Читать книгу: «Рыжий дьявол», страница 5

РОКОВАЯ КРАСОТКА

Среди славянского населения Сибири есть особая группа – чалдоны. Произошло ее название от сочетания двух слов: „чалить с Дона". Это дальние потомки русских конквистадоров, донских казаков, когда-то отчаливших от родных берегов и прибывших в тайгу, на север – покорять инородцев.

Инородцев казаки покорили, но одновременно они и сами ассимилировались здесь, осели, смешались с таежными жителями. От смешанных браков и пошла эта группа. Как ее, собственно, определить? Это ведь не народность и не племя. Это некий своеобразный этнический слой, сохраняющий в себе многие признаки обеих весьма диких рас… Чалдонами с давних пор называют в Сибири и на Дальнем Востоке лесных бродяг, уголовников, вообще опасных людей. Но это не блатной жаргон, а народная традиция. Однако так называют только мужчин! К женщинам же отношение иное… И слова „чалдонка", „чалдонушка" – исполнены для сибиряков особого смысла и поэтичности. Дело в том, что женщины чалдонки славятся своей редкостной красотою. Смешение рас придало им необычную прелесть… Среди них встречаются самые разные лица. Например: по-монгольски прямые блестящие черные волосы, смуглая кожа и светлые зеленые или голубые глаза. А бывает наоборот: цвет волос пшеничный или рыжий, а глаза азиатские, длинные, черные – заметно приподнятые к вискам.

К этой, второй категории, как раз и принадлежала Клава. Азиаты говорят: „Если женщина красива, то пусть ее будет много". Так вот – ее было много! Но удивительно: тугая, обильная ее грудь и мощные бедра вовсе не казались слишком большими, нет. Все в ней было как-то очень ловко подогнано. И в движениях сквозила ленивая грация. И была она стройна. И тело свое носила, как подарок…

И когда я увидел ее, я понял Грача; понял, почему он был так неосторожен. Тут, действительно, о многом можно было забыть…

Она пришла просить у меня машину. И сказала, подрагивая ресницами:

– Машина-то все равно стоит без дела. Петька лежит – не двигается. А вы сами водить не умеете.

– А откуда ты знаешь, что я не умею?

– Да он говорил… Это все знают!

Вот еще тоже трепач чертов, подумал я с неудовольствием. Кто его тянул за язык?

Подойдя ко мне вплотную, она улыбнулась ласково и лукаво. У нее был крупный, свежий рот и – помимо всего прочего – оказались еще ямочки на щеках!

– Ну, пожалуйста, – протянула она, – это всего лишь на два дня! На субботу и воскресенье. Мы хотели всей семьей в город съездить… И за машину не беспокойтесь, поведет человек опытный, с правами.

И потом, чуть помедлив:

– А когда я вернусь, мы еще увидимся… Если кто мне делает хорошее, я не забываю!

Ну, как я мог отказать этой чалдонке, да еще после таких слов?

* * *

В понедельник утром машина уже вернулась; придя в клуб, я обнаружил ее в гараже. Она стояла чистенькая, умытая.

А к вечеру того же дня по селу прокатилась тревожная весть о том, что в кустах, вблизи Абаканского тракта, на перегоне между Осиновкой и Очурами, найдены трупы двух местных крестьян.

Это были очурские „миллионеры". Одного из них звали Осип Кузмичев, другого – Терентий Салов.

Оба они еще весной, с началом навигации, отбыли на север с луком. Лука было много – целая баржа. И вот теперь они возвращались с богатейшей выручкой. И кто-то ограбил их и прикончил. Судя по слухам, весьма жестоко… Трупы были найдены обезображенные, их с трудом удалось опознать.

Событие это вызвало много разговоров…

Так как в самих Очурах нет ни пристани, ни даже простою причала (здесь трудный фарватер, водовороты, крутые, обрывистые берега), то все суда – и катера, и баржи – останавливаются в абаканском речном порту. От Абакана до Очур около двухсот километров. Здесь курсирует самолет – но крайне редко. Автобусной линии вовсе не существует. И потому возвращающиеся в село люди обычно нанимают машины в городском автопрокате или же используют случайный попутный транспорт. Второй этот вариант – наиболее распространенный. Однако большинство путников, особенно из числа спекулянтов, не желая зря рисковать, предпочитает ехать только в тех машинах, с такими шоферами, которые им хорошо знакомы.

Это общее правило! И уж тем более не стали бы от него отступать Терентий и Осип – мужики тертые, хитрые, не верящие никому.

И все-таки кто-то сумел перехитрить их и заманить в тайгу – на погибель.

На селе судачили и терялись в догадках: кто же это мог сделать? И чья же была машина? И только я один, пожалуй, уже понимал, догадывался – чья…

Наш клубный газик постоянно мелькал в селе и знаком был, в принципе, всем. Так что это одно уже могло привлечь путников и настроить их благодушно. Ну, а если и за рулем еще сидел кто-нибудь из своих, из очурских, – то отпадали вообще всякие сомнения.

Да, дело было провернуто ловко, умело. Обманули не только тех несчастных мужиков, но и меня тоже… Мной, моей машиной воспользовались, как приманкой! И кровь, пролившаяся воскресной ночью, запятнала как бы и меня самого.

И снова я – в который уж раз! – убедился в том, что таежный этот мир совсем не так примитивен, как кажется.

Как, например, это кажется Хижняку.

Вечером мы беседовали с Алексеем, и он подтвердил мои подозрения.

– Помнишь я тебе говорил про Клавкиного брата, про Ландыша? Так вот, она, конечно, машину добывала для него. А может, и сама с ним ездила…

– Но какова же все-таки эта баба, – процедил я сквозь стиснутые зубы. – Непостижимо: такая красота снаружи и столько гнили внутри! Какими глазами эта змея теперь посмотрит на меня?

* * *

„Змея" посмотрела на меня спокойно, с легкой улыбочкой. Пушистые ресницы ее были полуопущены, уголок крупных ярких губ поджат. И на щеке опять подрагивала ямочка.

– Пойдем-ка ко мне, – сказала она, – выпьем немножко. За мной ведь должок…

У нее была манера смотреть, говоря, не прямо в лицо собеседнику, а чуть искоса, уголком глаза, как бы слегка отворотясь. И косящий этот взгляд казался особенно дразнящим, загадочным.

Хороша она была умопомрачительно! Но все же в этом ракурсе, в повороте лица ее, в длинном изгибе шеи – угадывалось что-то и впрямь змеиное…

– Ладно, – сказал я со вздохом, – пойдем.

И затем, когда мы вышли из клуба:

– Ну, а как, кстати, поездка? Как все прошло?

– Да прошло неплохо, – она лениво повела круглым плечом. – Весело…

Меня передернуло от ее слов, однако я ничем себя не выдал. Надо было хорошенько разобраться в этой истории – выяснить все до конца. Ведь вполне возможно, что ни она, ни ее брат к убийству вовсе и не были причастны. Чем я, в конце концов, располагал? Только догадками, подозрениями… Хотя подозрения, конечно, были у меня сильны и серьезны. Очень серьезны! Но все равно скандал сейчас затевать было нельзя. Наоборот, следовало старательно изображать глупую влюбленность, растерянность…

Впрочем, это-то мне давалось без большого труда.

Странное, сложное испытывал я тогда чувство. В нем перемешалось многое… В сущности, я уже был влюблен в нее. И очень! И в то же время я ни на грош не верил ей и подозревал ее в самом худшем. И все это, в общем-то, полностью совпадало со знаменитым одесским изречением о „дерьме и конфитюре"…

„Ничего, ничего, я быстро тебя расколю, – думал я, шагая с ней по селу и невольно любуясь каждым ее движением, – обмануть меня можно только один раз! Я еще доберусь до всей твоей кодлы. Мы еще кокнемся, посмотрим, чья разобьется…

Ну, а если она все же окажется ни в чем не замешанной? – спросил новый, внутренний голос, – если окажется, так сказать, „чистой"?

Ну, тогда, – сказал я мысленно, – начнется другой сюжет. Тогда мы посмотрим: как же нам жить дальше…

Ты в самом деле уверен, что это именно то, что тебе нужно?

Не знаю, что мне нужно… Но я – поэт! Много ли есть женщин красивее?"

Я вздохнул. И ускорил шаги. Сейчас самое главное было – быстрее дойти до ее дома.

МЕДВЕЖИЙ КАПКАН

Клава жила на самом краю села, у Абаканского тракта. В одной половине дома помещалась ее семья, другая же – принадлежала ей. И здесь было чистенько, уютно и как-то даже нарядно.

Белели на окнах занавесочки, пол устилали пестрые циновки. В одном углу виднелась низкая широкая тахта, устланная оленьими шкурами. В другом – высился зеркальный гардероб. А посередине комнаты стоял большой длинный стол, весь уставленный бутылками и блюдами с закуской.

И возле стола – посвистывая и заложив в карманы руки – прохаживался сухощавый высокого роста парень с седою прядкой, спадающей на бровь.

– Привет, – сказал он, поблескивая металлическими зубами. – Я давно тебя жду!

И потом, потрепав Клаву по плечу, произнес, подмигивая'

– Ну-ка, сестричка, позаботься – налей нам по стопочке. Надо ж обмыть нашу встречу!

Так это, стало быть, Ландыш, сообразил я. Вот он каков! Но, интересно, зачем он здесь? Ох, это неспроста… Наверное, они сговорились заранее, и она привела меня специально для него, а вовсе не для себя…

И при этой мысли я почувствовал обиду, ощутил ее острый, болезненный укол.

Между тем Ландыш уже тянулся ко мне с наполненной стопкой. Я поднял свою. Клава – тоже. И мы все выпили за встречу. И потом – еще раз…

Я помалкивал, хрустел огурчиком и ждал, что же он мне еще скажет? Когда заговорит всерьез?

И он, наконец, заговорил.

– Тебе Клавка объяснила, зачем позвала тебя?

– Н-нет, – пробормотал я.

– Ну как нет? – подняла брови Клава. – Я же намекнула: за мной должок…

– Вот, вот, – подхватил Ландыш. – Тебе тут причитается кое-что… И куш немалый.

Он полез в боковой левый карман пиджака, зашуршал там и вытащил пухлую, толщиною в два пальца, пачку сотенных.

– Держи! – сказал он, протягивая мне банкноты. – Твоя доля!

– Доля? – спросил я, отшатываясь. – Какая? За что?

– Ну, чудак… За что? За работу!

„Стало быть, я не ошибся, – холодея, подумал я, – все так и было, как я полагал. Все точно, все точно!"

А Ландыш продолжал, держа деньги в протянутой руке:

– Ты же нам помог, и как еще! Сазаны-то⁷ ведь с ходу узнали твою машину. Ну и клюнули на эту наживку. И оказались – жи-и-рные!..

– А как ты им, кстати, объяснил мое отсутствие?

– Сказал, что ты задерживаешься в городе на три дня, и машину, дескать, отсылаешь пока обратно…

– А тебя-то они вообще знали?

– Нет, к моему счастью. Я им представился как твой новый шофер.

Ловко, проговорил я, – ничего не скажешь, ловко…

– Да уж конечно. Все чисто сделано, точненько, как в аптеке!

Рука его по-прежнему оставалась протянутой… Но потом она дрогнула, опустилась. Он посмотрел на меня с удивлением.

– Ты что – не берешь? Не хочешь? Может, думаешь, мало?

– Плевать я хотел на эти гроши, – сказал я резко. – Ты меня купить решил? Не выйдет.

– Ах вот ты как, – тихо, с расстановкой произнес он. – И улыбка сползла с его лица, оно посерело, осунулось – словно бы сразу постарело. – Вот как… С нами, значит, не хочешь?

– Ты с ума сошел, – сказал я, вставая, – о чем ты толкуешь?

Тогда он тоже встал. И вдруг бешеным движением швырнул деньги на стол и круто поворотился к Клаве. И крикнул, наклоняясь к ней:

– Что ж ты, паскуда, трепала? Языком своим сучьим лязгала? Что ж ты уверяла, что он – твой, что он – ручной, что из него веревки вить можно?!

Стол шатнулся. Зазвенели, сталкиваясь, бутылки. Одна из них опрокинулась, и вино полилось Клаве на платье. Но она как бы ничего не замечала; она сидела напрягшись, вытянувшись, прикусив нижнюю губу.

И она ни слова не сказала в ответ.

Секунду Ландыш смотрел на нее… Потом грузно сел на заскрипевший стул. Вытряс из пачки две папироски. Одну кинул себе в рот, другую – протянул мне.

– Садись, покурим, – сказал он, сопя, с трудом переводя дыхание. – Поговорим спокойно. Дело вот какое. Я тебе предлагал долю по-честному, по-доброму… Не хочешь – хрен с тобой. Но учти, работать ты на меня все равно будешь. Не за деньги, так задарма… Но – будешь! Ты мне нужен.

Я взял папиросу. Зажег ее и спросил с интересом:

– Что ты сказал? Я тебе нужен? Забавно… А для чего?

– Для дела. Ты же корреспондент! Всюду бываешь, все можешь узнать… Вообще человек нужный. Но главное – это твоя машина…

– Ты, что же, сам не можешь машину купить?

– Здесь, голубок, не Америка, – наставительно заметил он. – И даже не Москва. Машин тут мало, и каждая – на виду, на учете… Да и как купить? Даже если и купишь, сразу же придется объяснять, откуда такие деньги… Легковая машина стоит, в среднем, двадцать тысяч. А Клавкина месячная зарплата в сельсовете – семьсот рублей… Вот и толкуй!

– Так купи на свое имя.

– Тем более нельзя. Любой гражданин должен иметь службу и прописку. А я же не фрайер, я – жиган! Да и не живу я здесь…

– А где? – спросил я с наивным видом.

– Под землей, – ответил он резко. – И вот именно потому мне нужна машина легальная, казенная, чистая; такая, к которой никто не мог бы придраться. Такая, как твоя… Ого, сколько с ней еще можно дел провернуть!

– Ну, а если я не соглашусь, – сказал я, сильно затягиваясь папиросой и глядя на него сквозь дым, – ты, что же, зарежешь меня, что ли?

– Это-то запросто, – небрежно махнул он рукой. – Это дело плевое… Но только зачем? Ты все равно в капкане. Вот ты где у меня…

Он сильно, с хрустом сомкнул в кулак длинные свои пальцы. И потряс кулаком перед моим лицом.

– Но, но, не пугай, – сказал я, закипая, чувствуя, как поднимается во мне волна гнева. – Тот, кто пытался меня пугать, давно уже на кладбище, а тот, кому это удастся, еще не родился.

Я говорил так, но все-таки, должен признаться, чувствовал себя неуверенно. Я был растерян. И даже напуган… Меня безотчетно тревожила его странная доверительность, непонятная эта откровенность. Слишком уж смело он играл, слишком легко открывал свои карты!

И я был твердо уверен в том, что у него в запасе имелся какой-то последний, самый главный козырь… Какой?

– Чудак, – сказал примирительно Ландыш, – я тебя вовсе не пугаю. Но ты действительно в капкане. Ну, рассуди сам, дело-то было сделано в твоей машине! И тебя теперь ничего не стоит заложить, отдать на съедение… Как ты докажешь, что сам не участвовал, а?

– Могу сказать, что машину просто украли.

– Почему ж ты тогда сразу не заявил? – он покачал головой – Нет, это не оправдание…

– Но прежде надо доказать, что была именно моя машина!

– А вот это нетрудно. Доказательства есть.

– Какие же? – я указал пальцем на Клаву, сидящую все в той же застывшей, напряженной позе. – Она, что ли, подтвердит?

– Можно и без нее обойтись… Вот смотри.

И пошарив в правом кармане пиджака, Ландыш вынул и протянул мне небольшую фотокарточку.

И тут я обмяк. И понял, что попался.

На этом фото газик мой стоял прямо напротив речного вокзала – и был он снят спереди, в лоб. И с близкого расстояния. Фотография озадачила меня не на шутку. Еще бы! Ведь здесь был отчетливо виден номер машины. А за ветровым стеклом маячили фигуры шофера и какого-то пассажира. Шофер сидел, низко нагнув голову, – так что виднелась одна лишь фуражка; пассажир же, наоборот, глядел, улыбаясь прямо в объектив.

Шелкнув ногтем по карточке, по широкому этому скуластому лицу, я спросил:

– Кто такой?

– Осип Кузьмичев, – с особенной внятностью проговорил Ландыш.

– Так… А теперь объясни: для чего сделал этот снимок? Специально для шантажа?

– По разным причинам… Ну, и конечно, для того, чтоб ты сидел тихо, не рыпался… Чтоб знал, если ты стукнешь – сразу же сам погоришь.

– А кто же снимал? – я повертел в пальцах фотографию.

Ландыш сейчас же сказал, отбирая ее.

– Ну, голубок, ты больно много вопросов задаешь. А тебе б надо теперь поменьше болтать и побольше слушать.

„Да, я попался! И если это капкан, то капкан настоящий, – думал я, – стальной медвежий, хватающий намертво. Как же быть? Во всяком случае сейчас надо постараться как-то выиграть время…"

– Ну, что ж, – помолчав, сказал я, – раз такое дело – я подумаю… Может, мы и столкуемся… Но ты меня не торопи!

– Даю неделю сроку, – блеснул металлической своей улыбкой Ландыш.

Он глянул на стол, туда, где плавали в винных росплесках сотенные билеты. И добавил с оттенком угрозы:

– А гроши все-таки возьми… Твоя доля!

– Нет, – сказал я, – отдай мою долю Клавке.

– Да у нее и так есть…

– Ничего, это ей будет как дополнительная премия. За старания, за хлопоты, за красоту.

Клавка! Вот еще что удручало меня; такого предательства я все же не ждал. Был бы я в эту минуту один, я бы, наверное, заплакал… Или же – что всего вероятней – напился бы с горя вдребезги.

И протянув ей пустую стопку, я попросил, нет, скорее, потребовал:

– Налей!

Она вздрогнула, ожила. И опять посмотрела на меня чуть искоса, вполоборота, дразнящим своим взглядом… Но я не ответил на него. Не поднял к ней глаз.

В этот момент в сенях послышался топот, смутные голоса. В дверь гулко стукнули. И Ландыш воскликнул весело:

– Вот и кодла явилась… Принимай гостей, Клавка! Ох и гульнем нынче, ох и гульнем!

ЧЕЛОВЕК С «НЕЖНОЙ» КЛИЧКОЙ

Шумная компания ввалилась в избу, все – молодые, мордатые, здоровенные парни! И среди новых этих лиц я вдруг увидел одно, которое знал давно, которое запомнилось мне еще с лагерных пор, со времен легендарной „сучьей" войны.

Это был Ванька Жид. И хотя словом „жид" в России презрительно именуют евреев, Ванька не имел к этой расе ни малейшего отношения; был чистокровный русак. Кличку свою он, однако, принимал спокойно, равнодушно: среди блатных шовинизма не существует! И крепко дружил с Левкой Жидом – евреем уже истинным, неподдельным. Два эти Жида, одесские воры, славились в мире картежников как виртуозные и опасные игроки. И в лагере на пятьсот третьей стройке, на знаменитой „мертвой дороге", они обыгрывали всех блатных. Я сидел с ними вместе. И однажды мне довелось присутствовать при ссоре друзей, вспыхнувшей в тот момент, когда они впервые решили сыграть вдвоем. Сыграть друг против друга.

Игра эта окончилась ничем. Но дружба их рухнула в результате. Раздраженные, исполненные взаимных обид, они разошлись… А чуть позже, в ту же ночь, Левка Жид нанюхался марафету⁸ и зарубил топором „ссученного" бригадира из соседнего барака, – сорвал на нем свою злость…

После этого пути наши разошлись. Левку посадили во внутреннюю тюрьму и там он погиб. А всех нас разогнали по разным штрафнякам. Я попал в отдаленный, закрытого типа, строгорежимный лагерь № 36, расположенный за Полярным кругом, на реке Курейке. Ивана в моем этапе не было, и куда его угнали, я так и не смог узнать.

И вот теперь он появился в Очурах. И я удивился и искренне обрадовался ему.

Первые слова Жида были:

– Эй, Чума, ты как сюда затесался? Ведь ты же вроде бы завязал… Или передумал?

– Потом объясню, – сказал я, – ты сначала расскажи о себе.

– Так я, что ж… Освободился, как видишь!

– Освободился по звонку?⁹

– Нет, по амнистии.

– Ну, а в Одессу возвращаться не думаешь?

– Думаю… Но – потом. Спешить зачем? Здесь тоже интересно. Места здесь привольные, богатые, золотые!

– Горькое золото, – пробормотал я.

– Это ты о луке? – прищурился он. – Конечно… Но вниз по реке, в Енисейске, есть и настоящее, рыжье".¹⁰ И какое! Золотишко там называют „Рыжий дьявол". Но если это и дьявол, то именно такой, с которым приятно подружиться… Я, например, стараюсь. – Он выпил, отдулся, понюхал корочку. – Да, стараюсь.

– Так ты разве там обитаешь? – удивился я.

– Ага. Я здесь случайно, проездом. – Он неопределенно пошевелил пальцами. – По разным делам…

Мы сидели на краю длинного стола, на самом углу. Тихо переговаривались, не спеша выпивали. А на другом краю – шумели ребята Ландыша. И сквозь гул голосов прорывался его пьяный развалистый басок:

– Этот Каин, дурак, он что делал? Очурских спекулянтов не трогал, а шерстил магазины, склады. Живые гроши прямо под ногами у него валялись – он их не брал. И мне мешал… Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.

Тема эта заинтересовала меня. Я прислушался. Ландыш говорил о Каине, как о сопернике… И он чем-то явно хвастал, его несло.

– Все время мешал! Тут раньше что было? Мужики из-за его налетов боялись ночами ездить по тайге… А если и собирались в дорогу, так группами человек по десять… Но потом он все-таки ушел, дорога расчистилась. И вот результат: сто шестьдесят восемь кусков¹¹ чистоганом. А? Каково? Сто шестьдесят восемь!.. И главное, это не государственные, не казенные гроши, а спекулянтские. Кто их всерьез будет искать? Они же – тайные…

И я мгновенно напрягся, услышав фразу о „расчищенной дороге"… Ведь буквально то же самое и не так давно говорил мне старший лейтенант милиции Хижняк.

Мне припомнился весь наш тогдашний разговор; о нравах таежных жиганов, о секретной агентуре Хижняка. И о каком-то таинственном типе, который устраняет своих соперников, выдавая их властям, и таким образом „расчищает себе дорогу". Я все подробно вспомнил! И с глаз моих как бы спала пелена…

А Ландыш продолжал разглагольствовать. И кто-то из ребят перебил его, смеясь:

– Действительно – фрайера! Олени! С такими грошами в тайгу поперлись. Да я бы сам не рискнул.

– А куда бы они их дели? – ответил Ландыш. – В сберкассу ведь не отдашь, там сразу заинтересуются… Они же не артисты Большого театра, а простые мужички! Да еще из самого нищего колхоза… Нет, у них только один шанс и есть – зарывать гроши в землю. Ну, а где же зарывать, как не дома?

И сейчас же другой голос сказал:

– Ты говоришь: дорога расчистилась. Но мы ее уже загадили. После этой истории мужики снова уйдут в камыш…

– Ничего. Мне один из клиентов – Салов – перед смертью рассказал, где его миллиончик припрятан. Покаялся, сукин сын, исповедался. И этим делом мы позже займемся. Вплотную! Пусть только шум слегка поутихнет…

„Значит, ты их еще и пытал! – подумал я, с ненавистью глядя на Ландыша. – И это ты и есть тот самый новый Азеф – провокатор, подонок, человек с „нежной кличкой".

Теперь многие детали, ранее казавшиеся мне неясными, обрели конкретность, отчетливость.

Вот то же самое, наверняка, произошло и с бедным Грачом! Так же, как и я, он попался в медвежий капкан и не смог выбраться. И поневоле стал двойником, начал предавать своих ребят. И в результате оказался под колесами…

И так же точно, как и меня сейчас, завлекла, заманила парня Клавка.

Любопытное обстоятельство: во всех сомнительных ситуациях так или иначе всегда присутствовала она… Постоянно получалось так, что Грач сначала наведывался к Клавке, а затем уже появлялась милиция.

И он мог вообще никого и не выдавать сознательно. Мог хранить верность ребятам, но, конечно, на вопросы Клавки он отвечал откровенно. А она интересовалась многим… И он ни о чем не думал, не догадывался. Ведь он же ей верил; она же была – „своя"!

* * *

А пьянка шла своим чередом. Откуда-то возникла гитара. И под струнный звон, голос Клавки – низкий, чуть задыхающийся – запел:

 
Ты не стой на льду – лед провалится.
Не люби вора – вор завалится.¹²
Вор завалится, будет чалиться,¹³
На свиданку ходить не понравится…
А я любила вора и любить буду.
Я стояла на льду и стоять буду.
Эх, дождь идет – ураган будет!
А родится сын – он жиган будет…
 

И Ванька Жид, вскочив, плеснул в ладоши. И крикнул, захлебываясь от хмельного восторга:

– Давай, Чума! Топни ножкой! Спляши! Как встарь, как бывало. – Он потащил меня за рукав: – Ну?

Мне в этот момент – вы сами понимаете – было вовсе не до плясок. И я отказался, сославшись на нездоровье.

– Жаль, – пожал он плечами. И присев на краешек стола, потянулся к бутылке. – Тогда продолжим…

Ландыш поглядел на нас обоих. И спросил, подсаживаясь к Жиду:

– Вы что, давно знакомы?

– Да уж лет шесть, не меньше, – ответил, опорожнив стопку, Иван.

– Где ж это вы снюхались?

– Там, где девяносто девять плачут, а один смеется, – сказал Иван. – Понял? Мы с ним чалились вместе. Сучню резали, понял?

– Ах, так, – протянул Ландыш. И потом, обращаясь ко мне: – Что ж ты, голубок, кривлялся? Почему сразу не сказал? Ты же, оказывается, наш!

„Только не твой, – подумал я, – только не твой…" И я поднялся, потягиваясь. Потер ладонью лоб.

– Что-то мне, ребята, нехорошо, – проговорил я протяжно. – Голова болит… Тошно… Или выпил много? Пойду-ка подышу свежим воздухом.

И затем уже в дверях, вполоборота:

– Ванька, – позвал я, – пройдемся, что ли? Тут от духоты угоришь…

Ландыш проводил меня подозрительным взглядом. Но ничего не сказал. Я ведь уходил не один, а с известным ему человеком!

* * *

Выйдя, мы свернули на Абаканский тракт. И некоторое время шагали молча. Скрипел под сапогами гравий. Светились папироски во мгле. Ночь обволакивала нас прохладой и запахами спелых июльских трав.

А в вышине, в лиловой бездне – среди обрывков летящих туч – мерцал оранжевый осколок луны. Он был косой и чуть вогнутый и напоминал наклоненную чашу.

Существует примета: если из такой „чаши" вода, по идее, может легко пролиться, то назавтра следует ожидать скверной погоды.

И погода уже начинала портиться. Где-то за Енисеем вспыхивали и гасли – словно бы подмигивали – зеленоватые зарницы и лениво, тяжело шевелился гром. Там уже начинался дождь, и судя по всему, его несло в нашу сторону.

„Эх, дождь идет, – вспомнилось мне, – ураган будет…"

– Так как же ты все-таки попал сюда? Или снова решил развязать узелок?

– Да нет, все вышло случайно, из-за моей глупости… Понимаешь, я дал Ландышу клубную машину. А он на ней провернул одно дело. Ты сам, наверное, слышал, – он хвастал за столом… Ну, и вот теперь он меня шантажирует, хочет, чтоб я с ним работал. Предлагает долю…

– А ты ее не берешь, не хочешь? – усмехнулся Иван.

– Конечно.

– Ну и дурак. От грошей отказываться зачем? Раз уж так получилось, бери, хватай.

– Нет, – сказал я, – не хочу! И не только потому, что я завязал… Со стукачами я как-то не привык общаться. Я человек брезгливый.

– Постой, – сказал Иван, – погоди!

Он ухватил меня за отворот пиджака и рывком подтянул к себе. Несмотря на то, что он славился, как тонкий игрок, руки у него были широкие, короткопалые, мужицкие – все в узлах жестких жил. И держа меня, как в тисках, он спросил, сужая глаза:

– Ты понимаешь, что говоришь? Это, Чума, не шутки. Поберегись! Такими словами не балуются, за них отвечают.

– Так я готов ответить.

– Тогда выкладывай! Что тебе известно?

– Много кое-чего, – сказал я, высвобождаясь из тисков. – Много…

И я медленно, стараясь не упустить ни одной детали, начал рассказывать ему обо всем, что я узнал и что понял… Он слушал меня молча, не перебивая. И потом проговорил:

– Да, Каин поторопился. Казнил Грача и оборвал все ниточки. А ведь мог бы все узнать – еще год назад. Мог бы все спокойно выяснить… Но он же спокойно не умеет. Вечно пенится, психует, марафетчик чертов.

– А ты разве знаешь Каина? – спросил я.

– Встречал пару раз. Встречался… Он сейчас на севере, в районе Енисейска. Ну и все время шумит. Воду мутит. Ведь он, понимаешь, не просто грабит, а как бы сводит счеты с советской властью. Родители его – из раскулаченных, из ссыльных… Ну, и вот…

Иван загасил окурок. И добавил задумчиво:

– Власть эта наша, ясное дело, – не сахар. Нет, не сахар… И я бы сам, к примеру, предпочел работать где-нибудь на Западе, на свободе. Там-то легко!.. Там для блатных – истинный рай!.. Но что ж поделаешь? Родину не выбирают. И мне вообще непонятно: зачем смешивать чистое ремесло – с политикой?

Мы еще потолковали – и стали прощаться. И я сказал в заключение:

– В общем, советую тебе – понаблюдай за Ландышем, когда он будет в Алтайске. Где-то там у них имеется тайная явка. Я в этом абсолютно уверен! Но мне самому следить нелегко, неудобно. Я ведь один, и фигура, к тому же, заметная…

– Будь спок, теперь им без тебя займутся, – сказал Иван, стиснув в железном пожатии мою руку. – В Алтайске у меня есть свои ребятишки. К ним-то я и приезжал…

И он быстро, пристально взглянул на меня:

– Хочешь знать – зачем?

– Нет, нет, что ты, не хочу, – поспешно возразил я, – в моем положении самое лучшее – к тайнам не приобщаться.

– Правильно, – сказал Иван, – так проживешь без хлопот… И – дольше!