Читать книгу: «Вскрытие и другие истории», страница 5

Джинни рассмеялась. Первоначальное недоверие к симпатичному скандинаву-сутенеру сменилось непринужденной общительностью, и она тут же парировала:

– Так говоришь, будто знаешь, как я обычно выгляжу. А ты уже давно вокруг меня вертишься, да?

– Нет, только сейчас обратил на тебя внимание. Значит, с течением времени твоя внешность радикально меняется?

– Мягко сказано. Представь, какой буду лет через сорок!

Сираф решил уточнить, что имел в виду более короткий временной период, но Джинни прыснула над собственной репликой, и он догадался, что обмен можно не продолжать. В ее мозгу постоянно возникал яркий образ, как они вместе сидят на скамье, и сопровождался он сильной, но неоднозначной эмоцией. Сираф опустился рядом с Джинни, ободряюще улыбнувшись. Он отыскал вербальную формулу, принятую для ситуаций, схожих с текущей, и рискнул:

– Я проходил мимо, решил заскочить на минутку, узнать, как дела.

Новый смешок стал сигналом, что формула была выбрана неверная.

– Чудесно, – выговорила Джинни. – Мы же с тобой редко видимся.

Она хотела продолжить шутку, как вдруг ее охватило чувство вины – от радости и волнения она только и делала, что смеялась над незнакомцем.

– Слушай, – сказала она, – ты иностранец? Акцент у тебя шикарный, то есть его вообще не слышно, но… выражаешься забавно. Боже!.. Если что, я это без подкола, хорошо?

– Я нисколько не подколот. На самом деле да, я иностранец. Из Норвегии.

Оборот речи Джинни стал подсказкой, и пока он повторял его, то считал национальность по ее ожиданиям.

– По тебе сразу видно, – сказала она. – Это комплимент, если что.

– Да-да, – отозвался Сираф с серьезным видом, острее ощутив свое невежество. Он решил, что самым безопасным ответом станет тавтология вкупе со встречным комплиментом. – Приятно получить комплимент. Спасибо. Ты очень соблазнительная женщина. Это тоже комплимент, если что. Ответный.

Джинни уставилась на него, но, не найдя в выражении ни намека на шутку, недоверчиво улыбнулась; и Сираф продолжил развивать тему, которая, судя по всему, была ей по душе:

– Например, первое, на что обращаешь внимание при взгляде на тебя, – развитые груди и ягодицы. И лицо у тебя приятно симметричное. Словно… лисье. – Он уловил намек с ее стороны и замялся. – Более того, я вижу, что ты нетипично крупная. Мое тело тоже нестандартно большое, и я считаю, что это удивительное совпадение.

От смеха Джинни перешла к смущенному интересу. В произнесенных словах не было ни капли иронии или насмешки, лишь честность и мягкая объективность – так с ней мужчины никогда не говорили. Наивный простак? Благородный дикарь? Даже если этот невозможно совершенный мужчина окажется иллюзией, Джинни решилась, словно на спор, поверить в его реальность. Неужели убежденность в том, что вечер полон возможностей, – лишь пустые слова?

– Сколько приятного сказал, – ответила она. – Ты честный, это подкупает. Ненавижу это слово, но оно точно про тебя. Ты еще к тому же и красивый – в смысле, физически, на мой взгляд. Что на это скажешь?

Она улыбнулась, взглянув ему в глаза – весело и в то же время осторожно. Она не знала, чего ожидать, – словно мифическая Бавкида, сама того не зная подавшая идею замаскированному богу, заявившемуся в ее дом. Сираф, не сумев расшифровать ее рассуждения, ответил ее же формулой:

– Сколько приятного ты мне сказала.

– Многие мужчины отреагировали бы по-другому, – сказала она.

Сираф на мгновение взволновался, что женщина дает объективную оценку достоверности его выступления; знает, что он играет роль, – но не нашел этому подтверждения в ее голове.

– По-другому? – спросил он, стремясь интонационно выразить непонимание и серьезное беспокойство.

Джинни снова невольно рассмеялась.

– Не пугайся ты так! Твой ответ чудесный. Видишь? Ты чудесный, как ни посмотри. Все больше очков набираешь.

Метафора игры, которая, как он отметил, довольно распространена в образном мышлении аборигенов, помогла Сирафу сориентироваться, и он понял, что комментарий к его поведению говорился с юмором и не выражал сомнений в искренности исполнителя. Он засмеялся, и Джинни испытала дежавю. Давным-давно, в старших классах, еще до того, как она стала, по ее собственному выражению, «дипломированной слонихой», Джинни часто запрыгивала в машину к одному баскетболисту. С ним было так же легко, и в его компании она чувствовала, что ее принимают, ощущала пьянящую, легкую свободу мыслей и тела. Первым делом он всегда предлагал ей взять по бургеру с колой…

– Что ж, – сказал Сираф, – не хочешь съездить за бургером с колой?

Слова прозвучали жутким эхом грез, и Джинни вытаращилась на незнакомца, а затем вскочила, словно полностью освободилась от оков цинизма и недоверия. Вдохнув полной грудью ночной воздух, она сказала:

– Замечательная идея! Я бы с удовольствием прокатилась! И с удовольствием съем гамбургер!

Они прошли по дорожке к выходу из парка. Обочина была заставлена под завязку, и Сираф не сомневался, что раздобудет подходящее транспортное средство. Проходя мимо машин, он сканировал уровень топлива и производительности каждой, пока не остановился на новом черном «кадиллаке» в середине квартала. Он телепатически коснулся зажигания, и, когда они приблизились к автомобилю, завел мотор. Удивление Джинни означало, что такая активность являлась аномальной. Сираф спешно предложил типичную для похожих случаев формулу:

– Да, иногда она чудачит. Сама понимаешь.

– Ага, – Джинни энергично закивала. – Понимаю. Бывает, когда очень не терпится.

После этого Сираф уловил верную последовательность из ее ожиданий и, отперев замки телеимпульсами, открыл для нее пассажирскую дверь.

Ровно в этот момент Энгельманн лениво пробуждался ото сна. Телевизор все так и работал, и сумбурный, восходящий тон прайм-тайма нарушил забытье. Спотыкаясь, Энгельманн добрел до уборной, вернулся на матрас, чувствуя, что туман в голове едва ли рассеялся, и запустил руку в картонную коробку на полу рядом с кроватью. Из кучи шоколадных батончиков, упаковок крекеров с сырным соусом, пачек чипсов и коробок с печеньем он вытащил несколько кексов, пару стопок из миниатюрных пончиков и четверть галлона шоколадного молока, которое любил пить теплым – и позавтракал.

Рассеянно, вполмысли он отслеживал путь любимой еды по внутренностям, и в то же время следил за эпизодом сериала про типичного матерого, но уставшего от жизни полицейского, выглядывая на экране знакомые улицы и места; но по большому счету сознание его погружалось в тошнотворную путаницу снов, из которой только что вырвалось.

Возвращалось к Тому, Чего Существовать Не Должно, – паучьей, щетинистой возне. Конечно, кроме как за завесой кошмара ее не встретишь. Но почему он так часто туда попадает? Почему в мыслях всё неизменно представляется в самых ужасных красках? Неужели такова цена его величия и страшной свободы? Энгельманн облизал пальцы и в раздумьях взялся за блокнот.

«Узрите! – написал он. – Я вырвался из театра теней, коим является человеческая деятельность. Сплошная пантомима! Одно пресмыкание, робость, прислуживание! Я вырвался на свободу – я вскинулся на теневых фантомов и разорвал их в клочья, на каски, стер в пыль». Сделав паузу, он исправил «каски» на «куски» и продолжил строчить.

«Но как раз поэтому полутьма теней больше не служит мне защитой. Я вижу истинную бесконечность возможностей, бесконечную возможность как света, так и тьмы. Вот почему кошмары и свобода идут рука об руку!»

Он на мгновение прервался, чтобы насладиться пронзительностью осознания, и чувство осведомленности, доступной лишь архангелам, окончательно пробудило сердце.

«О да, я дорого плачу! – продолжил он. – Власть не дается задаром. Не полагается за просто так! Уж кто, как не я, знает, что такое расплата!»

Тут Энгельманн покачал головой и скривился в улыбке, восхищаясь самим собой.

«О, в конце пути ждет меня покой! Признаю, мысль эта утешает меня, защищает от ночных кошмаров. Каждый заслуживает передышку, и в будущем меня ждет множество часов в безопасности, в заботе. Казенная жизнь! Отполированная медикаментами до сияющих переливов!

А пока – тяготы! Еще рано отказываться от силы, полетов – я не готов, и на все пойду, лишь бы продолжить! Пускай растет мой долг – расплачусь, когда потребуют».

Неясное чувство, навеянное сном, рассеялось, и Ангел Смерти стал абсолютно собой, с негой расправляя крылья заоблачной иронии. И, словно благородный, опаленный солнцем петух в утренние часы, он тотчас возжелал вскочить на пронзительно кудахчущую, взбудораженную наседку и вогнать жар, пылающий в крови, в ее иступленную плоть.

Для этого Ангел Смерти представил свою возлюбленную и поместил ее образ в темный закуток под веками – уложив так, чтобы тень сокрыла голову. Ее тело скорчилось и задрожало с началом когтистого, царского пиршества. Окутанная тьмой голова в агонии металась из стороны в сторону. А цепкая, пронзенная плоть – с участием ловкой правой руки Энгельманна – все тянула и тянула зачаток удовольствия, пока, наконец, с силой не вырвала его из божественных чресл.

Ангел Смерти поднялся, умылся и переоделся. Затем принялся чистить пистолет и в процессе снова предался размышлениям о комфорте и спокойствии психиатрических лечебниц. Мысли эти вскоре вызвали в нем такую щемяще-сладкую радость, что он бросил занятие, снова схватился за ручку и написал:

«Можно сказать, я гигант, которого никто толком и не видит. Врач заговорит со мной, думая, что видит всего меня, не осознавая, что обращается мне в колени. Я рявкну им с высоты: „Здесь, наверху, сопливый идиот!“ Он сочувственно кивнет моим коленям и ответит: „Да, подобные напыщенные идеи – ваша кара. Как и удовольствие. К несчастью для остальных, вы уверились в собственном величии и тешились мыслями о нем, а теперь вынуждены претворять мысли в жизнь“.

Я весело прогремлю в ответ: „Доктор! Истинность моего величия доказывается кровью ваших сыновей и дочерей. Благодаря им я – исполин. Взгляни повыше, доктор! Я здесь, наверху!”

„Да, – скажет он, – это самое страшное в вашем состоянии. Тотальная разобщенность с миром. Вы застряли в пустоте, где люди видятся не более чем приятной мебелью“.

Что ответить, дабы быть услышанным? Упрямое, слепое, бестолковое сострадание – разумеется, всего лишь следствие страха. Каждый на Земле пользуется другими, как мебелью; сначала осторожно, а после, сроднившись, непомерно. Да, я пользовался по-особенному, грубо и дерзко, и признаю, что делал так по одной прихоти, благодаря чему достиг иного уровня бытия и счастья. Взгреми я громче водородной бомбы – им все равно пришлось бы напрячь слух, чтобы уловить меня всецело. Все очень просто: я – сумасшедший и вместе с тем Наполеон. Я есть Ангел Смерти».

Энгельманн перечитал написанное дважды и снова взялся за пистолет. Покончив с чисткой и перезарядкой, он встал из-за стола и выключил телевизор. Натянул куртку и засунул «Магнум» в карман. В другой положил три шоколадных батончика из картонной коробки, а затем выключил в квартире свет.

Решительно спустился по темным пролетам и решительно вошел в ветреную ночь. Воткнул ключ, повернул его – и широкая машина ожила. В очередной раз Ангел Смерти взмыл над городом, намереваясь парить там, где заблагорассудится, стоять и величественно склоняться над трепетом тайного, случайно попавшего в поле зрения.

Сираф же во время поездки впитывал навигационные методы и сигналы, а также внимательно отслеживал мысли Джинни в поисках наводок на нужный маршрут. Безусловно, наряду с этим он кодировал всё и вся – этот процесс проходил беспрерывно. Джинни рассказывала о себе, ликуя, что можно озвучить все, что взбредет в голову, и едва ли задумывалась о том, что в итоге говорила, – поскольку чувство, что сексуальная фантазия постепенно воплощается в жизнь, оставалось все таким же стойким. В унисон с ее желаниями двигались все механизмы автомобиля. Все торговые кварталы и живописные улицы города, которые так нравились ей в вечернюю пору, проносились мимо, а рядом был величественный, красивый, серьезный Сираф, отзывавшийся на историю ее жизни странными, искренними репликами. Все казалось предельно правильным, и ощущение достигло пика, когда он свернул к ресторану, где все еще выносили еду к автомобилю, – в городе таких почти не осталось. Когда Джинни училась в старшей школе, подобные заведения были повсюду, пока их не вытеснили автокафе с длинными очередями.

Вступительное взаимодействие Сираф провел без труда – когда не удалось считать четкие указания, он, на правах иностранца, запросил подробности процесса. Когда еду принесли, он проследил, как обращается с ней Джинни, и сымитировал движения.

– Как ты завел мотор издалека? – спросила она. Он повторил гипотезу, которую она сама же мысленно и выдвинула.

– Удаленное управление, – сказал он и, уловив еще один намек, многозначительно указал на пустой карман. Затем впился зубами в чизбургер, – но не рассчитал силу. Из мягких, промасленных оправ брызнула струя соуса – прямо на рубашку.

Джинни прыснула, и Сираф подхватил смех, из-за чего она виновато и заботливо приложила салфетку к его груди и включила лампочку в салоне, чтобы вызвать официанта. К автомобилю подошла пожилая женщина. Указав на рубашку, Сираф сказал:

– Меня опрыскал чизбургер.

– Сэр, готовятся они все одинаково, – сказала она. – И других людей не брызгают.

Сираф кивнул.

– Понимаю. Видимо, я слишком сильно его укусил.

Женщина уставилась на него, но, заметив искренний взгляд, нахмурилась.

– А может, – предположил Сираф, – все дело в том, что я неправильно его держал.

Джинни поспешно наклонилась к окну:

– Принесите нам, пожалуйста, просто немного воды, хорошо?

Затем она помогла вытереть пятно, прижимая свободную руку к груди, чтобы выровнять шелковую ткань. Сираф отметил сложный образ, пробужденный тактильным контактом.

Собственно, как раз это – непонимание Сирафом замеченного ментального образа Джинни – и являлось коварной и неустранимой слепой зоной для всех полевых работников Архивов, затрудняющей толкования высокоразвитых сознательных форм. Образ, который Джинни прокручивала в мыслях всю трапезу, демонстрировал совокупление на заднем сиденье автомобиля ветреной ночью. Машина стояла на улице с рядами высоких деревьев с широкими листьями и старомодных уличных фонарей.

Сираф трактовал эту идею как конкретную, обдумываемую цель, хотя партнера Джинни представляла нечетко. Предположение было вполне разумным, ведь детали образа совпадали с реальной ситуацией – стояла ночь, дул легкий ветерок, они сидели в машине.

В сущности, Джинни наслаждалась своей фантазией. Брызнувший соус и тепло кожи под тонкой рубашкой расшевелили определенные воспоминания о баскетболисте. Однако вместе с ним она никогда не останавливалась в месте, которое рисовала в воображении, – эта улица запомнилась ей по детским прогулкам; в то время она жила в другом городе вместе с тетей. Чувственное, ностальгическое сочетание, смесь памяти и страсти, ни в коем случае не было намерением. Как и все жители города, Джинни боялась Ангела Смерти.

Архивы открыто признавали неизбежность подобных ошибок в рамках теоретических работ. Но в полевых условиях первостепенной задачей всегда являлось определение доминирующего психического состояния субъекта. Менее артикулированные слои сознания, которые порождали конфигурации психики, часто не учитывались ввиду нехватки времени для анализа; самое главное – не останавливать взаимодействие и в то же время продолжать анатомические исследования и мониторинг окружающей среды.

В этот раз Сирафу повезло. Его инициатива «припарковаться на обсаженной деревьями улице» не вызвала тревоги, которая была бы вполне оправданной. Исходи это безумное предложение от кого-то другого, Джинни в панике отказалась бы, но то, как Сираф угадывал любую мысль, лишь сильнее убеждало ее, какой он необыкновенный; и она не могла не согласиться. Сираф предлагал воплотить ее эротическую фантазию в реальность, и ситуация напоминала сцену из десятка прочитанных мифов: ключевой момент, в котором герою предстоит сделать решающий выбор. Рискнувших мифический выбор приводил к откровению. Трусов обрекал на унылое существование. Джинни, разгоряченная тремя «Кровавыми Мэри» и зарождающейся похотью, решила, что происходящее – серьезный вызов ее вере и безрассудству. Что ей стоит рискнуть, предпочесть невозможное безопасному.

И как только она согласилась на предложение громким «почему бы и нет?» и взмахом руки, из-за чего пара капель кока-колы пролилось на его брюки, – ей пришло в голову еще одно, несколько потрепанное соображение, которое приуменьшило опасность ситуации. Спустя мгновение она высказала его вслух, чтобы увериться в его правдивости:

– Важно время правильно подгадать. Звучит, конечно, жутко, но все же. Я про этого Ангела Смерти говорю. Неделя после убийства – по статистике самая безопасная, верно? Так, наверное, плохо думать, но тут уж как есть.

Сираф в это время анализировал половой аппарат, который ему предстояло задействовать, поскольку почувствовал высокую концентрацию кислорода – а значит, как он предположил, район с рядами густых деревьев уже близко.

Он отрешенно отметил, что Ангел Смерти вызывает сильную реакцию избегания и является своего рода публичной персоной. Его имя не вызывало в ней конкретных образов лица или тела, – скорее, письменные, многословные отчеты, которые с трудом можно было собрать в единое целое.

Джинни подавила страх. Вот так легко был побежден призрак, существующий для нее лишь серией новостных фотографий полицейских с носилками на бессмысленных обочинах дорог. По мере того, как страх рассеивался, Джинни с радостью добивала его дальнейшими предположениями, в то же время наблюдая, как Сираф пробует напрячь детородный орган. (Его поразило, что вялая выпуклость способна так сильно отвердеть.)

– То, что он делает, – по сути, замена, ну, сексу. Поразительно. Типичная особенность. Говорят, такое часто встречается. Точнее, постоянно. Ты ведь слышал, да? Что оружие – это фаллический символ? Убивая женщин, он демонстрирует мужскую силу. Секс приравнивается к боли, а смерть – это оргазм, до которого он доводит жертв. Я понимаю, бывает, хочется кому-то отомстить, но вот так убивать? Жестоко и бессмысленно. Как и его действия.

Сираф в этот момент был занят тем, что впервые прочувствовал всепоглощающую силу первой фазы сексуального взаимодействия человеческой расы. Опробовав простимулированные части нейронного аппарата тела – то есть почти все, – он осознал, что его ждет бурное событие. Положение Сирафа – стойкого духа на пороге всеобъемлющих церебральных волнений – можно, пожалуй, сравнить с положением начинающего пловца, впервые оказавшегося среди высоких волн.

И все же отчасти тот странный вариант церемонии спаривания, который в деталях описывала Джинни, увлек Сирафа.

Судя по всему, данная культурная практика порицалась обществом, но была довольно распространена и породила теоретическую традицию. То, что жители планеты являлись существами символическими, Сираф понял сразу.

Но символическая система, в которой процесс оплодотворения может заменяться смертью, – интересная особенность, подобных которой в Архивы не добавлялось.

Затем все мысли Джинни решительно и недвусмысленно перешли к спариванию. Сираф окинул взглядом ряды платанов с густой кроной и старых фонарей в поисках места для парковки.

Вот так Джинни Кудайзински стала точкой пересечения – точнее, сближения – в ночи двух звездных кочевников вдали от дома. Излив душу и освободившись от образов прошлого и возможных последствий, она нежилась в энергичных, интенсивных и теплых объятиях и попутно разглядывала золотисто-коричневые кроны, выхваченные из сумерек светом редких фонарей. Один из сошедшихся в ней – Энгельманн, – даже после того, как они встретились вживую, владел ею лишь как абстракцией, в то время как Сираф усердно кодировал ее (и собственную) электрохимическую активность, и едва ли воспринимал ее телесное присутствие. Меж двух энергий она жила одинокой мечтой о любви.

Сираф, в свою очередь, был усмирен и потрясен открывшимися ему предельными эстетическими способностями. Их обильный, судорожный обмен жидкостями оказался самым динамичным взаимодействием среди уже зафиксированной рутинной деятельности этой расы. Сираф так активно фокусировался на процессе, что кратковременное вмешательство сильного психического источника из-за пределов фокуса привело его в смятение. В момент, когда они оба обмякли, он воспринял сигнал – чрезвычайно живое представление о безликой паре, совокупляющейся в автомобиле, что было на редкость поразительным совпадением.

Источник идеи двигался со скоростью транспортного средства и вышел из зоны досягаемости почти сразу же, как только Сираф распознал его мысль. Затем медленные, раскачивающие, требующие движения Джинни возобновились, и Сираф ступил в лабиринт заимствованной оболочки. Прекрасная покинутая Джинни жадно скакала на нем, пока не довела себя до оргазма. Сираф отстал лишь на мгновение.

Она прижалась к нему и хрипло пробормотала ему в грудь:

– Невероятно. Вот так легко получить то, чего хочется. Ты словно сон. Мокрый сон.

– Мокрый сон? Это устойчивый оборот?

Она села и рассмеялась.

– Да нет, милый. Не знаю, как по-другому назвать. Ночные поллюции, возможно, будет…

Зажглась лампочка салона. Включил ее Сираф – а то, что побудило его к действию, Джинни не заметила, и поначалу ее удивление было вызвано внезапным светом. Затем, проследив за его взглядом, она увидела за окном пистолет, а за ним – прищуренное лицо. В отражении стекла она заметила картину со стороны: как сидела на Сирафе с разинутым ртом, как на губах зарождался крик; запечатлела эти последние кадры мира перед выстрелом. И когда тот прозвучал, испуг спровоцировал в ней лишь слабое мышечное сопротивление, так что пуля сбросила ее с бедер исследователя и отбросила, как безвольную куклу, к дальней двери.

Вот так оба странствующих сверхчеловека впервые встретились лицом к лицу; и момент этот был до невозможности заряжен смыслом. Что касается Сирафа – от удивления он все еще отставал от мозговых потоков нападающего на наносекунду. Свет он зажег инстинктивно, в попытке получить максимум данных о внезапно начавшемся взаимодействии. После первого выстрела, падения Джинни и следующего мгновения, когда глаза за пистолетом уставились на него через отверстие в стекле, разум Сирафа набрал темп, чтобы нагнать произошедшие события: 1) Джинни была мертва. 2) Вне всякого сомнения, случился именно тот вариант спаривания, о котором она говорила, и произвел его именно тот, кого она упоминала. 3) Ее ноги все еще опутывали его форму, препятствуя высвобождению в критический момент. 4) Мужчина снова нажимал на спусковой крючок, и пуля летела Сирафу в череп. 5) Следовательно, придется снова нарушить нормы поведения, чтобы сохранить жизнеспособность заимствованного телесного аппарата.

Встреча также несколько потрясла Энгельманна. Салон машины резко вспыхнул ровно в ту секунду, когда он подкрался ближе; инфернально-желтый свет упал на прекрасные конечности, незаурядные, узловатые от похотливого желания чресла; на ее исполинские груди, выглядывающие, словно лилии, из приподнятых чашек платья, и его дьявольское лицо. Энгельманн понял, что застал тот самый архетип преступления, бичевание которого являлось его божественным призванием. Он поймал демонов – или полубогов – в момент совокупления. Перед ним возник сам зверь с двумя спинами, Враг, столь же божественный по природе, как и сам Ангел Смерти. То было испытание, и он его выдержит. Распалившись, он навел массивный «Магнум» на ее широко раскрытые, но еще не затопленные страхом глаза и храбро, решительно сразил ее мощным огнем и гибелью. Раз! – и сила его инструмента низвергла ее в кровь и тьму. Два – и Энгельманн перевел божественное орудие на похотливого колосса. Тут, на мгновение, Ангел Смерти встретил прямой, пристальный взгляд врага. В ястребином взоре Ангел не нашел страха – только яркую, непостижимую сосредоточенность. И Ангел Смерти бесстрашно вступил в бой; и битва высших песней ревела в ушах. Он застрочил взрывным уничтожением в глаза врагу.

Начало испытанию было положено. И возникло То, Чего Существовать Не Должно. Их разделяло небольшое расстояние, и пуля разметала почти весь затылок мужчины по черному плиссированному креслу и лобовому стеклу. Но как раз в тот момент, когда Энгельманн повернулся, чтобы скрыться с места триумфа, осколки измельченных костей отскочили от обивки, кусочки мозга отлипли от стекла, не оставив и следа – кроме выходного отверстия, – и, спаиваясь в полете, как стягивающиеся в рой пчелы, вернулись на место, чтобы воссоздать золотоволосую сферу титана.

Лицо сращивалось заново, а темные разбитые глаза снова устремили свой взор – и зрелище порвало саму душу Ангела Смерти. Жизненно важную ткань веры – глубокой, не осознаваемой ранее веры – разом разодрало внутри. Разум засочился ужасом; тот затопил мысли, унес их по жутким, давно вырытым и затаившимся в ожидании каналам, – и Ангел Смерти бросил пистолет и помчался прочь, обмочившись от натуги.

Он прыгнул за руль машины, которую оставил за полквартала отсюда на холостом ходу. Снял ручник, взялся за рычаг переключения передач… и замер.

Уйти означало погрузиться в безумие, пробудившееся внутри, и он выжидал, пока оставалась надежда на то, что случившееся являлось сном. Если черная машина в зеркале заднего вида не зашевелится, если мгновения будут тянуться, но ничего не произойдет, – значит, все было галлюцинацией и он свободен. Иначе – Энгельманн ни капли не сомневался – существо, на время принявшее форму человека, прорвется сквозь сталь автомобиля и с ревом Рагнарека устремится за ним следом. Он ждал, напрочь позабыв о выстрелах. И о полиции, которую те наверняка привлекли. Все это существовало в другом мире, в который ему уже никогда не вернуться, если тотчас он не докажет себе, что в черной машине лежит лишь пара трупов.

Сираф приготовился к незамедлительному преследованию, но оставался на месте, пока Энгельманн несся к машине. Ему страстно хотелось броситься в погоню. Вылазка оказалась на редкость успешной – раз за разом ему выпадал джекпот данных, и он рассчитывал ухватить второго участника убийства любыми доступными способами, даже если все ограничится одним устным отчетом с его стороны о полном значении причудливого символического обряда.

Но женщина, Джинни, ранее явно испытывала абстрактное отвращение к судьбе, которая только что ее постигла. Сираф желал помочь ей, пока не поздно. Он коснулся длинных икр, так и лежащих у него на бедрах, презирая напрасную трату времени. Его действия шли вразрез со всеми основополагающими канонами Архивов – на кону стояли новые данные, а потеря первого объекта произошла совершенно случайно. Честолюбие Сирафа и его преданность Архивам приводили резонные аргументы, но он не мог сдвинуться с места, выжидая, когда чужая машина тронется с места, чтобы в самый последний момент остановить ее, пока она не исчезла.

Но машина не трогалась! Агрессор ждал неподалеку, воображая причудливые картины преследования, причем настолько живо, что их было отчетливо видно даже на расстоянии. Сирафа приглашали принять участие в ритуале. Удивительно, как скоро нападавший принял, по его мнению, невозможное! Сначала он игриво отступил, а теперь застенчиво ждал, когда за ним погонится жертва!

А значит, время ждало. Сираф принялся увеличивать плотность тела. Одновременно с этим он фиксировал термальные следы малейших фрагментов черепа Джинни по всему салону автомобиля. Более тонкие жидкости быстро остывали на стекле и металле, но все же сохранили необходимые остатки тепла. Процесс восстановления был полностью телекинетическим – тело оставалось неподвижным в процессе набора массы. За данными о ее черепно-мозговом строении он обратился к сделанным ранее подробным ферментным записям, а затем началось тонкое и быстрое, как ток, сопоставление. Каждый лоскут и кусочек надлежало тщательно очистить и аккуратно сложить в плотный трехмерный пазл. Сираф справился за двадцать семь секунд. Он продезинфицировал и запечатал многочисленные швы неуловимо тонкими тепловыми лучами. Когда Джинни открыла глаза и попыталась сфокусировать взгляд, он испытал удовлетворение; в тот же момент плотность его тела достигла максимума, и он, усадив ее обратно на сиденье, подтянул брюки и ринулся на дверцу машины.

Что касается Энгельманна, то благодатные секунды тишины и бездействия почти заживили рану, нанесенную ужасом. Он глубоко вздохнул и завел машину, веря, хоть и слабо, что потустороннее возмездие, вершимое Невозможным, обошло его стороной. Но тут в зеркале он увидел, как боковина «кадиллака» вскрылась наружу – и из рваной стали и крошащегося стекла под рев Рагнарека вышагнул гигант. Взвыв, широкая машина Ангела Смерти рванула прочь.

Явилось То, Чего Существовать Не Должно. Гигант бросился вдогонку – чего Энгельманн и боялся. И хотя ему удалось быстро выжать скорость под восемьдесят, враг нагонял. Держать контроль над машиной Энгельманну удавалось лишь чудом: та уходила в занос на поворотах, в которые на такой большой скорости было вписаться просто невозможно. Гигант приближался. Ангел Смерти стал умерщвленным, переломанным Фаэтоном, волочимым по звездному небу смертным, в одночасье пораженным Истинными Богами.

– Истинные Боги! – выкрикнул он. – Нет!

Неужели он разуверился в собственной божественности? Да. Нет. Да – но не совсем. Ведь отчасти все было игрой!

Лишь смерть была настоящей, обычная смерть. А его божественность – не более чем… лирика!

Но запоздалая истина не давала спасения, ибо истиной больше не являлась. Настоящие крылья вознесли его туда, где обитало Невозможное. Их разделяла дюжина шагов; лицо создания – маска мифического спокойствия, в то время как ноги и руки несли его вперед так же остервенело, как шатуны на колесах локомотива. Все же капля ангельского в Ангеле Смерти была – он сумел предать себя проклятию, навлечь на себя мстителя высшего, божественного порядка. Дома у Энгельманна был припасен пулемет, и к этому жалкому символу силы, крайней мере защиты, были устремлены все его мысли. На очередном повороте он слишком резко дернул руль и задел припаркованную машину, но с ревом помчался дальше, оставляя за собой брызги стекла и лязг хромированного железа.

Сираф остановился. Масса его тела полностью вернулась к стандартным показателям, но все же он понял, что затраты, необходимые для поддержания высокой скорости, вскоре нанесут серьезный ущерб заимствованной анатомии. Агрессор бегло проговаривал про себя свой путь – и Сираф извлек из его мыслей пункт назначения и маршрут. Общее расстояние было небольшим.