Читать книгу: «Государь», страница 2

Побыв немного подле Чезаре Борджа, Макиавелли попросил прислать ему «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. В этом проявился типичный гуманист Возрождения. Макиавелли хотелось разгадать секрет успехов Чезаре Борджа, и, видя в политике результат воли отдельной личности, он считал необходимым соотнести определенные качества герцога Валентино с «человечностью» в ее, как казалось гуманистам, наиболее частой, абсолютной форме, то есть с классической древностью. Такова была методика научно-исторического познания будущего автора «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия». Чезаре Борджа отнюдь не очаровал флорентийского секретаря, как это утверждали, а порой и все еще утверждают некоторые историки литературы; Макиавелли просто спокойно изучил заклятого врага своей родины. Ему казалось, что именно таким образом он сможет лучше понять, как помочь республиканской Флоренции.

В начале XVI века форма правления во Флоренции по-прежнему была наиболее демократической в Европе. Но флорентийская демократия с ее правительством, избиравшимся по жребию и меняющимся каждые два месяца, доживала последние дни. Она ослабла как в военном, так и политическом отношении. Даже война против небольшой Пизы оказалась ей не под силу. Если Флоренции удавалось еще кое-как сохранить свободу и независимость, то получилось это только потому, что ее пополаны, которых, видимо, можно назвать средневековой буржуазией, обладали достаточными богатствами, чтобы покупать помощь короля Людовика XII, этого, как выражался Чезаре Борджа, подлинного «хозяина нашей лавочки». Но Макиавелли делал все возможное, чтобы убедить флорентийскую синьорию максимально укрепить свои внутренние и внешние позиции, ибо, «не обладая силой, государства не сохраняются, а катятся к собственной гибели». Это была центральная мысль речи «О денежных запасах». Макиавелли написал ее в 1503 году. Предполагалось, что она будет произнесена Пьеро Содерини. Речь содержала трезвый анализ положения Флоренции, зажатой между Францией, Венецией, папой и войсками герцога Валентино, и побуждала флорентийцев извлечь должные уроки из недавних неудач, когда действия Чезаре Борджа в Романье поставили республику на грань катастрофы. Но ни малейшего намека на желательность каких-либо перемен в государственном строе или хотя бы усиления личной власти пожизненного гонфалоньера в речи не заключалось. Напротив, она заканчивалась словами твердой уверенности в том, что флорентийский народ, держа дело свободы в своих руках, неизменно будет воздавать свободе «тот почет, какой ей всегда воздавали люди, родившиеся свободными и стремящиеся к свободной жизни».

Во всех своих произведениях 1502–1512 годов Макиавелли старался не покидать позиций традиционной и к этому времени в значительной мере устаревшей флорентийской демократии. Однако ради укрепления мощи республики он уже тогда считал оправданными самые крайние меры. В сочинении «О том, как надлежит поступать с восставшими жителями Вальдикьяны» давалась достаточно жесткая формула действий по отношению к тем союзникам Флоренции, которые, отделившись от нее, вздумали бы отстаивать собственную свободу и независимость. Исходя из предположения, что знание истории необходимо людям для того, чтобы «подражать народу, который стал владыкой мира», Макиавелли пытался внушить своим читателям, будто древние римляне, решая судьбу восставших земель, «думали, что надо или приобретать их верность благодеяниями, или поступать с ними так, чтобы впредь не приходилось их бояться; всякий средний путь казался им вредным». «Надо либо облагодетельствовать восставшие народы, либо вовсе их истреблять…»

«Либо – либо» – это уже стиль мысли зрелого Макиавелли. Впоследствии он не раз будет говорить о губительности «средних путей» и политических компромиссов. Однако пожизненный гонфалоньер Флоренции предпочитал как раз «средние пути». Он был человек мягкий и гуманный. Макиавелли ему искренне симпатизировал. Об этом свидетельствуют письма, памятная записка «Паллескам» и многие места в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия». Но Макиавелли отнюдь не считал пожизненного гонфалоньера политиком на все времена. «Пьеро Содерини, – говорил он, – во всех своих действиях проявлял человечность и терпимость. Пока время соответствовало его образу действий, и он сам и его родина благоденствовали. Но затем настала пора, когда надо было отбросить терпимость и доброту…» («Рассуждения», III, 9) Содерини, возможно, и понимал, что «необходимо убивать сыновей Брута», но сам он оказался на это неспособным (см. «Рассуждения», III, 3). Трагедия эпохи состояла в том, что гуманность оказывалась почти всегда политически вредной и тоже оборачивалась злом и для отдельной личности, и для народа. Идеализированный образ энергичного Чезаре Борджа возник в первых художественных произведениях Макиавелли в значительной мере как антипод терпимому, человечному, но посредственному Пьеро Содерини. Образ этот воплотил в себе гуманистическую и, как это на первый взгляд ни парадоксально, демократическую тенденцию литературы зрелого итальянского Возрождения.

Политические эссе Макиавелли были адресованы – предвосхищая в этом «Государя» – уже не «мудрецам» из флорентийского правительства, требовавшим от своего агента фактов, а не обобщений, но более или менее широкой массе, так сказать, простых и «неосведомленных» читателей. В современной Макиавелли Флоренции «неосведомленным» был «революционный класс того времени, „народ“, итальянская „нация“, городская демократия, выдвинувшая из своей среды Савонаролу и Пьеро Содерини» (А. Грамши). Но городская демократия во Флоренции все дальше и дальше отходила от народных низов. Она становилась властью пополанской верхушки, олигархией «жирного народа», склонной идти на соглашения с феодализмом или, во всяком случае, с Медичи. Макиавелли на каждом шагу убеждался, что ни Савонарола, ни сменивший его Пьеро Содерини не способны осуществить политику, которая обеспечила бы его родине свободу и независимость. Поэтому, стремясь активно воздействовать на действительность и адресуя свои произведения непосредственно народным силам городской демократии Флоренции, он полагал необходимым идеализировать ее, казалось бы, самых смертельных врагов – Чезаре Борджа, а затем Каструччо Кастракани. Можно предположить, что Макиавелли стремится убедить эти силы в желательности сильной власти, в необходимости иметь такого лидера, который знал бы, чего он хочет, и умел бы достигать того, что он хочет, и принять такого лидера с энтузиазмом, даже если его действия поначалу будут противоречить (или казаться противоречащими) общераспространенной идеологии того времени – религии. «„Ярость“ Макиавелли, – справедливо заметил Грамши о Макиавелли, – обращена против пережитков феодального мира, а не против прогрессивных классов. Государь должен положить конец феодальной анархии – и именно это делал герцог Валентино в Романье, опираясь на производительные классы, на купцов и крестьян». Гуманизм Возрождения был идеологией антифеодальной, и Макиавелли не мог не считаться с тем, что Чезаре Борджа пользовался популярностью у народных, крестьянских масс Центральной Италии в той мере, в какой он подавлял власть мелких тиранов, кондотьеров и т. д.

Все это может объяснить, почему Макиавелли создал «Описание того, как избавился герцог Валентино от Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини», а также и то, почему он придал этому сочинению художественную форму. Но это, конечно, не исключает ни того, что реальный, исторический Чезаре Борджа был изощренным злодеем и деспотом, ни того, что жертвами его деспотизма в итоге оказывались как гуманистическая интеллигенция, так и простой народ. В том, что гуманист и республиканец Макиавелли именно тогда, когда он апеллировал к разуму и чувствам «неосведомленного» читателя, вынужден был эстетически идеализировать врага флорентийского народоправства и «сверхтирана», было заложено глубокое противоречие. Оно было порождено временем и в той или иной мере было свойственно всему гуманизму эпохи Возрождения. Но это нисколько не уменьшало его трагичности.

С наибольшей глубиной трагические противоречия гуманизма Макиавелли обнажатся в «Государе», однако они проступают во всех, даже второстепенных, его сочинениях первого периода. В них они особенно заметны, потому что чаще всего еще не примирены.

Макиавелли отнюдь не сразу пришел к ясному осознанию различия стремлений народа и верхушки «жирного» пополанства Флоренции, давно растерявшего свой былой демократизм, свою антифеодальную революционность. Его представления об экстраординарности Чезаре Борджа разрушились уже в конце 1503 года.

Макиавелли присутствовал на знаменитом римском конклаве, избравшем папой Юлия II, и стал свидетелем бесславного краха всей политики герцога Валентино. В нужный момент у Чезаре Борджа недостало ни ума, ни умения, и он малодушно поверил обещаниям нового папы, хотя, как замечает Макиавелли, «ему была известна та естественная ненависть, которую всегда питал к нему его святейшество, который не мог так скоро забыть десять лет своего изгнания» («Легация к Римскому двору»). «Герцог увлечен самоуверенностью, – доносил Макиавелли правительству Флоренции, – он думает, что слово другого должно быть прочнее, чем было его собственное». С иллюзиями относительно политического «гения» Чезаре Борджа Макиавелли расстался легко и, насколько можно судить по его донесениям во Флоренцию, без особого сожаления.

В 1504 году Макиавелли издал историко-политическую поэму в терцинах, названную им «Десятилетие». Это было его первое опубликованное произведение. У современников оно имело большой успех. В поэме часто упоминался Чезаре Борджа, но изображался он в ней совсем не так, как в политических эссе 1503 года. В «Десятилетии» герцог Валентино никак не идеализируется: наоборот, здесь он – зловещий, коварный «василиск», сладким свистом заманивающий в ловушку своих врагов. Говоря о бесславном конце политической карьеры Чезаре, Макиавелли замечает, что такого конца и «заслуживал восставший на Христа». Подобная формулировка могла бы озадачить в «Государе» и «Рассуждениях», но в «Десятилетии» она – естественна. В 1502–1512 годах, считая, что политики Флорентийской республики должны учиться смелости и решительности у людей вроде Чезаре Борджа, Макиавелли еще надеялся, что Флоренция сможет обойтись без диктатуры, как он выражался, «нового государя», то есть не просто тирана, а истино народного вождя. Так же как в речи «О деньгах», исторические события оценивались в «Десятилетии» с позиций традиционной флорентийской демократии. Макиавелли намеренно не поднимался в поэме ни над разумом, ни над предрассудками своего народа. В 1504 году ему еще очень хотелось верить в возможность превратить Флоренцию в сильное государство, не производя насильственных преобразований в ее политическом строе. Путь к этому Макиавелли усматривал в замене наемных отрядов, возглавляемых продажными кондотьерами, регулярной «национальной гвардией», вербуемой из свободных граждан свободной республики. Поэма «Десятилетие» заканчивалась призывом к флорентийскому народу не терять веры в своего «искусного кормчего» (т. е. в Пьеро Содерини), но, дабы путь к цели оказался «легче и короче», «открыть храм Марса».

В 1505–1512 годах Макиавелли, не переставая исполнять многочисленные поручения флорентийского правительства, связанные с внешней политикой – в эти годы он несколько раз побывал в Швейцарии и во Франции, – отдавал все свои силы созданию народного ополчения, возглавляя специально для него созданную Коллегию девяти по вопросам милиции. К этому времени относится целый ряд его военно-теоретических сочинений, важнейшее из которых «Рассуждение о том, как учредить во Флоренции регулярную армию» (1506).

После того как на папский престол сел воинственный Юлий II, образование собственной, «национальной», армии стало для Флоренции вопросом жизни и смерти. Новый папа с еще большей энергией, чем Чезаре Борджа, сколачивал в центре Италии церковное государство, ловко манипулируя противоречиями между тогдашними великими державами. Он то натравливал Испанию, Францию и Империю на Венецию, то вступал в военный союз с Венецией и Испанией против своего недавнего союзника Франции. Долго сохранять нейтралитет в такой ситуации Флоренция, разумеется, не могла. Весной 1512 года папа Юлий II в ультимативной форме потребовал от флорентийской синьории, чтобы она изменила своей традиционной дружбе с Людовиком XII, вступила в антифранцузскую Священную лигу, изгнала Пьеро Содерини и разрешила Медичи вернуться на родину. Синьория отклонила ультиматум, и Макиавелли принялся готовиться к защите республики. Он действовал быстро, умно и энергично. Однако его планы создания боеспособного ополчения разбились об упорное сопротивление правящего во Флоренции «жирного народа», все время спекулирующего на страхе республиканцев перед тиранией военного вождя. Провести все нужные реформы Макиавелли не удалось, и созданная им милиция разбежалась при первом же натиске противника. 29 августа 1512 года испанцы взяли Прато. Город был отдан на разграбление. С иноземными войсками, которые, по словам тогдашнего поэта, «громили все монастыри и всякую церковь превращали в бордель», в Тоскану вернулся кардинал Джованни Медичи, благословляемый папой Юлием II.

Катастрофический разгром флорентийского народного ополчения объясняется вовсе не тем, что Макиавелли плохо разбирался в военном деле. Правда, он недооценил артиллерию, но это вовсе не мешает назвать его «первым достойным упоминания военным писателем Нового времени». В 1512 году судьбу Флоренции решила отнюдь не артиллерия. В начале XVI века проблема армии была прежде всего вопросом политическим. Это была проблема классовых взаимоотношений между традиционной городской демократией «жирного народа» и политически бесправным, безжалостно эксплуатируемым городом крестьянством. Для того чтобы сформировать из крестьян флорентийского контадо регулярную армию, способную драться за свободу Флоренции, надо было превратить крестьян в полноправных граждан. «Жирный народ» именно потому так упрямо сопротивлялся военным реформам Макиавелли, что пополанская, бюргерская верхушка Флоренции не хотела жертвовать своими политическими, экономическими и классовыми привилегиями. Ученые и критики, полагающие, будто Макиавелли не понимал этого, явно преувеличивают политическую наивность флорентийского секретаря. Подобно большинству гуманистов Возрождения, Макиавелли были свойственны многие исторические заблуждения, но даже они у него становились революционными или, как говорил Грамши, «якобинскими». Огромна я заслуга Антонио Грамши в деле принципиально новой интерпретации творчества автора «Государя» состояла именно в том, что он первым связал, казалось бы, сугубо военные концепции Макиавелли не только со всем его дальнейшим творчеством (это в какой-то мере делалось и до Грамши), но и с общей исторической проблематикой назревавшей тогда в Италии национальной революции. Грамши полагал, что центральной идеей Макиавелли была идея формирования некоего «национально-народного единства», естественно, в тех пределах, в каких такая идея могла возникнуть у одного из самых смелых мыслителей XVI столетия. «Всякое образование народной, национальной коллективной воли, – писал Грамши, – остается невозможным, если широкие массы крестьян-землевладельцев не вторгнутся одновременно в политическую жизнь. Макиавелли считал возможным достичь этого путем создания народного ополчения, и именно это осуществили якобинцы во время Французской революции; вот в таком понимании событий и видно опередившее эпоху якобинство Макиавелли, явившееся источником (более или менее плодотворным) его концепции национальной революции».

Трусость флорентийских ополченцев под Прато доказала Макиавелли не ложность его военных теорий (они будут продолжать развиваться и в «Рассуждениях», и в диалогах «О военном искусстве»), а политическую дряблость «жирного народа» и, следовательно, насущную необходимость насильственных, революционных преобразований в политической и социальной структуре Италии и прежде всего, конечно, Флоренции. Впоследствии, размышляя о том, что погубило в 1512 году республику, Макиавелли всегда приходил к выводу, что главным злом была не военная слабость Флоренции, а нежелание мягкого и гуманного Пьеро Содерини прибегнуть к «экстраординарной власти и разорвать законы гражданского равенства» ради подавления внутреннего врага народоправства, то есть верхушки «жирного народа», жаждавшей реставрации Медичи, готовой идти на любые соглашения с феодальной реакцией («Рассуждения», III, 3). Вот тогда-то мысли Макиавелли снова вернулись к образу Чезаре Борджа.

В тот самый день, когда испанцы грабили Прато, во Флоренции произошел реакционный государственный переворот. Сторонники Медичи (их называли «паллески») захватили палаццо синьории и вынудили Пьеро Содерини удалиться в изгнание. Пожизненный гонфалоньерат был уничтожен. 1 сентября 1512 года Медичи вместе с войсками Священной лиги вошел во Флоренцию. «Таким образом, – писал Гвиччардини в „Истории Италии“, – свобода флорентийцев была подавлена силой оружия».

Одним из первых государственных институтов, уничтоженных новой властью, была Коллегия девяти по вопросам милиции. Новый режим, по свидетельству даже его ревностного приспешника Франческо Веттори, «был самой настоящей трагедией». Тем не менее кардинал Джованни Медичи и его брат Джулиано, следуя в этом традиции Лоренцо Великолепного, пытались сохранить некоторые институты традиционного для Флоренции народоправства. Поэтому многие правительственные чиновники, в том числе и секретарь первой канцелярии, сохранили свои посты. Однако на Никколо Макиавелли политическая терпимость новых хозяев Флоренции не распространялась. Им слишком хорошо были известны его идеи и его деятельность. 7 ноября 1512 года Макиавелли, как явный сторонник народоправства, был лишен всех своих должностей и приговорен к годичной высылке за пределы города. Дело, однако, этим не ограничилось. В начале 1513 года его арестовали по подозрению в причастности к антимедичийскому заговору, возглавляемому П. П. Босколи и Лукой Каппони. Макиавелли был заключен в тюрьму и подвергнут пыткам. Доказать его вину все-таки не удалось. В марте 1513 года в связи с вступлением на папский престол Джованни Медичи, ставшего с этого времени именоваться Львом X, Макиавелли был амнистирован и отправлен в свое именьице в Сайт-Андреа. Для Макиавелли начались серые годы засасывающей повседневности. Крушение республики и свое отстранение от участия в политической жизни Флоренции он воспринял как огромную личную трагедию. Именно в эти годы его скептицизм стал пессимистическим. Жить жизнью обывателя Макиавелли не умел и, главное, не хотел.

О жизни Макиавелли в Сант-Андреа лучше всего рассказал он сам в знаменитом письме от 10 декабря 1513 года, адресованном Франческо Веттори, флорентийскому послу в Риме. В нем особенно поражает фраза Макиавелли о своей злосчастной судьбе: «Пусть топчет она меня на здоровье, а я погляжу, не станет ли ей стыдно».

Макиавелли по-прежнему остро интересовался политикой. Порой ему случалось давать Веттори дельные советы. Но он уже не слишком рассчитывал на то, что к ним захотят прислушаться. «Не могу забивать вам голову воздушными замками, – извиняется Макиавелли в одном из писем к другу. – Судьба устроила так, что мне суждено размышлять о делах государственных, ибо я не умею рассуждать ни о производстве шелка, ни о производстве сукон, ни о доходах, ни о расходах: мне необходимо либо обречь себя на молчание, либо говорить о политике». Под письмом – печальная подпись: Никколо Макиавелли, quondam Secretarius, некогда секретарь. Он вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Оказалось, что у него нет настоящих друзей. Никто не хотел прийти на помощь опальному и впавшему почти в нищету республиканцу. Даже Веттори. Вокруг все кричали, что папа Лев X осыпает золотом писателей и художников, а Макиавелли не знал, как прокормить семью. В июле 1517 года он жаловался своему племяннику: «Я поселился в деревне по причине бедствий, которые испытал и испытываю. Нередко проходит месяц, а обо мне никто даже не вспомнит…»

Однако Макиавелли был слишком большим человеком, чтобы впасть в отчаяние. В деревне, в старом дедовском доме, который местные крестьяне презрительно именовали «трактиришко», ибо он примыкал к грязной придорожной корчме, Макиавелли много и напряженно работал. Годы, когда он непосредственно не занимался политикой (1513–1525), стали временем плодотворного осмысления всего того опыта, который был накоплен на службе у Флорентийской республики. Это – второй период в его творчестве. В это время были созданы все самые значительные произведения Макиавелли.

В 1513 году была начата работа над «Рассуждениями о первой декаде Тита Ливия». В конце того же года Макиавелли буквально на одном дыхании написал «Государя». Он намеревался посвятить его новому правителю Флоренции Джулиано Медичи, герцогу Немурскому, но в 1516 году Джулиано умер, и тогда в посвящении появилось имя Лоренцо Медичи-младшего, внука Лоренцо Великолепного. Макиавелли рвался к политической деятельности и настолько хотел, чтобы «эти господа Медичи» разрешили ему трудиться на благо родины, что готов был для этого «ворочать камни».

Тем не менее было бы очень неправильно объяснять возникновение «Государя» какими-то конъюнктурными соображениями, а тем более изменой Макиавелли своим прежним республиканским идеалам. Ни пытки, ни лишения, ни духовное одиночество не сломили бывшего флорентийского секретаря и не превратили его в вульгарного приспособленца. «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» стали одной из самых вольнолюбивых книг европейского Возрождения, а в том, что между «Государем» и «Рассуждениями» не существует принципиальных противоречий, теперь, кажется, мало кто сомневается. «Государь» органически вырос из по-гуманистически республиканских «Рассуждений». Он родился в тот самый момент, когда Макиавелли, который всегда любил родину больше, чем душу, решил, что настало время пожертвовать душой ради родины. Государственный переворот 1512 года доказал ему, что не только «жирный народ», но и городские низы Флоренции приняли Медичи если не с восторгом, то, во всяком случае, без ропота и сопротивления. Народ безмолвствовал, и Макиавелли выразил готовность сотрудничать с новой властью. Но не потому, что он полностью разочаровался в народе. В посвящении, адресованном Лоренцо Медичи, Макиавелли специально подчеркнул, что «Государь» написан им с позиций человека «низкого и незаметного состояния», ибо, «для того чтобы правильно постичь природу государей, надо быть из народа».

Вне учета этого «народного» угла зрения, общая концепция «Государя» правильно понята быть не может.

3

От всех остальных политических сочинений эпохи Возрождения «Государя» больше всего отличает то, что его до сих пор читают и те, кого вовсе не интересует политика. Задуманная как строго научный трактат, небольшая книга Макиавелли не только глубоко и всесторонне отразила историческую трагедию Италии, но и придала ей черты эстетической общечеловечности. Это первая великая трагедия европейского Возрождения.

«Что развивается в трагедии? – спрашивал Пушкин. – Какова цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная».

Главным героем «Государя» является Человек – тот идеал человека, который создали поэты и мыслители итальянского Ренессанса.

Беседуя в Сант-Андреа с древними, в сотый раз склоняясь над знакомыми с детства страницами, Макиавелли пытался понять причины национальной катастрофы, постигшей его родной город, а также и всю Италию. Их оказалось много: церковь, которая «держала и держит нашу страну раздробленной» («Рассуждения», I, 12), наемные войска, разбегающиеся при виде солдат Людовика XII и Гонсальво Кордовского, кондотьеры, которые «довели Италию до рабства и позора» («Государь», XII), наконец, политическая бездарность итальянских государей, обусловленная даже не столько их личной тупостью, сколько слепотой, так сказать, классовой, исторической – их фатальной неспособностью придерживаться «правильной», «разумной» политики по отношению, с одной стороны, к народу, а с другой – к феодальному дворянству, классу, по глубокому убеждению Макиавелли, паразитическому, являющемуся вечным источником смут и анархии («Рассуждения», I, 55).

Несомненно, в настоящее время не представило бы большого труда установить, что в своем анализе исторической ситуации Макиавелли опустил многие, и притом наиболее существенные, экономические и социальные причины, обусловившие военную и политическую слабость итальянских государств в ту пору, когда они одно за другим делались жертвой французской и испанской агрессии. Однако для раскрытия эстетической концепции «Государя» это не так уж важно. Важнее не пропустить другое. Макиавелли с поразительной для его эпохи исторической проницательностью сразу же ввел народ в политическую диалектику трагических противоречий современной ему действительности. «Если мы обратимся к тем государям Италии, которые утратили власть, – писал он в „Государе“, – [то выяснится, что] некоторые из них враждовали с народом либо, расположив к себе народ, не умели обезопасить себя со стороны знати» (XXIV).