а выключить саму причину?

Первые прототипы Заглушек казались чудом.

– У женщин исчезала родовая боль.

– У рабочих не было усталости.

– У больных не было страха.

Но вместе с этим уходило и другое:

улыбка становилась «правильной», а смех – отрепетированным.

Вместе с болью ушло живое.

Купола выросли над городами как символ победы над хаосом. Люди перестали плакать и кричать.

Они жили по графику, работали по плану, любили по расписанию.

Им казалось, что так будет всегда.

Пока однажды в этом идеально ровном механизме не появился сбой.

Часть I. Рождение сбоя

Глава 1. Он закричал при рождении

Родильный зал

Родильные залы под куполами всегда были похожи один на другой. Белые стены, ровный свет, отфильтрованный воздух, мягкие звуки техники, будто выровненные до единой ноты. Казалось, здесь даже сердца били иначе – тише, медленнее, словно кто-то заранее приглушал их стук.

Всё в этом месте подчинялось закону тишины.

Тишина – не пустота, а режим. Она была создана как защита от хаоса, от боли, от ненужных эмоций. Здесь не было криков. Здесь даже дыхание рождалось так же ровно, как шёпот вентиляции.

Каждое появление младенца напоминало не чудо, а технический запуск нового модуля системы. Врачи проверяли параметры, медсестра фиксировала показатели, и сразу же – вживление чипа-заглушки. Крошечный имплант обрывал связь с хаосом чувств, встраивая ребёнка в общий ритм города.

Роды под куполом были лишены драмы.

Не плач, а ровный вдох.

Не отчаяние, а тишина.

Так было десятилетиями.

Первый звук

Поэтому, когда в тот день зал прорезал крик, мир внутри купола замер.

Сначала это показалось сбоем аппаратуры. Панель над кроватью мигнула красным, приборы загудели тревожным писком. Медсестра вздрогнула и машинально прикрыла уши ладонями – звук не был похож ни на один заученный сигнал.

А потом стало ясно: это не техника.

Это был младенец.

Он кричал, как будто в нём проснулись все боли, которые город считал уничтоженными. Крик был долгим, рваным, непривычным. Он не имел протокольного эквивалента, его невозможно было записать в графу «эмоциональная реакция».

Этот звук ломал закон тишины.

Шок врачей

Акушер, державший новорождённого на руках, оцепенел.

– Чип не сработал, – прохрипел он.

– Проверь соединение, – приказал старший врач.

Они торопливо склонились над крошечным телом, пытаясь найти на коже едва заметную метку активации. Но лампочка, которая должна была загореться зелёным, не светилась.

– Это невозможно, – сказал кто-то из ассистентов. – Заглушка вживляется при родах автоматически.

Врачи переглянулись. Их лица оставались масками, но в жестах проскальзывала растерянность. За годы работы они привыкли к идеальному порядку. Случайность сама по себе была угрозой.

Младенец же продолжал кричать. Его голос казался сильнее всех приборов, он заполнял пространство, проникал в стены, вырывался в коридоры.

Взгляд матери

Мать лежала на кушетке, бледная, обессиленная. Её глаза были затуманены болью и слабостью, но в них уже рождалось что-то другое.

Она слышала этот крик. Настоящий. Живой.

Не тот «учебный» плач, который иногда включали детям из архивов – механический звук для тренировки реакции. Не ровный писк, с которым обычно появлялись новорождённые.

Это был крик, от которого внутри всё переворачивалось. Он вызывал жалость и страх одновременно, но больше всего – любовь.

Мать хотела протянуть руки, взять ребёнка, прижать к себе, шепнуть: «Ты не один». Но вокруг были люди в белых костюмах, камеры, протоколы. Она замерла. Только её глаза наполнились тем, что в городе давно считалось запретным: слезами.

Отец

Отец стоял у стены. Он был человеком системы: работал в Комиссии по порядку, верил в купола, в законы, в заглушки. Его жизнь была прямой, как чертёж.

Но сейчас он смотрел на своего сына и чувствовал страх.

Крик звучал для него как сигнал тревоги, который способен услышать весь город.

Он знал правила: таких детей не оставляют в семьях. С ними «работают». Их «исправляют».

Ему стало холодно.

– Нужно сообщить, – сказал он глухо. – Это наша обязанность.

Мать повернула к нему голову. В её взгляде было больше слов, чем она могла бы произнести: он в одно мгновение стал для нее чужим.

Протокол

Старший врач уже диктовал запись в систему:

– «Сбой при активации заглушки. Ребёнок проявляет аномальные реакции. Эмоциональная экспрессия – уровень критический. Требуется изоляция и проверка комиссии».

Слова падали сухо, как пыль. Но под ними всё ещё звучал крик. Он был сильнее любого протокола, и никто в зале не мог этого не чувствовать.

За пределами зала

В коридоре санитарка остановилась, услышав звук. Её глаза округлились: за все годы работы она не слышала настоящего детского плача.

В регистратуре диспетчер машинально прикрутил громкость на панели, но звук продолжал вибрировать в груди.

В лифте техник замер, не понимая, что происходит. Он вспомнил, как в детстве ему снились странные сны – будто кто-то кричит. Он всегда думал, что это ошибка памяти. Теперь понял: это был голос, похожий на этот.

Крик проходил сквозь стены. Сквозь людей. Он не нуждался в разрешении, чтобы быть услышанным.

Контраст

Зал оставался белым, стерильным, мёртвым. Всё – выверенное, безупречное.

И среди этого – ребёнок. Маленькое пятно живого. Он дёргался, плакал, сжимал крошечные пальцы, словно пытался ухватиться за мир, который уже отталкивал его.

Даже те, кто привык к порядку, почувствовали что-то странное. Крик проникал в кожу, рвал стены привычного. Он был болезненным, но в нём было то, чего давно никто не знал: правда.

Глава 2. Родители подали жалобу

Дорога

Они шли по широкой улице, ведущей к центру города. Над головами тянулся прозрачный купол, такой высокий, что казался небом, но небом без тайны. Сквозь него струился ровный белёсый свет – одинаковый в любое время суток. Ни рассветов, ни закатов, ни облаков. Только сияние, исключающее хаос природы.

Поток людей двигался им навстречу. Мужчины и женщины – с одинаковыми выражениями лиц, с одинаковыми легкими улыбками. Их шаги были синхронными, будто всё население города дышало и жило по одному метроному.

Никто не обращал на них внимания. Но матери казалось, что каждый прохожий знает, куда они идут. Знает и смотрит сквозь них. Смотрит и осуждает.

Она вспоминала тот крик. Внутри всё ещё звенело. Звук был как осколок стекла, застрявший в теле. В её памяти он не утихал, а напротив – становился всё громче, будто город специально напоминал ей: ты слышала это, и теперь не отвернешься.

– Нам нужно сделать это, – повторил отец. Его голос был сух, почти механичен. Он говорил так, будто убеждал не её, а себя.

Она подняла на него глаза.

– А если мы не сделаем? – спросила тихо, будто боялась, что звук ее слов уловят сенсоры.

Отец остановился. Его лицо стало жестким, словно маска.

– Тогда нас изолируют вместе с ним.

Он сказал это спокойно, но в голосе чувствовался холод, и этот холод был страшнее любых криков.

Мать замолчала. Её тело знало одно: ребёнок живой. Но город требовал иного: подчиниться.

Слухи

Они свернули на площадь. Люди стояли у информационного экрана. На табло мелькала строка:

СЕКТОР D. СБОЙ В РОДИЛЬНОМ ЗАЛЕ. РЕАКЦИЯ ФИКСИРОВАНА. ПРОВОДИТСЯ ПРОВЕРКА.

Обычные горожане читали это равнодушно. Кто-то кивнул, кто-то пробормотал:

– Опять техническая ошибка. Надо проверить систему заглушек.

Но мать услышала другое: «сбой в родильном зале». Это был её сын.

– Они уже знают, – прошептала она.

Отец сжал её руку чуть сильнее, чем нужно.

– Тише.

Здание

Здание Комиссии возвышалось в самом центре. Издалека оно казалось храмом. Высокие стеклянные стены, пересекающиеся балки стали, безупречная геометрия, от которой несло холодом.

У входа – сенсоры. Их не было видно, но каждый, кто проходил через ворота, ощущал их взгляд.

Мать шагнула вперёд. Её сердце заколотилось чаще. Сенсор замерцал.

На экране вспыхнули слова:

ПУЛЬС: ПОВЫШЕН. ДЫХАНИЕ: НЕРИТМИЧНО. ЭМОЦИИ: ДОПУСТИМО.

Она едва не рассмеялась. Допустимо? Она чувствовала, что разорвется на части, а система решила: допустимо.

Отец прошёл спокойно. Его показатели высветились зелёным:

ЭМОЦИИ: СТАБИЛЬНО.

Он выглядел так, словно и правда ничего не чувствовал.

Коридоры внутри пахли озоном. Шаги глушились мягким покрытием. Свет исходил сверху, не создавая теней, и казалось, что сами стены наблюдают за каждым движением.

Мать шла и думала: «Я – деталь. Мы все – детали».

Зал заседаний

Их провели в зал. Потолок уходил вверх, так высоко, что свет терялся где-то в белой пустоте. Своды создавали иллюзию величия, а свет падал сверху, освещая тех, кто сидел на возвышении.

На трибуне – пятеро. Мужчины и женщины, но различить их было невозможно. Серые одежды, одинаковая осанка, одинаково спокойные глаза. Они были как живые маски системы.

По обе стороны зала стояли панели наблюдения. На них фиксировались все слова, все движения. Позже они превратятся в протоколы – сухие, ровные, безэмоциональные.

Мать села рядом с мужем. Она чувствовала, как сердце бьётся в висках.

Начало

Один из членов Комиссии заговорил. Его голос был ровным, но акустика зала усиливала каждую ноту так, что казалось: говорит сам город.

– Родители объекта № 17/СБ. Ваш ребёнок проявил аномальную реакцию при рождении. Это подтверждено протоколом. Вы подтверждаете жалобу?

Отец поднялся. Его лицо было каменным.

– Да. Ребёнок не был заглушен. Он кричал. Это опасно для системы.

Слова упали в зал, как камни.

Внутренний мир матери

Мать сидела, сжав руки так, что ногти впивались в ладони. Кровь стучала в висках.

Она хотела закричать: «Он живой! Разве это преступление?» Но голос застревал в горле.

– Мать ребёнка, – обратился к ней другой член Совета. – У вас есть возражения?

Она подняла голову. Её губы дрожали.

– Он… он чувствует. Он не ошибка.

Эти слова сорвались сами.

В зале повисла тишина. Члены Совета переглянулись. Их лица не изменились, но воздух стал тяжелее.

Протоколы

На экране панели высветилось:

ПРОТОКОЛ 17/СБ-2. ЗАЯВЛЕНИЕ МАТЕРИ: «ОН ЧУВСТВУЕТ». КВАЛИФИКАЦИЯ: НЕСАНКЦИОНИРОВАННОЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ.

Сухие слова перекрыли её голос.

Ответ Совета

Старший член Совета заговорил:

– Чувство – источник хаоса. Мы искоренили его ради порядка. Ваш ребёнок представляет угрозу. Согласно протоколу, он должен быть изолирован и направлен на корректировку.

Его голос был ровным, но каждое слово било сильнее крика.

– Мы понимаем? – спросил он холодно.

Отец кивнул.

– Мы понимаем.

Мать опустила глаза. Её руки дрожали.

После

Когда они вышли на улицу, город выглядел прежним. Белый свет, ровные шаги прохожих, одинаковые улыбки.

Но для неё всё изменилось.

– Ты предал его, – сказала она тихо.

– Я спас нас, – ответил муж. – Ты не понимаешь, что значит идти против системы. У нас отберут всё.

– У нас уже отобрали, – прошептала она.

Они шли рядом, но между ними выросла пустота. Он ускорял шаг, будто хотел уйти от разговора. Она отставала, чувствуя, что теперь каждый её шаг будет шагом против.

А где-то дома, в стерильной палате, их ребёнок лежал один. Его дыхание было сбивчивым, как в тот первый миг, когда он закричал.

Глава 3. Прикосновение – как боль

Кожа как слух

Поначалу мать думала, что это пройдёт – как проходит испуг у обычных детей, которых учат не реагировать. Она брала Аори на руки и каждый раз видела одну и ту же вспышку: его плечи вздрагивали, пальцы распахивались, а в глазах проступало изумление, будто её ладони – огонь.

– Тише, тише, – шептала она, стараясь касаться мягче.

Мягкость помогала ненадолго. Любая ткань, любой шов на пелёнке, даже ворс одеяла – всё отзывалось в нем, как гром. Он утыкался лбом в её шею, вдох делался прерывистым, а затем – слёзы, настоящие, соленые, горячие. Мать впервые в жизни чувствовала их на коже. Это было запрещенное тепло.

Отец следил за этим из дверного проёма, молча. Он приносил новые комплекты «сенсор-нейтрала», одежду без швов и этикеток, одобренные Комиссией. Он менял лампы на «мягкий спектр», прокладывал под ковриком теплоизоляцию, переставлял мебель так, чтобы ничего не скрипело.

– Ему нужен порядок, – говорил он. – Порядок – это безопасность.

– Ему нужен мир, – отвечала она. – Мир, который чувствуется. Хоть немного.

Аори рос и учился телу, как другие учатся словам. Вода в ванночке казалась ему живым существом: она то ласкала, то жалась к ребрам, то забирала тепло из груди – и он то смеялся, то рыдал, не различая границы между «приятно» и «больно». Свет лампы мог быть ножом, а шорох ее платья – бурей. Он тянулся к воздуху, сжимал его ладонями, словно там, между пальцев, происходила тайная встреча его кожи с миром.

Первая карта ощущений

К году у него появилась игра: он прикладывал к щеке разные предметы – деревянный кубик, гладкий металлический шарик, край полотенца – и задерживал дыхание, будто слушал. Иногда он улыбался самому себе, иногда отодвигал игрушку, сердился, топал ногой. Мать поняла: он составляет карту ощущений, которую никто вокруг не умеет читать.

– Мы должны это записывать, – сказал однажды отец и открыл домашний протокол. – «Реакция на дерево – повышенная. На металл – резкая. На воду – переменная».

– Напиши ещё: «На объятие – невыносимо и необходимо», – сказала она.

Отец остановился, опустил взгляд:

– Так не пишут.

Вечерами она садилась у кроватки и рассказывала ему сказки. Не про героев – про поверхность вещей. «Жила-была ткань, которая боялась быть грубой; жил был ветер, который мечтал стать тёплым; жил был свет, которому было стыдно, что он режет глаза». Аори слушал не столько слова, сколько паузы между ними – в паузах кожа отдыхала.

Снег

На пятый год его жизни купол дал сбой. Это произошло утром – на экранах городских панелей загорелось: «Аномалия климат-контроля. Стабилизация – 17 минут». Люди приостановились на улицах, взглянули вверх и продолжили идти. Их лица сохраняли стандартную «деловую мягкость».

Первую белую точку заметил Аори. Она падала медленно, как забытое слово. Потом – другая, третья. Он прижался лбом к стеклу и резко вдохнул.

– Мама! Оно идёт!

– Что – «оно»?

– Холодное. Лёгкое. Живое.

Он распахнул дверь и побежал босиком по коридору. Мать не успела его удержать, только схватила плащ. На площадке уже тянуло тонким морозным запахом, которого под куполом не было никогда. Лифт открылся, и они вышли во двор.

Снег падал. Пухлыми, хрупкими хлопьями. Они ложились на плечи прохожих и умирали без звука. Люди отмечали аномалию в браслетах: «осадки», – и шли дальше.

Аори шагнул под белый дождь. Хлопья ударялись о его щёки, таяли, скатывались к подбородку. Он вытянул ладони, и каждая снежинка была отдельной планетой: холодно—колет—тает—щекочет—исчезает. Он засмеялся. Смех вышел хриплым, как рождённый заново крик.

– Осторожно! – мать накинула на него плащ, но он вывернулся, поднял лицо к небу и зажмурился, как будто так снег мог войти глубже.

– Больно? – спросила она.

– Да! – Он распахнул глаза. – Да-да-да! Хорошо-больно!

Он побежал по двору, оставляя на плитке мокрые следы. Снег лип к волосам, щипал шею, забирался за ворот. Радость в нём была звуком, светом, пульсом – но радость оборачивалась новой болью: хлопья, едва коснувшись, исчезали. Исчезновение было невыносимым. Он остановился резко, будто уперся в прозрачную стену.

– Куда вы делись? – прошептал он ладоням. На ладонях таяли последние точки. – Вернитесь. Пожалуйста.

Дыхание сбилось. Грудь стала тесной, будто туда насыпали стеклянной крошки. Из горла вырвался звук – короткий, рваный, обиженный. Он опустился на колени и принялся собирать снег, который не собирался: тот превращался в воду, а вода – в холодную липкую пустоту.

– Аори, – мать присела рядом, закрывая его от ветра плащом. – Смотри, вот ещё.

Она протянула ладонь – на ней мягко легла снежинка и, не выдержав тепла, растворилась прямо перед его глазами. Он зажал её ладонь своими, как будто мог удержать исчезновение силой.

– Они умирают, – сказал он шёпотом. – Они умирают у меня на коже.

Мать вдруг поняла, что слышит не только слова, но и то, что глубже: он впервые узнал утрату. Настоящую, которую нельзя исправить ни протоколом, ни объяснением. Она прижала его к себе, хотя знала: объятие – боль. Он вскрикнул и через этот вскрик выдохнул, впервые доверяя тяжести ее рук.

Прохожие останавливались и смотрели. Их лица оставались спокойными. Кто-то касался браслета: «фиксация – эмоциональная экспрессия рядом». Кто-то отворачивался.

– Пойдём, – сказала она, – ты замёрз.

– Я замёрз – значит, я есть, – упрямо ответил он и поднялся.

Снег шёл ещё девять минут. Потом остановился столь же бесшумно, как начался. На плитке осталось немного воды, на стекле – узоры, похожие на письма. Он провёл пальцем по одному и дрогнул: стекло было ледяным.

Вечером он долго не мог уснуть, вслушиваясь в собственную кожу, которая, казалось, продолжала помнить падение белых точек. Мать сидела рядом и тихо гладили его волосы – не по стандартной траектории «успокоительный жест-02», а как получалось, на свой страх и риск.

– Мама, – спросил он из темноты, – если всё живое больно, почему здесь мало живого?

– Потому что когда-то решили, что боль – это враг, – ответила она.

– А вдруг она – язык?

Она не успела ответить. Он уже спал – с нахмуренными бровями, будто снег по-прежнему щипал ему лоб.

Тело в классе

Школа встречала его идеальным шумом: ровный гул вентиляторов, тиканье кондиционеров, щелканье экранов – всё на разрешенном уровне децибел. Для Аори этот уровень был как гром. Он сидел, прижимая ступни к теплой полосе пола, которую включали в начале занятий, и считал: один—два—три—четыре. Счёт иногда помогал удержать напор ощущений.

Учитель, высокий мужчина с мерцающим бейджем «Куратор экспрессий – 3 ранг», выводил на экран лицо без имени.

– Протокол улыбки, вариант А, – сказал он. – Подъем уголков губ на два миллиметра. Фиксация взгляда – в центр. Дыхание – по схеме «ровное».

Дети повернулись к камерам и синхронно изобразили улыбку. Их лица на мониторах были одинаковыми.

– Протокол реакции на стимул, – продолжал учитель. На экране вспыхнул резкий белый свет. Дети моргнули строго один раз и вернулись к исходному выражению.

Аори моргнул трижды. Свет резал глаза; звук вентилятора вдруг как будто стал ближе; сосед слева коснулся локтем его предплечья – случайно, но в этом касании было слишком много. Он вдохнул – и вдох раскрошился на мелкие, злобные осколки воздуха. В уголках глаз выступили слёзы.

– Объект А-17, – произнёс учитель, не поднимая голоса. – Неверная экспрессия. Нарушение нормы.

Класс повернул головы. Их взгляды были чистыми, как стекло: ни любопытства, ни неприязни – пустота. Пустота жгла хуже света.

– Я… – сказал Аори, – я слышу локтем.

– Локтем нельзя слышать, – спокойно ответил учитель. – Вернитесь в протокол.

Аори попытался. Он сжал ладони под столом так сильно, что ногти укололи кожу – эта боль помогала собрать в кучу шумы тела. Он поднял уголки губ. Раз, два миллиметра. Глаза – в центр. Дыхание – ровное.

Секунда, две, три – и всё развалилось снова. Шум кондиционера стал такой, будто он внутри него. Под стулом скрипнул металл. Рубчик на рубашке уперся в шею. Слеза сорвалась и упала на стол, оставив круг.

– Объект А-17, замечание, – сказал учитель. – После уроков – в кабинет коррекции.

В заднем ряду кто-то из детей едва заметно вздохнул. Ему тоже хотелось вдохнуть свободно, но он вспомнил дыхание-по-схеме и сделал его «правильным».

Лиана

На большой перемене, когда класс молча пил воду из одинаковых стаканов, к нему подошла девочка с прямыми черными волосами. Она всегда сидела на первой парте, знала все варианты протоколов и улыбалась лучше всех. Её звали Лиана.

– Можно? – спросила она и села рядом, не дожидаясь ответа. На её щеке была крошечная капля – откуда? – ведь здесь никто не плачет. Возможно, конденсат с кулера. Возможно, влажность воздуха. Возможно…

– Что ты делаешь, когда не получается дышать «ровно»? – спросила она шёпотом, будто спрашивала о преступлении.

Аори пожал плечами.

– Считаю. Или делаю себе больно. Чуть-чуть. Тогда можно слышать меньше.

– Слышать меньше… – Она повторила слова, будто пробовала их на вкус. – А я всё слышу как через стекло. Даже себя.

Он посмотрел на её руки: узкие, тонкие, аккуратно лежат на коленях – по протоколу.

– Можно? – спросил он.

– Что «можно»?

– Узнать, какая у тебя кожа.

Она растерялась, но кивнула. Он осторожно коснулся кончиками пальцев её ладони. Будто приоткрыл дверь, за которой стояла другая температура. Кожа была прохладной и одновременно тёплой – как вода в ванночке на границе «приятно» и «больно». Откуда-то из груди поднялся звук – не крик и не смех, что-то среднее. Он поспешно убрал руку.

Лиана не отдёрнулась. Напротив – потянулась за его пальцами. Их ладони встретились ещё раз, уже увереннее. Она хмыкнула:

– У тебя горячо.

– У тебя – ровно, – ответил он. – Как поверхность. Но под поверхностью щекочет.

Она вздрогнула – не от боли, от признания.

– Если куратор увидит…