Читать книгу: «Ледяные объятия», страница 2

– Это тебя пугает какой-нибудь нечестивец из деревни.

Моя жена покачала головой.

– Он не простолюдин – я сужу не только по платью. Хоть наряд его и необычен – я такого раньше не видела, – от него, Гектор, веет благородством – ошибиться невозможно.

– Он молод или стар?

– Молод и хорош собой.

Я очень встревожился: подумать только, какой-то чужак вторгается в уединение моей жены, – и немедля отправился в деревню, чтобы разузнать, не видали ли там чужих мужчин. Нет, никто о таковых и не слыхивал. Не дал результатов и опрос прислуги. Тогда я решил сопровождать Эвелину во время прогулок, чтобы самому посмотреть на вторженца. Целую неделю я бродил с женой по парку и рощам, но если кто и встречался нам за это время, так лишь поселянин в сабо или домашний слуга по пути с фермы, куда его отправляли по хозяйственной надобности. Я всегда был человеком деятельным, а утренняя праздность нарушила течение моей жизни. Эвелина поняла это и уговорила меня больше не ходить с ней.

– Отныне по утрам я буду гулять в саду, Гектор, – сказала она. – Здесь, рядом с домом, незнакомец не причинит мне вреда.

– Я уже склоняюсь к мысли, что он лишь плод твоего романтического воображения, – ответил я, улыбаясь навстречу ее открытому, запрокинутому ко мне личику. – Юная хозяйка поместья, которая вечно читает романы, вполне может наткнуться под лесной сенью на красавца кавалера. Пожалуй, за него мне следует благодарить мадемуазель Скюдери¹¹, а сам он не кто иной, как великий Кир в одежде наших дней.

– Ах, его платье представляет для меня главную загадку, – возразила Эвелина. – Дело в том, что оно вовсе не современное. Незнакомец словно сошел со старинной картины.

Я внутренне вздрогнул, ибо эти слова напомнили мне о портрете, что висел, занавешенный портьерой, в библиотеке; я живо представил причудливый охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах – тот, который Андре де Бриссак надел на бал-маскарад.

С тех пор Эвелина перенесла свои прогулки в сад, и много недель я не слышал упоминаний о незнакомце. И я бросил думать о нем, ибо теперь у меня была куда как тяжкая забота. Здоровье моей жены пошатнулось. Изменения, ничтожные сами по себе, происходили столь медленно, что их не смог бы заметить тот, кто видел Эвелину изо дня в день. Лишь когда она нарядилась в пышное праздничное платье, которое не надевала несколько месяцев, я увидел, как велик стал ей расшитый корсаж и как потускнели ее глаза, а ведь совсем недавно они своим блеском соперничали с бриллиантами в ее прическе.

Я отправил в Париж гонца с приказанием позвать одного из придворных лекарей, хотя знал: пройдет немало дней, прежде чем столичное светило появится в Пюи-де-Верден.

И в этот период я наблюдал за женой с невыразимым страхом, ибо не только телесное здоровье стало подводить Эвелину. Другая перемена мучила мой взор куда сильнее. Исчезла ее всегдашняя веселость нрава, поник дух, и место юной резвушки заняла женщина, в чьем сердце укоренилась меланхолия. Напрасно искал я источник печали. Моя бесценная жена уверяла, что не имеет причин грустить или сетовать; да, она грустна, но ждет за это прощения. Мне следует жалеть ее, а не корить.

Я сказал, что придворный лекарь живо отыщет средство от ее уныния: скорее всего оно вызвано телесным недугом, ведь для душевного страдания нет никаких причин. Эвелина ничего не ответила, однако я понял: она не надеется на исцеляющую силу медицины, не верит в нее.

Однажды, желая разговорить Эвелину, которая вот уже целый час сидела, погруженная в многозначительное молчание, я со смехом предположил, что она забыла своего таинственного кавалера, да и он ее забыл.

К моему изумлению, бледное лицо стало пунцовым, но прежде, чем я успел сделать новый вдох, опять побелело.

– Ты ведь не встречала его с тех пор, как не ходишь к уединенному гроту, столь тобой любимому? – уточнил я.

Она обернулась ко мне, и от ее взгляда мое сердце едва не разорвалось.

– Гектор, – вскричала Эвелина, – я вижу его каждый день! Именно это меня и точит.

Она разрыдалась; я заключил ее в объятия, будто перепуганное дитя, и приложил все усилия, чтобы успокоить.

– Любовь моя, ведь это безумие, – увещевал я. – Ты сама знаешь, что в сад не могут проникнуть посторонние. Ров имеет ширину десять футов и всегда полон воды, ворота заперты днем и ночью – за этим следит старик Массу. Хозяйка средневековой крепости не должна бояться, что в ее старинный сад вторгнутся чужаки.

Моя жена лишь качнула головой и повторила:

– Я вижу его каждый день.

Из этого я заключил, что она лишилась рассудка. Я не рискнул расспрашивать ее о таинственном госте. Проблема только усугубится, думалось мне, если под моим давлением Эвелина опишет внешность, манеру держаться, повадки незнакомца, – иными словами, если смутной тени будут даны форма и плоть. Я принял меры, чтобы полностью исключить возможность вторжения в сад. Теперь оставалось только ждать лекаря.

Наконец он приехал. Я открылся ему – сообщил, что считаю свою жену безумной, – в этом мое горе. Лекарь провел с Эвелиной наедине целый час, затем вышел ко мне. К моему несказанному облегчению, он уверил меня в том, что жена моя в здравом уме.

– Скорее всего ее мучает некое наваждение – но только одно, ведь по всем остальным вопросам она рассуждает трезво. Вряд ли мы имеем дело с мономанией¹². Я склонен думать, что ваша супруга действительно видит некоего человека. Она описала его с поразительной точностью. Если мономаны всегда путаются при описаниях своих видений, то ваша супруга говорила со мной так же спокойно и внятно, как я сейчас говорю с вами. Вы уверены, что никто не мог проникнуть в ваш сад?

– Абсолютно уверен.

– А не может ли там бывать какой-нибудь родственник вашего дворецкого или другого слуги – молодой человек с красивым женоподобным лицом? Он очень бледен и имеет алый шрам, похожий на след от удара.

– Боже мой! – вскричал я, ибо на меня снизошло озарение. – И он одет в старинное платье, да?

– Верно: он носит охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах, – ответил лекарь.

Тогда я понял: Андре де Бриссак сдержал слово. В наисладчайший час моей жизни его тень явилась и встала между мною и счастьем. Я показал Эвелине портрет, все еще питая слабую надежду на собственное заблуждение относительно кузена. Эвелина задрожала как осиновый лист и приникла ко мне.

– Здесь какое-то колдовство, Гектор, – пролепетала она. – Костюм точь-в-точь как на незнакомце, но лицо не его.

Лицо, описанное ею, до последней черточки походило на лицо моего кузена Андре де Бриссака, которого Эвелина никогда не видела во плоти. Особое внимание она уделила безобразной отметине – следу от удара, мною же и нанесенного.

Я увез жену из шато Пюи-де-Верден. Мы отправились в южные провинции, а оттуда – в сердце Швейцарии. Я уповал на расстояние и перемену места – они должны были вернуть покой моей Эвелине.

Но этого не случилось. Куда бы мы ни поехали, призрак Андре де Бриссака следовал за нами. Причем он никогда не являлся мне самому – это была бы жалкая месть. Губительный фантом сделал своим инструментом невинное сердце моей жены. Он разрушал ее жизнь, и мое постоянное присутствие не могло защитить Эвелину от этого нечестивца. Напрасно я не спускал с нее глаз; напрасно пытался утешить ее.

– Он не оставит меня в покое, – отвечала Эвелина на мои увещевания. – Вот и сейчас он стоит между нами. Его лицо с багровым шрамом я вижу четче, чем твое, Гектор.

Однажды ясным лунным вечером, когда мы были наедине в тирольском горном селении, Эвелина бросилась к моим ногам и простонала, что она худшая и подлейшая из женщин.

– Я во всем исповедовалась своему духовнику, – сказала она. – С самого начала я не скрывала свой грех пред Небесами. Но я чувствую, что смерть моя близка, и хочу признаться тебе, Гектор, прежде, чем умру.

– Что еще за грех, любовь моя?

– Первое появление незнакомца – в роще – огорчило и озадачило меня. Я отшатнулась от него в недоумении и страхе. Но он приходил снова и снова, и вот я стала ловить себя на мысли о нем, а там и ждать его. Образ постоянно был предо мною, и напрасно я пыталась закрыть воображение для его лица. Потом он исчез на некоторое время – и, к стыду и ужасу своему, я затосковала. Жизнь казалась мне отвратительной и пустой. Но вот он начал являться мне в саду. О, Гектор, убей меня, если такова твоя воля! Я не заслуживаю снисхождения, ибо в тот период я считала часы до его прихода, ибо ничто меня не радовало, и лишь это бледное лицо с багровой отметиной тешило мой взор. Гость изъял из моего сердца все прежние милые удовольствия, оставив одно-единственное, кощунственное – блаженство от своего присутствия. Целый год я жила от встречи до встречи. Проклинай меня, Гектор, ибо я грешна. Я не знаю, из глубин ли моей души родился грех или он плод колдовских чар. Мне известно только, что я напрасно боролась с ним.

Я прижал Эвелину к груди; я простил ее. По сути, прощать мне было нечего: разве это Эвелина вызвала роковую тень?

Следующей ночью она умерла; я держал ее за руку, и напоследок, всхлипывая и трепеща, она сказала, что гость стоит по другую сторону ее постели.

Обещание моей жены

Судьбе было угодно, чтобы в ранний период сознательной жизни я предался опасным восторгам той деятельности, которая захватывает целиком своих адептов. Юношей я влился в команду храбрецов и отправился исследовать Арктику. В первый же час, когда я увидел густо-сизые небеса над Северным морем и ощутил, каков на вкус разреженный полярный воздух, я был потерян для обыденных вещей и забот, приносимых жизнью. Экспедиция потерпела неудачу, даром что руководил ею мудрый и ученый мореплаватель, а в подчинении у него находились поистине люди избранные. Горькое разочарование сопровождали еще более горькие потери, ибо мы лишились как бесценных наших товарищей, так и изрядной денежной суммы. Из плавания на «Предсказателе» я вернулся в западный мир, сверх всякой меры счастливый, что снова нахожусь дома, и настроенный никогда больше не рваться в жестокий и полный опасностей край, где остались лежать столь многие мои дорогие друзья.

Я, Ричард Данрейн, был старшим сыном состоятельного семейства; отец мой имел известное влияние в политических кругах, и поэтому я мог бы занять практически любую должность, если бы только пожелал для себя карьеры, к которой стремится обычный молодой британец. Я уже отдал дань мальчишеской страсти к морю и побывал в арктической экспедиции – словом, мои родные надеялись, что теперь я возьмусь за ум, то есть намечу в жизни цель, более согласную со взглядами и упованиями людей моего круга. Моя матушка проливала слезы надо мной – сокровищем, вернувшимся к ней, и живописала мне страхи, что преследовали ее во время моего плавания. Отец поздравил меня с тем, что скачка на любимом коньке не стоила мне перелома шеи, а вся семья с волнением ждала, какую же карьеру я изберу. Но я не мог сделать этот выбор. Если бы даже я, по известной формуле, продался душой и телом некоему демону айсбергов или духу ледовитых морей, который специально для такого случая облекся в плоть, то и тогда я не был бы более, чем теперь, одержим Севером. Рождество я проводил дома, окруженный близкими людьми: сидел на скамеечке у матушкиных ног, в камине ярко пылал огонь, – но из этой сердцевины благополучия и мирских удовольствий видел манящую руку божества, что обитает в полярных широтах, и все дары моей судьбы, все естественные привязанности сердца оказывались слишком ничтожны, чтобы удержать меня. Во снах, которые неумолимо повторялись, я шагал с товарищами прежней тропой, и перед нами, преграждая путь, вставали ледяные стены, призрачно-белые на фоне лилового небосвода. Мне казалось, что следующую экспедицию ждет успех, нужно лишь снова очутиться среди мертвенного безлюдья. Мы ведь уже держали в руках волшебный ключ от лабиринта, думал я, и только по глупой случайности он выскользнул из пальцев.

«Новая экспедиция, вооруженная опытом прежней, непременно сделает открытия», – сказал я себе и с этого момента уже не мог противиться своей одержимости. Я списался с выжившими в первом ледовом походе и нашел их соображения полностью созвучными моим собственным.

Мы встречались много раз, и результатом наших сходок стала подготовка к новой экспедиции. Деньги так и текли в ее фонд – мы их не жалели и не считали, полагая мусором в сравнении с сокровищем, которое ждало нас. Подготовка началась прежде, чем я набрался мужества сообщить тем, кому был бесконечно дорог, что вновь отправляюсь в плавание. Я решился открыться ясным весенним вечером: вошел в дом и с порога все выложил. Ныне я только дивлюсь своему бессердечию, хотя на самом деле вовсе не был равнодушен к горю родных. Вопль, который исторгла матушка, звенит в моих ушах и сейчас, когда я пишу эти строки. Нет, я не был равнодушен. Я был одержим.

Вторая экспедиция не принесла истинного успеха, но превратилась для меня в одно растянутое во времени, приятнейшее приключение. Я был уже опытным мореходом и не лишенным азарта охотником; в предыдущем плавании я заслужил недурную репутацию, и младшие офицеры нашего судна под названием «Тундрянка» буквально смотрели мне в рот. На зимовку мы обосновались на берегу залива Репалс; у нас было не так уж много топлива и совсем мало провизии, но мы обходились крохами от прежней роскоши, пополняя припасы посредством ружей. Никогда еще не бывало, кажется, более веселого рождественского ужина, чем устроенный нами: мы угощались стейками из оленины, на десерт ели клецки с северными ягодами. Термометр показывал 79 градусов мороза¹³, и наши куртки и штаны поблескивали от инея.

Лето, которое в северных широтах столь мимолетно, все же принесло нам скромные успехи.

Вторую зиму мы провели в жилищах из снега, похожих на гигантские пчелиные ульи, и поистине не могли бы устроиться уютнее, а летом, все до единого в добром здравии и приподнятом настроении, взяли курс на Британию. Однако радости моей суждено было померкнуть, ибо я вернулся к матушкиной могиле на пригородном кладбище Лондона – могиле, убранной столь знакомыми осенними цветами. Я осознал, что нежные руки, обнимавшие меня в час прощания, уже никогда не сомкнутся на моей шее. Удар был жесток, и некоторое время я с отвращением вспоминал чуждый мир Севера, который уже получил с меня столь много и намеревался получить еще больше.

Время шло, я жил в Англии – уничтоженный морально в свои двадцать пять лет. Люди моего круга не вызывали у меня симпатии. Их устремления были мне скучны, их мелкие амбиции – гадки. Я не имел ни малейшей склонности к так называемым удовольствиям цивилизации. Даже полярный медведь не мог бы чувствовать большего дискомфорта в каком-нибудь уэст-эндском бальном зале, чем чувствовал я, и не мог бы питать меньше интереса к разговорам, принятым во время званых ужинов. По сути, мне не было дела ни до кого, кроме моих товарищей по «Предсказателю» и «Тундрянке»; по мере того как день за днем росло мое неприятие цивилизованного мира, оживала и прежняя страсть – и знакомые видения приходили ко мне ночами. В нарядных покоях отцовского дома я тосковал по хижине, кое-как сложенной из камней на берегу Гудзонова залива, и по снеговым «ульям» на мысе Крозье.

Между тем стартовала новая экспедиция. Мои товарищи в письмах сулили ей невероятный успех, а мне – пожизненное раскаяние неженки, который предпочел домашний уют, в то время как другие торили путь среди морских льдов, шли с рогатиной на владыку Севера гризли и вернулись победителями.

Я не отправился с ними – и только мне была известна цена этой жертвы. Дело в том, что с того дня, как умерла матушка, мой отец неумолимо слабел, и я решил не покидать его. По крайней мере, думал я, эта дань будет мной отдана; эту последнюю печальную привилегию – находиться при умирающем родителе – я не уступлю всем демонам ледовитых морей вместе взятым. Я оставался дома три года – три пустых, исполненных терпения года. Моя рука благоговейно закрыла глаза, которые смотрели на меня не иначе как с обожанием; я один видел, как мой отец погрузился в этот последний, вечный сон. И вот, исполнив свой долг, я стал свободен, и моя одержимость сжала меня в тисках крепче прежнего. Отец оставил мне богатое наследство – я же знал только один способ применить его, а давняя жажда возросла десятикратно по печальнейшей из причин. «Тундрянка» пропала без вести – о судне не было вестей с тех пор, как оно покинуло Баффиново море¹⁴, и участь тех, с кем я бок о бок провел два счастливых года, стала темной тайной, раскрыть которую можно было лишь терпением и трудами.

Эта экспедиция не имела особой важности, и потому сама по себе не слишком взбудоражила научный мир, ведь недостатка в дилетантах, очарованных северными морями и готовых снарядить судно, не наблюдалось. Однако, когда стало известно об исчезновении «Тундрянки», Лондонское королевское общество на одном из заседаний уделило внимание сему событию и обещало помощь в поисках. Мои капиталы позволили мне сделать изрядный взнос в подготовку новой экспедиции, но деньги беспрерывно поступали и от других жертвователей.

Трудности начались, когда я занялся сбором команды: от желающих отбоя не было, мне же следовало отсеять недостаточно опытных. В итоге костяк составили моряки с потрепанного бурями китобойного судна. Мы ушли в плавание на целых шесть лет: иногда зимовали в Южной Америке, один раз – в Нью-Йорке; припасов нам хватало с лихвой. Мы сделали несколько открытий, которые вполне оценило Королевское общество, но не обнаружили ни следа тех, кого искали, так что я уже склонялся к мысли, что судьба моих друзей останется вечной загадкой под этими вечными звездами.

Я вернулся в Англию, когда мне было уже тридцать четыре года. Огрубевший путешественник, я носил длинную каштановую бороду, словно припорошенную северным снежком, и обладал мощью морского льва. Лучшие годы я провел в снежных «ульях» и каменных хижинах; мне доводилось ночевать прямо на дикой ледяной равнине, в лодке, которую я сам же и нес, вместе с товарищами, целый день на своих мускулистых плечах. Святые небеса! Я был сущим медведем, угрюмым морским чудовищем – и, однако, Изабель Лоусон полюбила меня! Да, в Англии я нашел чаровницу куда более дивную, нежели духи вечных льдов, и променял свободу на молодую супругу. Пока я плавал, одна из моих сестер вышла замуж, и именно в ее загородном доме ждал меня мой будущий якорь, ведь Изабель Лоусон доводилась младшей сестрой капитану Лоусону, моему новоявленному зятю. Ее визит совпал с моим – вот как вышло, что я встретил свою судьбу.

Не берусь описывать Изабель словами; это невинное личико, столь милое моему взору, возможно, не обладало совершенствами, которые я в нем находил. Но если совершенство выглядит иначе, ему меня не пленить. Изабель была моложе меня на шестнадцать лет и довольно долго считала меня новообретенным старшим братом, чей возраст дает право на известную покровительственность в отношениях. Сам я столь же долго видел в ней прелестную картинку, воплощение всего утонченного и возвышенного, что есть в женщинах, и считал ее такой же недосягаемой для себя, как звезды, которые учил ее различать в летнем небе во время вечерних прогулок по морскому берегу.

Как я полюбил Изабель? О, это пустой вопрос: она была из тех созданий, которые вызывают любовь, едва их увидишь. Как она полюбила меня – тайна; я пытался ее разгадать и однажды спросил Изабель напрямую, весь трепеща, за какие заслуги я избран судьбой. Изабель ответила, что я храбрый, честный и верный, а значит, достоин женской любви.

Благослови, о Боже, мою любовь! Впечатления волшебного Севера были свежи для меня – они-то, облеченные в слова, и пленили это ангельское сердечко. Изабель не надоедало слушать мои описания диких просторов, которые я так досконально изучил.

Из раза в раз я повествовал о путешествиях, но каждая знакомая история неизменно дышала для Изабель новым очарованием.

– У меня такое чувство, будто я знаю теперь каждую бухточку в Девисовом проливе и Баффиновом море, – сказала Изабель за день-два до нашей свадьбы. – А еще береговую линию, покрытую льдами, от залива Репалс до мыса Крозье. Я прямо вижу дрейфующие льдины, среди которых лавировало твое судно; вижу лежбище тюленей и целые тучи уток-морянок, и стадо белух, и хорошенький снеговой домик, где тебе было так уютно. Может быть, проведем медовый месяц на мысе Крозье – как думаешь, Ричард?

– Бесценная моя, сохрани Господь увидеть тебя на этих ледяных пустошах!

– И все-таки, Ричард, если ты туда отправишься, я последую за тобой.

Обещание свое она сдержала.

День нашей свадьбы… Сколь нереален он для меня теперь, когда я сижу один у очага, в чужом доме! Поистине, чем ярче восхитительная картина прошлого, тем тяжелее восстанавливать ее в деталях. Моя Изабель в белом платье и фате казалась не женщиной, а духом эфира; удивительно ли, что тот, для которого воспоминания о Севере еще не потускнели, воображал ее закутанной в снежную вьюгу? Я спросил Изабель, не жалко ли ей отдавать свою цветущую юность ветерану полярных широт, изрядно потрепанному в скитаниях, и она ответила: какие сожаления, она в тысячу раз более чем довольна и невыразимо счастлива.

– Но ведь ты больше никогда не уедешь, Ричард? – уточнила Изабель, глядя на меня снизу вверх своими синими глазами, полными благоговения.

И я обещал – уже в который раз, – что Север не отберет меня у моей возлюбленной.

– Ты будешь моей Полярной звездой, родная, и я даже не вспомню, что белый свет простирается гораздо дальше холмов и рощ, которые окружают наше счастливое жилище.

Моей молодой жене по душе была сельская жизнь; я же любил все, что нравилось ей, поэтому купил небольшое поместье на севере Девона, с фермой и парком, удачно вписанными в пейзаж, какой можно найти только в этом западном графстве. Я был богат и делом чести считал превращение нашего дома в сказочно прекрасное место. Я не жалел на это ни денег, ни трудов – тем более что последние доставляли мне огромную радость. Наблюдая за реставрацией особняка, построенного еще в эпоху Тюдоров, а также за благоустройством парка, я прожил год с лишним – счастливейшее время, полное сладостных семейных мелочей, – подле жены, милее которой Небеса не давали мужчине с той поры, когда Адам узрел Еву, что улыбалась ему среди райских цветов. И за все это время у меня и мысли о Севере не возникло. Когда же пошел второй год со дня нашей свадьбы, поводов вспоминать давние приключения стало еще меньше, ибо всеблагой Господь даровал нам дитя – здоровенького румяного мальчика, цветущего, как сам дивный Девоншир, где он был рожден.

Задерживаться мыслью на этом периоде мне не хватает душевных сил. Два года при нас было наше сокровище; если что и могло сблизить нас с Изабель еще больше, чем уже сблизила наша любовь, так это обожание, которое внушал нам наш сын. Он был отнят у нас. «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно» – эти смиренные слова мы повторяли без конца, но самого смирения не имели. Мы чувствовали отчаяние, и оно усугубляло наше горе. Под полуденным солнцем в середине лета опустил я нашего первенца в могилу; жаворонок распевал в небесах – в тех сферах, где я тщился вообразить мое дитя среди таких же младенцев-ангелов. Я знал: жизнь моя никогда не будет прежней. Меня утешали: говорили, что родятся еще дети – столь же дорогие сердцу.

– Если бы даже Бог вернул мне этого мальчика, то не сумел бы изгладить из моей памяти его предсмертные страдания и самою смерть, – нечестиво отвечал я.

Какое-то время я был скован горем – словно тяжкий плотный покров лежал на моей душе, – и ничто не могло заставить меня воспрянуть. Изабель страдала не менее глубоко, но ее горе, не в пример моему, имело характер естественный и не было осквернено эгоизмом. Тревожась обо мне, она убеждала меня сменить обстановку.

– Поедем в Лондон, Ричард, – говорила Изабель. – Я и сама хочу покинуть наше поместье, сколь ни прекрасно оно, сколь ни мило сердцу.

По ее бледности я понял, что перемена действительно нужна, и согласился ехать в Лондон – не столько ради себя, сколько ради Изабель. Мы арендовали дом со всей обстановкой в западной части столицы.

И вот, находясь в городе, не имея ни определенных занятий, ни вкуса к лондонским развлечениям, ни близких по духу знакомых, я – что вполне естественно – начал посещать собрания в Королевском обществе. Судьба Франклина тогда была еще туманна, а дебаты по этому вопросу шли самые жаркие¹⁵. Правительство как раз снарядило новую поисковую экспедицию, и для команды волонтеров не могло быть лучшего шанса, чем отправиться искать пропавших без вести именно на этом судне.

Там-то, в зале для заседаний, я и столкнулся со старым товарищем, который нес со мной службу еще на борту «Предсказателя». Он отправлялся на поиски экспедиции Франклина и употребил все свое красноречие, чтобы убедить меня присоединиться, тем более что заодно мы могли бы узнать что-нибудь и о судьбе «Тундрянки». Я имел репутацию опытного морехода, имел средства, считался отважным и упорным, закаленным многими зимовками; мой товарищ и его команда хотели, чтобы я взял на себя руководство экспедицией. Предложение польстило мне неописуемо: впервые со смерти сына я почувствовал нечто сродни удовольствию, – однако помнил, что обещал Изабель.

– Увы, Мартин, – ответил я, – это невозможно. Я женатый человек, и дал слово женщине, дороже которой не имею и не буду иметь в христианском мире, что никогда не оставлю ее.

Фрэнк Мартин даже не попытался скрыть ни разочарования, ни презрения к мотиву моего отказа.

Я давно привык всем делиться с женой, поэтому рассказал ей и о дебатах в Королевском обществе, и о встрече со старым товарищем.

– Но ведь ты сдержишь обещание, Ричард? – спросила она, и в ее взгляде мелькнул страх.

– Я буду верен ему, пока жив, если только ты сама, родная моя, не освободишь меня.

– Это едва ли случится, Ричард: я не способна на такие жертвы.

Я продолжал посещать собрания в Королевском обществе; обедал в клубе с Фрэнком Мартином, который представил меня своей команде, которая жаждала вдохнуть колкий арктический воздух и мечтала пройти по лабиринтам среди плавучих льдов. Я внимал им, говорил с ними – и демон Севера вновь завладел мной. Моя жена заметила, что я подпал под влияние новой силы, что дом отныне для меня не весь мир.

Однажды, после многих тревожных вопросов, ей удалось узнать мою тайну. Я вновь был одержим. Я сообщил Изабель, что присоединиться к экспедиции велит мне каждый импульс разума и каждый стук сердца, но ради нее, моей жены, отказался и от удовольствия, и от вероятной славы. Изабель со вздохом поблагодарила меня и молвила:

– Я стою между тобой и твоим предназначением, Ричард. Какой эгоисткой ты, должно быть, считаешь меня!

– Ты не эгоистка, родная: ты женщина, которая любит.

Поскольку я наотрез отказался возглавить экспедицию, капитаном единодушно был избран Фрэнк Мартин. Некий богач с авантюрной жилкой прибавил изрядную сумму к той, что выделило правительство, я тоже не поскупился, причем сделал свой взнос от души.

– Я уверен, что Данрейн поплывет с нами, – сказал Фрэнк Мартин. – Он передумает в последний момент и станет умолять, чтобы мы его взяли. Так вот, Дик, помни, – продолжил Мартин, глядя на меня, – что и в самый последний момент тебя примут в команду, а я буду рад уступить должность капитана тому, кто знает Арктику не хуже, чем кокни – Стрэнд.

Подготовка к экспедиции заняла больше времени, чем мы рассчитывали.

Шли месяцы; я тянул с отъездом из Лондона, хотя и знал, что Изабель предпочла бы вернуться в Девоншир. Я просто не мог уехать, пока снаряжают «Упование»: судно, зафрахтованное нашим меценатом, все еще стояло в доке. С командой я встречался почти ежедневно, участвовал во всех приготовлениях, корпел над картами и посредством карандаша – наставляя своих новых товарищей – проделал весь путь по арктическим просторам, столь мне памятным.

До отплытия оставалась неделя, и никто из членов команды не был так взволнован, как я. В то утро жена вдруг бросилась мне на шею, обливаясь слезами.

– Изабель, родная, что с тобой? – вскричал я.

– Ах, Ричард, ты должен плыть на «Уповании», – всхлипнула она. – Я не вправе удерживать тебя, ведь это твое предназначение. Мои эгоистичные страхи губят тебя – это видно по твоему лицу. Отправляйся в дикий и страшный мир; до сей поры Небеса направляли и хранили тебя – значит, будут направлять и хранить и впредь. Да, любимый, ты свободен от своего обещания. Разве Господь недостаточно могуществен: разве он не убережет тебя в чужих краях? – и разве здесь, если рассудить, меньше опасностей? Господь сам создал мир вечных льдов и снегов, где он там благодать. Нет, Ричард, я не впаду в отчаяние. Я не встану между тобой и славой. Нынче ночью ты говорил во сне – и уже не впервые, – твои речи были о далеких безлюдных землях, и я поняла, что сердцем ты на Севере. Так неужели я стану удерживать в рабстве своего мужа, когда его сердце упорхнуло от меня? Никогда, Ричард. Ты отправишься в эту экспедицию.

Она поцеловала меня и лишилась чувств, упав к моим ногам. Я же, ослепленный эгоизмом и одержимостью, не уразумел: здесь отвага отчаяния, которая стоила Изабель огромных душевных сил. Я думал только об ее великодушии и своем освобождении. Совсем не поздно было согласиться и взять на себя командование «Упованием». Я отблагодарил Изабель сотней поцелуев, когда милые синие глаза вновь взглянули на меня после обморока.

– Родная, этого я никогда не забуду! – воскликнул я. – Путешествие станет последним – вправду последним. Клянусь всем, что есть для меня святого. Поверь, опасность ничтожна для того, кто, подобно мне, выучился осторожности в школе тяжких испытаний.

До отплытия, повторяю, оставалась всего неделя.

– Я все выдержу, – ответила моя жена, – тем более что удар не внезапен.

– Но, любовь моя, ведь это просто разлука, и притом последняя.

– Не лукавь со мной, Ричард. Я знаю тебя, кажется, лучше, чем ты сам. Не может человек быть слугой двух господ. Твой господин – на Севере; он велит тебе оставить меня.

– Это в последний раз, Изабель.

– О да, – ответила она с глубоким вздохом. – Когда, через неделю, мы скажем друг другу: «Прощай!» – это будет наше последнее расставание.

Печаль в ее голосе казалась естественной в данных обстоятельствах, а что до смысла меланхолической фразы, я его тогда не уловил, хотя впоследствии слова не раз приходили мне на память.

– Я сошью для тебя флаг, – сказала Изабель назавтра. – Если откроешь новую землю, тебе будет приятно воздвигнуть среди пустошей Юнион Джек, а мне будет радостно знать, что я тоже приложила руку к твоему триумфу.