Читать книгу: «Шуты гороховые. Картинки с натуры», страница 3

Канун Пасхи

Страстная суббота. Десятый час вечера. В квартире многосемейного купца Треухова пахнет запеченной ветчиной, лампадками. В гостиной, перед простеночным зеркалом, стоит лукошко с окрашенными яйцами, четверговая жженая соль в банке, пасха с изюмом и кулич с бумажным розаном. Лавочные мальчишки собираются все это нести святить, приютились в прихожей перед зеркалом и усердно мажут себе головы деревянным маслом. Сама, то есть хозяйка, суетится с кухаркой в кухне около печки и торопливо говорит ей:

– Ну уж это ты, Матренушка, справь как следует, а меня пусти одеваться! Того и гляди, к заутрене опоздаешь.

Около нее, держась за подол платья, стоит ее маленький сынишка и облизывается.

– Мама, дай мне кусочек… – упрашивает он.

– Нельзя, душенька, грешно теперь – это скоромное; потерпи до утра, а то поп заставит себя на кочерге возить.

Хозяйские дочки то и дело перебегают залу, держа над головами по вороху туго накрахмаленных юбок.

– Ты будешь после заутрени с приказчиком Иваном христосоваться? – спрашивает одна сестра другую.

– Ни за что на свете! Мне стыдно. Он на Вербной неделе подарил мне сахарное сердце с ликером внутри. А ты?

– Я только разик, да и то сжавши губы. Мне кажется, Катя, что он влюблен в меня. В Вербную субботу он встретился со мной в коридоре и сунул мне в руки пряник с надписью «любовь».

– Ври больше! Это он тебя за меня принял, потому дело впотьмах было.

– Пожалуйста, не заноситесь насчет вашей красоты! Я уже давно рассказала, что у вас левый бок на вате.

– Дура!

– От дуры слышу!

Молчание. Хозяйские дочки начинают на себя навьючивать юбки.

– Ну, а со старшим приказчиком, Ананьем Панфилычем, похристосуешься как следует? – снова спрашивает старшая.

– Само собой. Ведь он старик, да к тому же у него в деревне жена есть. Ведь эти поцелуи ровно никакого чувства не составляют.

Сам пока еще в халате, сидит в зале у стола около лампы и роется в старом календаре. Мимо пробегает сама.

– Ты бы, Лазарь Калиныч, оболокался, – говорит она. – Одиннадцатый час. Опоздаем, так после и в церковь не влезем. Что за радость с мужиками стоять да тулупы нюхать!

– Сейчас. Дай только найти, в котором году у нас большое наводнение было. Первую холеру нашел, пожар в Апраксином тоже… У меня спор с Николаем Кузьмичом. Завтра придет христосоваться, а я ему и преподнесу. У нас в это наводнение сторож Калистрат утонул.

– Не воображаете ли вы, что я завтра со всеми вашими сторожами христосоваться буду? – кричит из другой комнаты старшая дочка. – Мерси! Я уж и так в прошлом году все губы об их бороды обтрепала.

– Кто тебе говорит о христосованье! Я наводнение ищу. Вот как выдерну из-за божницы пук вербы! Чего на ссору лезешь?

– Ах, скажите, как вас испугались!

Хозяйский сын, молодой франт, ходит по комнате и напевает «Светися, светися, новый Иерусалиме!».

– Это в каких смыслах вербу? – спрашивает он.

– А чтоб постегать!

– Следует. Она давеча на мою новую циммермановскую шляпу села.

Из другой комнаты доносится голос другой дочери:

– Папенька, да уймите Володьку! Он у меня целую банку помады на свою голову вымазал и теперь кота помадит.

– А вот я его! Где у меня подтяжки!

В кухню стучится дворник.

– Матрена! – кричит он. – У вас, говорят, окорок запекали. Отдай нам кожу с него. Мы в щах варить будем!

– Ну, вот еще! У нас и молодцы съедят!

– Вот сквалыги-то, а еще купцы! Вот я через это самое солдата твоего в калитку пускать не буду!

– А вот за эти срамные слова стащить тебя к хозяину! – восклицает кухарка. – Когда ты у меня солдата видел? Сказывай.

В молодцовской одеваются молодцы и тоже сбираются к заутрене. Кто повязывает себе новый галстук, кто фабрит усы жженой пробкой и сальным огарком, а статный приказчик Иван чуть не в пятый раз чистит себе сапоги, несмотря на то что они огнем горят. Он то любуется на каблук, то рассматривает голенища.

– Вихры бы по-настоящему в парикмахерской подвить следует, да уж теперь поздно! – говорит он.

– А ты накали на свечке старые ножницы да и закудрявься ими! – дает кто-то совет.

– А что, братцы, для чего это самая четверговая соль составляет? У нас хозяйка больше пяти фунтов этой самой соли нажгла, – слышится вопрос.

– От порчи, от глазу… Раствори в воде и спрысни человека, как рукой снимет. Домовой ее не любит! Сатана боится. Ну, и есть чудесно! Окромя того, и птиц ловить сподручно. Насыпь, к примеру, этой самой соли на хвост воробью – сейчас поймаешь!

– А говорят, господа, что ежели этой самой соли, к примеру, женщине на постель под простыню подсыпать, то так в тебя влюбится, что даже бегать за тобой начнет, – рассказывает охотник до сапогов Иван. – Только нужно при этом таинственные словеса знать.

– Это верно. Когда я у дяденьки в Кинешме по живодерному делу жил, то у нас один полицейский солдат купчиху одну присыпал, так что ты думаешь? Как нитка за иголкой за ним ходить начала. Шубу енотовую мужнину ему отдала, три самовара, лошадь, а потом со службы выхлопотала и кабак ему открыла. А и солдатенок-то ледащий был. Один ус кверху, другой книзу, да и ноздря в драке разорвана.

– Ты куда к заутрене-то?

– К Иоанну Предтече. С Марьей Дементьевной хочется похристосоваться. Вот девушка-то!

– Так женись. Чего же зеваешь!

– И женюсь, когда из приказчиков в люди выйду.

Часы бьют одиннадцать.

– Пора. Полуночницу начали!

Все в доме начинает суетиться.

Первый день Пасхи

Первый день Пасхи. Утро. У подъезда стоит щегольская двухместная карета. Кровные рысаки нетерпеливо ударяют подковами о камни. На козлах сидит жирный кучер с расчесанной бородой, на колесе примостился дворник и христосуется с ним. К подъезду подходит тщедушный чиновник в поношенном пальто и в зело помятой от времени треуголке.

– Здравствуй, Микитушка, здравствуй! – ласково кивает он кучеру. – Христос воскрес! И похристосовался бы с тобой, да высоко сидишь… Ну, ничего… Считай, на парочку пивца за мной. Не уезжал еще сам-то?

– Проклажается… – отвечает кучер.

Чиновник входит в подъезд. Швейцар отворяет дверь.

– Христос воскрес!

– Воистину…

До крови выбритое лицо чиновника прикладывается к жирным щекам швейцара. Шелестит рублевая бумажка.

– Извини, голубчик, что уж без красненького яичка… В мундир-то положить некуда… Того и гляди, раздавишь. Где у вас расписываются-то? Не внизу разве?..

– Наверх пожалуйте! Илья камардин нынче у себя принимает. На наши доходы, изволите видеть, позарился и захотел сам рубли обирать, а от генерала со своей стороны потачка… – отвечает швейцар.

– Эх, Терентий Кузьмич! Не осуждай и не осужден будеши! Ведь и Илье Васильичу тоже питаться надо, а потому все мы люди и человеки… – говорит чиновник, снимает пальто и со вздохом лезет в тощий кошелек за вторым рублем для камердинера. – Вот у меня дома ребятишки: один говорит: папенька, дай, другой говорит: папенька, дай… Кому сапожонки, кому рубашонку… Ох, трудно жить на свете!..

– Это вы действительно. А фулярчик-то мне к празднику обещали?

– Повремени, голубчик… Вдруг нельзя… Все справлю, все отдам… Нынче тоже туда, сюда… и не видишь…

Чиновник начинает причесываться перед зеркалом. Плюет на пальцы и примазывает виски.

– Ну что, встали сами-то? – спрашивает он.

– Теперь прочухался, а то до одиннадцатого часа сегодня против обыкновения дрых… От французинки евойной и то уж присылали…

– Ах, Терентий Кузьмич, как это вы о такой особе и так выражаетесь. Дрыхнет! Ах, боже мой!

– Это он для вас особа, а для нас никакой разности не составляет. Отошел от места – к другому пристал. С нашим видом и теперича при нашем росте мы завсегда нарасхват. Таких швейцаров ценят. Это вот вы, так действительно… Ну, он вам и страшен! Особа! Эта особа-то вот где у нас сидит!

– Не кощунствуй, Кузьмич, не кощунствуй!

– Пожалуйте наверх!

Чиновник взбирается по лестнице, но вдруг в это время раздается звонок. Двери квартиры распахиваются, и на пороге показывается «сам» в сопровождении камердинера, который несет какой-то сверток. Голова особы трясется, губы как бы пережевывают жвачку, ноги шагают, как поленья, без сгибов. Другой лакей опережает особу и бежит вниз к карете. Швейцар выпрямляется. Чиновник как бы замер и прижался к стене. Особа наводит на него лорнет.

– Ах, это ты, Ларионов? – говорит она.

– Никак нет-с, ваше превосходительство, Гвоздев! – поправляет чиновник. – Честь имею поздравить ваше превосходительство с великим праздником… Желаю вам в здравии и благоденствии навеки нерушимо священствовать… Виноват, ваше… Здравствовать и все эдакое…

– Так, так… А ну, Христос воскрес!

– Воистину, ваше…

Чиновник стискивает губы, затаивает дыхание и прикладывается к черствым щекам особы, но вдруг на третьем разе, потеряв равновесие, летит с лестницы затылком.

Наверху сдержанный старческий смех.

– Экой ты какой! Ну, что, не ушибся? Петров? Так, кажется?

– Гвоздев, ваше… Не извольте обо мне беспокоиться, – говорит, подымаясь, чиновник. – До свадьбы заживет.

– А ты разве холост? В эдаких летах и холост!

– Никак нет-с, ваше… Это только так, к слову-с… Имею законную жену и четверых младенцев, из коих старшему шестнадцать, а младшему три года… У старшего вы изволили осчастливить и быть восприемником, ваше превосходительство…

– А, помню, помню… Варвара… Ну, пришли ее ко мне, пришли…

– Никак нет-с, ваше… сын, Николай…

– А, да, да… Николай… Это, кажется, на Песках было где-то…

– Никак нет-с, ваше… Безвыездно на Петербургской живу…

– Так, так… Ведь ты ко мне из военного ведомства переведен…

– Изволили запамятовать, ваше… Я из духовного…

– Да… да… А ну, Васильев, поди, поди, распишись там для порядка…

– Гвоздев, ваше пр…

– Ну, все равно. Так что же, будем еще крестить?

– Ежели осчастливите, ваше превосходительство… Жена и то восьмой месяц пятым беременна… Будем воссылать мольбы…

– Могу, могу… Илья, напомни мне, что Петров…

– Гвоздев, ваше…

– Ну, Гвоздев…

Особа спускается с лестницы. Чиновник стоит, вытянувши руки по швам.

– Со счастливой встречей честь имею поздравить, господин Гвоздев! – раздается над его ухом возглас младшего лакея, и при этом виднеется протянутая пригоршней рука.

Чиновник лезет в карман.

С визитами

Первый день Пасхи. Купеческое семейство. В углу накрыт большой стол с закуской: окорок ветчины, окорок телятины, фаршированная индейка, соленья, пасха, масло в виде лежащего на тарелке барана и целая батарея бутылок. Хозяина дома – дома нет. «Сама» и старшая дочка принимают визиты. Разряженные донельзя и напудренные, они сидят на диване и только и думают, как бы не измять платья. Тут же и восьмилетний сынишка в синеньком пиджаке. Он прыгает перед ними на одной ножке и напевает стихотворное поздравление с праздником, прочитанное им отцу и матери после заутрени.

– Христос воскрес, и к жизни вечной нам путь открыла благодать! – твердит он.

– Да уймись ты! – восклицает дочка. – Маменька, дерните его за вихор! Что он словно маюта перед глазами мается!

– Ах, душенька! Дерни сама! Я уж и то совсем раскисла, – лениво отвечает мать. – Шутка ли, целую заутреню и обедню выстоять и, почитай, больше чем с сотнею разного народа перехристосоваться! Губы и то словно сафьянные. Уж хоть бы поскорей эти визиты кончались!

– А вы зачем внастоящую? Делайте как бы без чувств, просто со щеки на щеку.

– Ох, не умею я эдак! Да к тому же мужики прямо в губы лезут. Давеча крючники от тридцати ломовых закладок пришли… А приказчики из наших лабазов? А дворники? Потом еще каких-то солдат с десяток привалило.

Раздается звонок. Дамы оправляются. Вбегает молодой гость во фраке.

– Христос воскрес!

– Воистину…

Гость христосуется с маменькой. Дело доходит и до дочки.

– Я ни с кем не христосуюсь, – жеманится она, однако соглашается.

– Врет! Врет, – откликается ее братишка. – Давеча с Михаилом Иванычем так даже два раза христосовалась: один раз в зале при всех, а другой раз одна, в коридоре. Вот так! Раз, два, три! – считает он поцелуи. – Ну, теперь на загладку лизни языком…

– Эдакий мерзкий мальчишка! Другой и в самом деле поверит!

Гость садится.

– Где изволили у заутрени быть? – спрашивает он.

– У Владимирской. А вы?

– А мы у Иоанна Предтечи. С Марьей Дмитриевной Андроновой дурно сделалось.

– Ну, это она нарочно… Рюмочку винца… да закусить… ветчинки?.. – предлагает гостю хозяйка.

– Увольте… Признаться сказать, после заутрени понакинулись на нее, и теперь глаза бы не глядели… Куда ни придешь – везде ветчина…

– Мне и самой она претит, ну да что делать…

– Прощайте. Семену Семенычу поклон… Верно, с визитами уехал?

– Да, сначала, пока в свежести-то, к приютскому генералу уехал, ну а потом по знакомым…

Гость уходит. Входит второй. Христосованье, вопрос: «Где были у заутрени?»

– У Исакия, – отвечает гость. – Лет семь уже собирался… Восторг, я вам доложу!.. Купол освещен… Народу страсть… Просто хоть по головам ходи!.. У меня фалду у сюртука оторвали, а Лука Иваныч калошу потерял… Теснота, давка! Одну женщину на руках вынесли… Но поют – век не забуду!

– Водочки… да закусить ветчинки?..

– Водкой зубы пополощу – извольте, а ветчины – ни боже мой! И то сегодня гофманские капли принимал. На Страстной-то неделе, знаете, всякую дрянь ели, а тут после заутрени и понабросились на ветчину да на яйца… Фунта полтора съел…

– Ох, уж и не говорите! Я сама… а теперь скверно. Но все-таки без ветчины нельзя…

Посетитель «полощет зубы». Входит еще гость, очень франтоватый и красивый. Поцелуи.

– Где изволили у заутрени?..

– У глухонемых… – отрезывает гость, не дожидаясь окончания вопроса. – Поют только плохо…

– Ну, с глухонемых и требовать нельзя… – говорит хозяйка.

– Да вы думаете, они сами? Нет, любители какие-то. Где же глухонемым петь!

– Да ведь их учат… Они и на фортепианах играют и поют… и на скрипке…

– То слепые, маменька… В институте слепых… – поправляет дочь.

– Ну, подишь ты, а я перепутала! Закусить?.. – предлагает она гостю. – Ветчинки…

– Лучше ложку дегтю, а уж отнюдь не ветчины! Верите ли, один день только поел, а уж…

– Да, все жалуются… Впрочем, если с водкой, так ничего… Скушайте кусочек…

– Не могу-с, ей-богу, не могу! И то целый день мятные лепешки ем…

– Не знаю… Иным ничего… Давеча священники были, так пол-окорока съели…

Еще гость. Еще христосованье.

– Представьте, Варвара Захаровна! – восклицает он. – Нес вам двухжелтковое яйцо от своих кур и в кармане раздавил! А яйцо-то оказалось всмятку… Такая оказия!

– Ах, боже мой! Ведь эдак вы весь фрак испортите… Ну, выкушайте винца за это… да вот ветчинки…

– И не напоминайте мне про эту еду! Один день, а уж до того опротивела, что все ветчиной пахнет… Давеча стакан чаю – и то ветчина! С генералом христосовался, и от того ветчиной отдает…

– Да ведь куда ж ее целый окорок?.. Где у заутрени были?

Пронзительный звонок.

– Певчие с подворья! – докладывает горничная.

– Вот им ветчину предложите. Все съедят…

В прихожей раздается кряканье, плевки, кашель, стук сапогов, визг дисканта. Певчие входят.

Радоница

Волкове кладбище. Фомин вторник. Обедни только что кончились. По мосткам и могилам гуляет народ и христосуется со своими покойниками, зарывая в могилы пасхальные яйца. Тут и нижний военный чин, и мастеровой, и чиновник, но купец преобладает. Купец в цилиндре, купец в картузе, купец в «пальте», купец в ватной сибирке, в брюках навыпуск и в дутых сапогах бутылками. Женщин больше, чем мужчин. Нищей братии великое множество, начиная от «отставного капитана» с указом об отставке и кончая деревенской бабой с поленом вместо ребенка за пазухой. Все это скулит, стонет, хрипит пьяным голосом, распевает Лазаря и выпрашивает подаяние. Невзирая на запрещение, на могилах то и дело радостно блестит на солнце полуштоф или косушечка. Опытный взгляд заметил и четвертную бутыль, завернутую в одеяло. Идет поминовение.

На одной из могил третьего разряда приютились синие кафтаны, жилетки «травками», расписные платки и «матерчатые» платья.

– Ну, Мавра Алексеевна, распеленывайте младенца-то! А у меня тут кстати и хвостик колбаски имеется, – говорит синяя чуйка с грудью, выстроченной елкой.

– Это вы, Левонтий Максимыч, оставьте, у нас и у самих уголок пирога имеется, а только вот стаканчик разбили. Давеча у Андрианова на могиле Прохор Иваныч начали чудить, чок – и вдребезги! У соседей бы чашечки попросить, да они кофий пьют. Чашки-то все заняты. Вон и нищенка дожидается.

– Так ты крышечку от кофейника… Ведь ежели с благословением, так из чего ни пить да есть! А из крышечки чудесно!

– Позвольте, у меня сейчас посуда будет… Я из бутылочного дна… Вот бутылочка… Сыпьте в донышко…

– Ну, вот видите, как прекрасно, а крышечку мы все-таки спросим. Пожалуйста, пока городового нет…

Из байкового одеяла показывается горло четвертной.

– Эх, Данило Кузьмич, Данило Кузьмич! Вечная тебе память! А важный был мужик, ей-богу! Третьего года, как сейчас помню, вот он здесь, а я тут… Дарья Наумовна при них тогда в свояченицах состояли. А я на холостом положении… Мавра Алексеевна, помните?

– И не говори, голубчик, не говори!.. Ох, тошнехонько… – плачет женщина.

– Сидим… хмельны грузно… Женщины по своему женскому малодушию пивко попивают, а мы водочку ковыряем. Зашел антиресный разговор насчет бутовой плиты. Он это, по своему малому уму, и ввяжись в разговор… Стали о штукатурах судить… Это то есть Дарья Наумовна… А я десятник…

– Да ты пей, не задерживай крышку-то!

– Выпил. Тьфу! Дайте хоть полой отереться… Ну-с, ввязались… Судят, рядят, а мне это обидно, потому как мы, значит, десятники…

– За Митрофана-то Макарыча душу выпейте… Пейте уж и за Ульяну… Тут же похоронена.

– С удовольствием… Дай бог ей на том свете!.. Ух, крепка водка-то! Совсем яд, окаянная! Теперь ты, Иван Нилыч! Сади две сразу!.. Ну-с, так что же дальше-то?

– Сейчас… Слушал это я, слушал их бабий разговор… Да как хрясть их в ухо!..

– Это кого же?

– Да Дарью Наумовну… Не стерпел… Потому баба – и вдруг о делах… И с этого места у меня с ними первое знакомство началось. Потом через полгода сватался, а около Покрова они уж мою супружницу составляли. Дарья Наумовна, помните?

– Еще бы не помнить! Ведь вы известные безобразники!..

– Ну что ж такое? Мало ли что в хмельном виде случится!.. – откликается другой женский голос.

– Нет, позвольте!.. Они злопамятны были и долго за меня выходить не хотели, да уж сестрица их стращать начала… Ах, оказия! За упокой Никиты-то и забыли! Подносите сначала!

– Пожертвуйте, господа посадские, трудовой динарий отставному военному, по несправедливостям судеб находящемуся в отставке с грудными младенцами и женою, лежащею на одре смерти, иде же громы и молнии!.. – раздается хриплый голос.

– Сами семерых собирать послали! – слышится с могилы. – Не прогневайтесь!

– Да не оскудеет рука, вливающая нектар! Господа именитые посадские!.. Гражданин Минин, спасший отечество, был простолюдин…

– Мавра Алексеевна, нацедите ему в крышечку!

– Мерси!

– За упокой сродственничков, матушка-голубушка, подайте Христа ради! – стонет старуха и останавливается перед восьмипудовой купчихой в двуличневой косынке на голове, поверх которой у нее обвязаны и уши носовым платком так крепко, что лицо купчихи налилось кровью и походит на красный сафьян.

– Сейчас, сейчас, бабушка, – говорит она, делит облупленное яйцо ножом на несколько частей и подает старухе. – Вот это за упокой Исидора, это за упокой Андрея, Нимфодоры, Трифона, иеромонаха Серафима, трех Петров… Постой, постой, я еще раздроблю… Это за новопреставленную Пелагею…

Старуха ест.

– Девятое яйцо сегодня, матушка, – шамкает она. – Все сухомятка одна, хоть бы чайку испить, что ли… Не пожертвуете ли насчет денежной милости, сударыня?..

У купчихи подвязаны уши, и она плохо слышит.

– Что, бабушка? Что? Мыльца? – спрашивает она. – Какое же мыло на кладбище? Что ты! А ты домой ко мне зайди. Кринкины на Обводной канаве… Там всякий укажет… Приходи, приходи, я дам обмылочек и огарочек стерлиновый дам…

– Дура глухая! Вишь уши-то законопатила! Дай ей копеечку! – кричит над самым ухом купчихе купец.

– Копеечку? Сейчас, сейчас, родненькая!

«Со святым упокой», – доносится откуда-то пение.

На перевозе

Легкий ледоход на Неве. Вечереет. От плота перевозной пристани только что отвалил пароход. На плот между тем то и дело спускаются желающие переехать через Неву, жалеют, что опоздали на пароход, и садятся в ялики. Тут чиновники, мастеровой народ, охтянки с кувшинами и корзинками на коромысле и неизбежный солдат. На плоту топчется, между прочим, не то купец, не то артельщик, не то мастеровой-чистяк; просторное пальто с «запашкой», картуз с широким дном и сапоги раструбой. Он пощипывает бородку, смотрит на отходящий пароход и говорит:

– Отошел! Ах, чтоб тя мухи съели! Вот оказия-то! А уж как мы торопились в этот сельдяной бочонок попасть – беда!

– Купец, купец! Садись скорей! Сейчас отчаливаем! – кричит перевозчик.

– В ялик – ни в жизнь! Чтоб я в эдаком виде и в ялик – ни боже мой! У нас тоже супруга с младенцами в деревне здравствует!

– Садитесь скорей в ялик, сейчас перевезут, – говорит ему смотритель перевоза.

– Невозможно-с… Коли ежели в ялик – аминь!.. Потому мы, изволите видеть, хмельные… Были у кумы Варвары Митрофановны на кофии и, по нашему малодушию, семь стакашков этого самого стеклярусу засобачили!

– Вы не очень пьяны… Сидите только смирно, и ничего…

– Невозможно этому быть-с… Сейчас баланс могу потерять. Чуть маленько что – и сковырнулся: нам тоже без покаяния не приходится, потому христиане. Нет, уж лучше пароходика подождем… Дозвольте, ваше благородие, на скамеечку присесть, а то как будто уж и на плоту качает…

Купец садится.

– Вы парохода напрасно будете ждать… Очень может быть, что он последний рейс делает.

– Ну, тогда только отдохнем, а потом кругом… А на ялике – ни боже мой, потому сейчас баланс потеряешь. Мы тоже свою препорцию знаем… А вот посидим, цигарочки покурим… Семь стаканчиков… Вот оказия-то!

– Зачем же вы пили столько?

– Нельзя, ласковость… Все младенцы подносили. Подходит это крестница: «Тятенька крестный, выкушайте» – саданули! Потом другая, и от земли-то младенца не видать, а тоже стакашек в ангельских ручках несет – тяпнули! Кума в пояс… Ах ты господи!.. Опять двинули!.. Яичком закусили, цигарочки покурили – крестничек подходит… стаканчик так и блестит радостно – опять опрокинули. Четверо младенцев… сами учтите… Ну, сама пятая. Потом посошок на дорожку, а после посошка – чтоб не хромать… Я бы и кругом, на мост проехал, барин, это нам наплевать! Да по сухопутной дороге соблазна много: куда ни взглянешь – везде красная вывеска… А мы по нашему малодушию сейчас это все капернаумы исследовать начнем… Где пивца поклюешь, где бальзамчику дербалызнешь.

– Садитесь в ялик и сидите смирно, я вас благославляю. Вы не очень пьяны…

– Нельзя этому быть-с… А вдруг среди этой самой Невы мне фантазия в голову вступит, ну и давай безобразничать… Ведь у нас младенцы в деревне.

– Коли так, значит, поезжайте кругом.

– И поедем. Будьте покойны… Вы генерала Вахрамеева не изволите знать?

– Нет, а что?

– Я так, к слову… Душа, а не генерал… Мы им песок поставляем. Как только придешь к ним на фатеру, сейчас это они в серебряном стаканчике и подносят. А полковницу Скоромину не знаете? У них сын – банный арендатель.

– Не знаю.

– Чудесно! Эх, барин, ты мне по нраву пришелся! Нет ли у вас тут чего выпить?

– Окромя воды, ничего нет.

– Так, может, можно перевозчика в погребок послать? Я б тебя мадеркой попотчевал. Свистни-ка молодца-то?.. Мы и ему пятачок на шкалик прожертвуем.

– Нет, нет, это строго запрещено. Иди уж лучше домой.

– И пойду. Эх, уж больно мне похороводиться-то хочется, а не с кем! Я теперича не токма что с тобой, барин, а даже с легавым псом путаться готов, потому в голову вступило! Едем к купцу Самолетову на танцы – ледеру выставлю! Настоящего ледеру!

– Нельзя, мне здесь распоряжаться надо.

– Ну коли так, прощенья просим! Давай руку на счастье! А загуляю, ей-богу с каким хочешь стракулистом загуляю!

Купец взбирается по лестнице на набережную и кличет извозчика.