Читать книгу: «Вскрытие и другие истории», страница 3

Хотя мертвая маска была невыразительной и не передавала иронии, дикция твари сделалась пугающе внятной – каждое слово получалось все более отчетливым, в голосе проступали нюансы интонаций. Говоря, она испытывала запястье правой руки, и скальпель, все еще зажатый в этой руке, высекал из воздуха белые искры, а слово «носитель» и само показалось рассеченным – словно игривый отказ от лжи перед нападением.

Но доктор обнаружил, что страх оставил его. То невозможное, с которым он разговаривал и вот-вот должен был схватиться, распаляло обитавшую в нем всю жизнь беспомощную ненависть к смерти.

Он обнаружил, что его провинциальная жалость к Земле распространяется и на межзвездный уровень, на котором существует этот странник, на всю космическую свалку бесчисленных трупов, сгребенных бульдозерами в кучи; галактические шестерни бойни – звезды, планеты с их великолепнейшими обитателями – все было мусор, треснувшие кости и грязные тряпки, что скапливались, оседали, складывались в тщетные узоры, беременные новыми массами мимолетно живого мусора.

А то, что стояло сейчас перед ним, было смертью, с которой ему препоручено разобраться лично – вселенское Казначейство Смерти требовало погашения долга, и доктор Уинтерс осознал, что он, старый лекарь, жаждет его выплатить. Острый аппетит его собственного, более смертоносного лезвия тянул за руку.

Он вновь ощущал себя истинным патологоанатомом, точно знал, как будет резать, быстро и безошибочно. «Уже скоро», – подумал он и хладнокровно попытался выжать из твари больше сведений, прежде чем она нападет.

– Почему ты должен был уничтожить корабль даже ценой жизни своего носителя?

– Нас не должны постичь.

– Скот не должен понимать, что его пожирает.

– Да, доктор. Не все сразу. Но один за другим. Ты поймешь, что тебя пожирает. Это необходимо для моего пиршества.

Доктор покачал головой.

– Ты уже в могиле, Странник. Это тело станет твоим гробом. Тебя похоронят в нем второй раз, и уже навсегда.

Тварь подошла на шаг ближе и открыла рот. Дряблая глотка как будто силилась заговорить, но вырвалась из нее тонкая белая нить, оказавшаяся стремительнее хлыста.

Доктор заметил лишь первое мгновение ее извержения, а потом у него в голове вспыхнула сверхновая и со скоростью света схлопнулась в белое небытие.

Когда доктор очнулся, он пришел в себя лишь отчасти. Еще не открыв глаза, ощутил, что его пробудившийся разум восстановил проприоцептивную власть лишь над странной усеченной версией тела. Голова, шея, левые плечо, предплечье и кисть заявили о себе – дальнейшее ответило молчаньем.

Когда он все-таки открыл глаза, то обнаружил, что лежит лицом вверх на каталке, голый. Под головой у него что-то было. Левый локоть был пристегнут к каталке ремнем – ремнем, который он чувствовал. Еще один ремень обхватывал его грудь, и вот его доктор не чувствовал. Собственно говоря, если не считать той части, что оставалась активной, все его тело с тем же успехом могло быть вморожено в кусок льда, таким оно было онемевшим и так бессилен был доктор пошевелить хотя бы малейшим его членом.

Комната оказалась пуста, но через открытую дверь морозильной камеры доносились негромкие звуки: хруст и слабый шорох тяжелого брезента, который сдвигали, чтобы приступить к некой деятельности, сопровождающейся тихими щелчками и чмоканьем.

Слезы ярости застелили глаза доктора. Стиснув единственный кулак в гневе на невидимый звездный механизм бытия, он заскрежетал зубами и зашептал сквозь горячие придушенные рыдания:

– Забери его, этот грязный клочок жизни! Я с радостью откажусь от этой дряни!

Медленный стук шагов в камере сделался громче, и доктор повернул голову. От двери камеры к нему приближался труп Джо Аллена.

Он двигался с новообретенной энергичностью, хотя походка его была гротескной: припадающей, ковыляющей, дерганой из-за непослушности разложившихся мышц; а венчало это гальванизированное неуклюжее тело неподвижное, синюшное лицо, образец равнодушия. Труп с чудовищной отчетливостью демонстрировал свою истинную суть – он был сломанной ручной марионеткой, которой яростно манипулировали изнутри. Когда же это застывшее лицо нависло над доктором, вонючие руки, легкие и заботливые, точно друзья, пришедшие к постели больного, легли на его обнаженное бедро.

Отсутствие ощущений сделало это прикосновение куда более отвратительным, чем если бы доктор мог его почувствовать. Оно показало ему, что кошмар, который он до сих пор отчаянно отрицал в глубине души, захватил его тело, и доктор – держа над поверхностью голову и руку – уже больше чем наполовину погрузился в смертный паралич. Там, от груди и ниже, была его кошмарная часть, ничто, свободно порабощенное немыслимым. Труп сказал:

– Гнилая кровь. Скудная пища. У меня был лишь один свободный час до твоего прихода. Я питался соседом слева – у меня едва хватило сил на то, чтобы вытянуть хоботок. Я питался соседом справа, пока ты работал. Это было непросто – ты внимателен. Я ожидал доктора Парсонса. На то, чтобы оживить вот это, – одна рука покинула бедро доктора и хлопнула по пыльному комбинезону, – и на то, чтобы сменить носителя, нужно много энергии. Когда я завладею твоими синапсами, я снова буду умирать от голода.

Череда невыносимых картин проносилась перед мысленным взором доктора, пока мертвец-робот отворачивался от каталки и подходил к столу с инструментами: шериф приезжает с рассветом – один, разумеется, поскольку Крейвен всегда заботится о том, чтобы его помощники как следует отдыхали, и поскольку в этот раз ему нужно переговорить с доктором наедине, чтобы решить, не требует ли ситуация выдать какую-нибудь конфиденциальную информацию родным погибших; Крейвен находит своего старого друга лежащим на каталке и пугающе ослабевшим; он подбегает, наклоняется ближе. А потом, позже, полицейская машина с грудой еще влажных костей внутри срывается с дороги и падает в глубокое ущелье.

Труп взял со стола коробку с уликами и положил в нее скальпель. Повернулся, подобрал с пола секционный нож, бросил его туда же и, не оборачиваясь, сказал:

– Утром приедет шериф. Вы общались как близкие друзья. Он, скорее всего, будет один.

Его слова наверняка совпали с мыслями доктора случайно, однако намерение напугать его и лишить силы духа было очевидным. Тон и скорость этого лоскутного голоса были явно преднамеренными – словно хитрые щупальца, они нашаривали душевные муки Уинтерса, нашаривали личностный центр его сознания. Доктор смотрел, как тело – повернувшись к столу – похожей на обезьянью лапу, но послушной рукой берет реберные кусачки, ножницы, зажимы и складывает все это в коробку. Он не отрывал взгляда; шок временно лишил его всего, кроме желания наконец-то познать истинные масштабы завладевшего его жизнью кошмара. Труп Джо Аллена перенес коробку на рабочий стол рядом с каталкой, и его невыразительный взгляд встретился со взглядом доктора.

– Я рискнул. Это был смертельно опасный риск. Но теперь я одержал победу. Чтобы нас не обнаружили, мы обязаны отсоединиться, сжаться, как можно лучше спрятаться в теле носителя. По сути, это самоубийство. Я пренебрег своим долгом, несмотря на то, что смерть от голода, предшествующая обнаружению трупов, и последующее вскрытие были почти неизбежны. Я успел добраться до шахтеров, уронил Поллока и Джексона за несколько микросекунд до взрыва. Этот запас пищи позволил мне прожить пять дней. Я мог отсоединиться, исчерпав свои силы, но готов был рискнуть, зная, что проводить вскрытие будет некомпетентный алкоголик. И посмотри, какой куш я сорвал. Ты – ценнейший носитель. С твоей помощью я смогу почти безнаказанно питаться, даже когда убивать будет слишком рискованно. Безопасные обеды привозят тебе еще теплыми.

Труп аккуратно поставил каталку параллельно рабочему столу, но не вровень с ним – изножье стола выдавалось дальше изножья каталки, а разделяло их расстояние чуть меньше длины руки Джо Аллена. Потом мертвые руки разложили инструменты вдоль правого края стола, оставив при себе лишь ножницы и коробку. Их труп отнес к изножью стола, где опустил коробку и зажал лямку своего комбинезона меж челюстей ножниц. Он снова обратился к доктору, и пока говорил, ножницы решительными рывками расчленяли его погребальные одежды.

– Разрез должен быть медицинским, патолого-

анатомически верным, хотя маленький сделать проще. Мне нужно быть осторожным с грудными мышцами, иначе эти руки меня не удержат. Я уже не личинка – во мне больше полутора килограммов.

Чтобы облегчить удушающее давление кошмара, чтобы разжечь хоть какой-то огонек собственной воли в его пелене, доктор спросил голосом, который сделался более хриплым, чем голос трупа:

– Почему ты оставил мне одну руку?

– Для последнего, тончайшего сращивания нейронов нужен сенсорно-моторный образец, чтобы идеально приладить мой мозг к твоему. Без такой проверки зрительно-моторной координации возможен лишь примитивный контроль над типичными двигательными паттернами носителя. После проверки я выведу из организма парализующее вещество, расстегну ремни, и мы будем свободны – вместе. – Погребальные одежды упали на пол кучей лоскутов, и труп остался голым; его темные, округлившиеся от газов формы делали его похожим на какого-то гладкого морского зверя, плавником которому служил раздувшийся, увитый черными венами член. И вновь голос пытался вызвать в нем страх, он протянул последнее слово, будто смакуя его, и чаша отчаяния доктора переполнилась; ужас и гнев жестоко дрались за его душу, словно пытаясь вырвать ее нагишом из плененного тела. Он замотал головой, осознавая безвыходность ситуации; его губы уже медленно расходились, готовясь произвести на свет опустошающий сознание вопль.

Наблюдавший за ним труп кивнул, словно одобряя. После чего залез на стол и с сосредоточенной осторожностью бывалого пациента, возвращающегося в койку, улегся на спину. Мертвые глаза вновь отыскали живые и обнаружили, что доктор глядит в ответ, ухмыляясь, как безумец.

– Умный труп! – воскликнул доктор. – Умный плотоядный труп! Талантливый пришелец! Пожалуйста, не подумай, что я тебя критикую. Кто я такой, чтобы критиковать? Всего лишь рука и плечо да говорящая голова, всего лишь маленький ошметок патологоанатома. Но я кое-чего не понимаю. – Он помолчал, наслаждаясь внимательным молчанием чудовища и собственной невесомостью в объятиях истерического веселья, неожиданно подарившего ему свободу. – Ты намереваешься сделать так, чтобы эта марионетка вырезала тебя из себя и пересадила на меня. Но разве, вытащив тебя с водительского сиденья, он не умрет, если можно так выразиться, и не уронит тебя? Ты можешь сильно ушибиться. Почему бы тебе не положить между столами доску – кукла открывает дверь, и ты перебегаешь, перетекаешь, переползаешь, перескакиваешь, или что ты там делаешь, по этому мосту. Никаких неприятных падений. И вообще, разве это не странный и довольно неудобный способ перемещаться между скакунами? Разве тебе не стоило бы по крайней мере захватывать с собой в путешествие собственные скальпели? Всегда ведь есть риск, что тебе достанется тот единственный из миллиона носителей, у которого их не окажется.

Он знал, что ответы на эти подколки только усилят его отчаяние. Он ликовал, но только потому, что на мгновение озадачил хищника, – потому, что всего на секунду своими издевками заткнул его самоуверенное злорадство и подпортил ему пиршество.

Правая рука трупа взяла лежавший рядом секционный нож, а левая подсунула под шею Аллена моток марли, заставив ее выгнуться сильнее. Губы сообщили потолку:

– Мы пребываем в личиночной стадии, пока не проникнем внутрь носителя. Наши личинки обладают опорно-двигательным аппаратом и рецепторами, которые могут использовать за пределами корабля с его сенсорными усилителями. Я дождался ночи, обернувшись вокруг ножки кровати Джо Аллена, проник в него через рот, пока он спал. – Рука Аллена подняла нож, остановила его высоко над тусклыми и быстрыми глазами, поворачивая в свете ламп. – После заселения мы достигаем стадии имаго за три межличиночных периода, – отсутствующе продолжал говорить он – возможно, нож был зеркалом, в котором труп разглядывал свои черты. – На стадии личинки мы довольствуемся лишь тенью наших полных возможностей нейронного соединения. Наш метаморфоз запускается и обуславливается эндосоматической средой носителя. Я достиг зрелости за три дня. – Запястье Аллена согнулось, опуская острие ножа. – Наилучшие адаптации приобретаются ценой малозначимых способностей. – Локоть повернулся и начал медленно сгибаться, опуская нож к телу. – Все наши носители – разумные существа, экодоминанты, уже обладающие набором приспособлений к планетарной среде, в которой мы их находим. Конечности, органы чувств, – кулак вонзил клык своего инструмента под подбородок, наклонил его и плавно повел вдоль глотки; голос продолжал беспрепятственно звучать из-под пропаханной сталью борозды, – наружные покровы, орудия труда, – нержавеющее лезвие опускалось ниже, прочерчивая на грудине, диафрагме, животе полосу разверстой гниющей плоти, – вместе с мозгом носителя мы заполучаем все это, господство над любой планетой, укрытое в мозговых структурах доминанта. Поэтому наш генетический код теперь практически свободен от подобного оснащения.

Рука Джо Аллена так быстро, что доктор вздрогнул, сделала четыре разреза, ответвляющихся от оси огромной раны. После этой казалось бы мясницкой работы на груди осталось два идеально очерченных лоскута кожи. Левая рука подняла край левого лоскута, а правая просунула нож в отверстие, расширяя его короткими, то резкими, то плавными движениями. Труп напоминал человека, ощупывающего нагрудный карман; мертвые глаза следили за тем, как медленно расходится плоть. Когда голос раздался вновь, он звучал выше и напряженнее:

– В галактике не счесть хордовых с мозгом и нервной системой, а нейронные лабиринты – наша вотчина. Неужели мы должны делать мосты из досок и ползти по ним, будто черви, к нашей еде? Неужели тараканы выше нас только потому, что обладают ногами, с помощью которых бегают по стенам, и антеннами, с помощью которых нащупывают путь? Какими только чудными суставчатыми костылями не щеголяет жизнь! Ноги, плавники, крылья, стебли, ласты и перья, в свою очередь оканчивающиеся самыми разнообразными крючьями, зажимами, присосками, ножницами, вилками или маленькими корзинками из пальцев! А помимо этих приспособлений, которые она измышляет для того, чтобы пробивать себе путь через собственные миры, она вся покрыта наростами, вибриссами, гребнями, плюмажами, клапанами, шипами или сыпью рецепторов, вылавливающих крохи звука или цвета из окружающего ее изобилия.

Неизменно спокойные и уверенные руки обменялись инструментами и задачами. Правый лоскут кожи откинулся, обнажив хитроумно сплетенные веревки мышц, но обещая, что все будет выглядеть как прежде, стоит пришить его на место. Беспомощный доктор чувствовал, как его лихорадочное сопротивление улетучивается, вновь сменяясь оковами безнадежного любопытства.

– Мы – провода и реле, подключающиеся к совокупности нервных импульсов носителя в ее узловых точках. Мы – мозги, которые пользуются этими узловыми точками, связывают их с уже существующими у нас банками данных, содержащими информацию о носителе, и, наконец, пропускают на моторный путь результаты их деятельности – как независимой, так и навязанной нами. А еще мы – совершенная пищеварительная/кровеносная система и репродуктивный аппарат. И быть чем-то помимо этого нам незачем.

Труп распахнул свой кровавый жилет, и грязные руки взялись за реберные кусачки. Придававшие голосу зловещую окраску интонации и акценты сделались еще более отчетливыми – фразы соскальзывали с губ, извиваясь, точно охотящиеся кобры, их текучие ритмы кружили вокруг доктора, пока не находили слабину в его обороне и не просачивались внутрь, убивая ту слабую отвагу, что в нем еще сохранялась.

– Ибо в этой форме мы селились в самых сложных мозговых паутинах трех сотен разумных видов, опутывали их, как сочная лоза – решетку. Мы выглядывали наружу из слишком многих смотровых отверстий в самых разнообразных масках, чтобы сожалеть о том, что наши собственные органы чувств так и остались недоразвитыми. Ни один из этих видов не был приспособлен к своему миру полностью. А значит, доступное нам, скитальцам, богатство выбора куда лучше, чем скудность одного неизменного набора органов. Гораздо удобнее проникать в других живых существ и примеривать на себя их конечности и органы, воспоминания и умения – носить их все, так же плотно облегающие нашу волю, как перчатка облегает руку.

Кусачки перереза́ли хрящи; бесстрастные окровавленные челюсти монотонно кормились, останавливаясь рядом с грудино-ключичным суставом, там, где крепятся важные мышцы грудного пояса.

– Ни одно из обнаруженных нами хордовых существ не обладало разумом, способным противиться нашему мастерству, – никакой узор дендритов не был настолько сложен, чтобы мы не смогли, взглянув на его покрой, преобразовать себя соответственно, внимательно изучить каждый шов до такой степени, чтобы мы смогли ослабить его и перешить все целое под себя. Мы облачались в тела планетарных властителей, что служили почтенными образцами моральной моды, но были пошиты из той же ткани, что и все прочие, – из сплетений легких электрических нитей опыта, которые мы без труда перекраивали согласно собственным желаниям. После чего – подогнутая и подшитая – их живая ткань льнула к нам, послушная приказам, наделяя нас достоинством и безграничной властью.

Причудливая вербальная мелодия вкупе с умелым, неуклонным саморасчленением трупа – поразительная нервно-мышечная оркестровка такой сложной деятельности – погружала доктора Уинтерса в ту же отстраненную завороженность, в какую могла бы погрузить игра великого пианиста. Он смог взглянуть на мир с точки зрения пришельца – Гулливера, который выжидал в могиле бробдингнегцев, а затем направил мертвого великана против живых, точно карлик, оперирующий огромным механическим краном, лихорадочно программирующий его на битву посредством комплекса рычагов и педалей, ожидая, когда руки робота придут в движение и послышатся отдаленные титанические шаги врагов, – и, полный мрачного благоговения, поразился бесконечной изобретательности и пластичности жизни. Руки Джо Аллена опустились в наполовину разверстую брюшную полость, погрузились глубоко под неповрежденные передние мышцы, обнажившиеся под неглубоко и неровно разрезанной кожей, и в конце концов, судя по внешнему виду, вытянулись достаточно далеко, чтобы достичь бедер. Голос звучал ровно, движения предплечий свидетельствовали о том, что скрывшиеся из виду пальцы осторожно что-то нащупывают. Плечи медленно подались назад. Когда вновь показались запястья, мертвые ноги начали трястись и дергаться от беспорядочных спазмов.

– Ты назвал своих сородичей нашими едой и питьем, доктор. Если бы вы были только ими, мы удовольствовались бы простой узурпацией ваших моторных путей, с помощью которых превосходно контролировали бы наш скот – ведь что такое даже самое редкое слово или самое незаметное движение, как не сокращение множества мышц? Этим ничтожным умением мы овладели уже давно. Простая кровь не усмирит то желание поселиться в тебе, которое я сейчас ощущаю, ту жажду близости, которую не утолить годам. Подлинное насыщение я испытываю лишь тогда, когда принуждаю питаться таким образом вас. Оно заключается в абсолютном извращении вашей воли, которое для этого необходимо. Если бы моей главной целью было примитивное утоление голода, тогда мои собратья по могиле – Поллок и Джексон – поддерживали бы во мне жизнь не меньше двух недель. Но я отверг трусливую бережливость перед лицом смерти. Больше половины тех сил, что дала мне их кровь, я потратил на выработку веществ, которые поддерживали жизнь в их мозгах, и жидкостей, которые снабжали их кислородом и питательными веществами.

Перемазанные руки мертвеца вытянули из зияющей дыры живота два мотка серебристых нитей. Они выглядели как скопления нервных волокон, прочных и сверкающих, – они искрились от непрестанных мелких движений каждой отдельной нити. Эти мотки нервов сокращались. Они превращались в два набухших узла, и в то же самое время ноги трупа дрожали и едва заметно подергивались – это покидали мускулатуру Аллена яркие червеобразные корни паразита. Когда узлы полностью втянули их – доктору были видны внутри живота лишь самые кончики, – ноги застыли в мертвенном покое.

– Я мог позволить себе воспользоваться лишь вспомогательными нейронными отростками, но у меня был доступ к большей части их воспоминаний и ко всем когнитивным реакциям, и поскольку в моей базе данных содержатся все электрохимические сигналы, в которые кортиев орган преобразует слова английского языка, я мог нашептывать им все, что хотел, прямиком в преддверно-улитковый нерв. Вот наши истинные лакомства, доктор, – эти бестелесные электрические шторма беспомощных мыслей, возникавшие, когда я щекотал внутренности этих двух маленьких костяных шариков. Я был вынужден осушить обоих, прежде чем нас откопали, но до того они были живы и ощущали все – все, что я с ними делал.

Когда голос умолк, мертвые и живые глаза смотрели друг на друга. Это продолжалось какое-то время, а потом мертвые губы улыбнулись.

Оно возродило весь ужас первого воскрешения Аллена – это пробуждение способной выражать свои чувства души в синюшной посмертной маске. И доктор понял, что это была душа демона: в уголках рта проглядывали тонкие и острые шипы жестокости, а в колючих глазах сияло страстное, томное предвкушение боли. Как будто издалека донесся тусклый голос самого доктора Уинтерса, спросивший:

– А Джо Аллен?

– О да, доктор. Он сейчас с нами, и был с нами все это время. Мне жаль покидать такого чудесного носителя! Он – истинный философ-отшельник, в совершенстве владеющий четырьмя языками. В свободное время он переводит – то есть переводил Марка Аврелия…

Тянулись долгие минуты монолога, сопровождавшего это сюрреалистическое самовскрытие, но доктор лежал отрешенно, лишившись способности реагировать. И все же полное понимание собственной судьбы эхом отдавалось в его мыслях, пока паразит обрисовывал украденным голосом ожидавшее его будущее. И еще Уинтерса не оставляло понимание того, каким виртуозом было это существо, как безукоризненно эта масса нервных волокон играла на сложном инструменте человеческой речи. Так же безукоризненно, как она заставила лицо трупа расплыться в той чудовищной улыбке. И с той же самой творческой задачей: пробудить, усилить, вскормить в своем будущем носителе гнев и ужас. Голос, звучавший все более мелодично и глумливо, посылал сквозь разум доктора волны осознания, усиления невыразимого Ужаса.

Вид, к которому принадлежал паразит, изучил и подчинил себе сложное взаимодействие между мозговой корой, принимающей сигналы органов чувств, и нервной системой, управляющей реакциями. Пришелец разместил свой мозг между ними, разделяя сознание и при этом управляя дорогами реакций. Носитель, законсервированная личность, был нем и неспособен даже на малейшие проявления собственной воли и при этом дьявольски красноречив и ловок в качестве прислужника паразита. Это собственные руки носителя пленяли жертв и душили их до полусмерти, это его чресла испытывали многочисленные оргазмы, которыми завершалось осквернение их тел. А когда они лежали, связанные и все еще кричащие, готовые к употреблению, это его сила извлекала из них дымящиеся внутренности, его нежный язык и жадный рот приступали к отвратительному трепещущему пиршеству.

И перед глазами доктора промелькнули сцены видовой истории, которая привела к хищническому настоящему пришельцев. Сцены из жизни безжалостного, пытливого вида, столь продвинувшегося в анализе собственной ментальной ткани, что, с помощью научной самоотдачи и генетического самоулучшения, он стал воплощением собственной модели совершенного разума. Он упростил себя, чтобы научиться проникать в других разумных существ и захватывать контроль над мирами их ощущений. Сперва это происходило строго в интересах науки, но потом в бестелесных ученых созрела уже давно зародившаяся и теперь ярко пылавшая завистливая ненависть ко всем «низшим» разумам, укорененным в почве и облаченным в свет осязаемых, вещных миров. Паразит говорил о «церебральной музыке», о «симфониях мучительных парадоксов», которые были его главными трофеями. Но доктор ощущал истину, скрытую за этой высокопарностью: настоящим урожаем, который пожинал паразит, раз за разом насилуя плененные в склепах разумы, было ощущение бесплодного превосходства его способа существования над жизнями, возможно, более примитивными, но куда более богатыми красками и страстями, которыми было насыщено для них бытие.

Труп засунул мертвые руки в грудную клетку и помог паразиту извлечь оттуда свою верхнюю корневую систему. Все большая и большая часть его синевато-багрового тела отмирала, пока наконец живыми не остались лишь голова и ближайшая к доктору рука; серебристая червеобразная масса в кровавом гнезде его живота разрасталась.

Потом лицо Джо Аллена усмехнулось, а его рука вытащила голого, втянувшего все свои нити паразита из вспоротого живота и продемонстрировала доктору будущего сожителя. Уинтерс увидел, что из корчащейся массы нервных волокон все еще тянется вниз одна толстая нить, уходящая в каньон грудной клетки и дальше, к верхней части позвоночника. Это, понял он, был канал дистанционного управления, с помощью которого паразит мог на расстоянии манипулировать подъемным краном тела своего прежнего носителя, пересаживая себя в тело Уинтерса посредством уже покинутого гигантского аппарата. Доктор знал, что это его последние мгновения. Прежде чем его персональный кошмар успел начаться и поглотить его, он взглянул мертвецу в глаза и сказал:

– Прощай, Джо Аллен. Я хотел сказать, Эдди Сайкс. Надеюсь, Золотой Марк придавал тебе сил. Я тоже его люблю. Ты невинен. Покойся с долгожданным миром.

Улыбка демона не дрогнула, но Уинтерс без труда видел сквозь нее настоящий взгляд, взгляд пленника. Измученный взгляд, предчувствующий смерть и жаждущий ее. Усмехающийся труп поднял свой липкий груз – волнующуюся, корчащуюся многоузелковую массу, которая полностью занимала широкую ладонь бывшего лесоруба. Он вытянул руку и переложил паразита на пах доктора. Тот видел, как рука поместила блестящую голову Медузы – его новую личность – ему на кожу, но ничего не почувствовал.

Он смотрел, как мертвая рука возвращается на стол, берет скальпель, вновь тянется к нему и проводит двенадцатидюймовый разрез на его животе, вдоль оси позвоночника. Это был глубокий, медленный разрез – он вспорол стенку брюшной полости, – и сопутствовало ему зловещее, абсолютное отсутствие физических ощущений. Как только дело было сделано, нить, остававшаяся внутри трупа, высвободилась, скользнула над щелью между столом и каталкой и втянулась в основное тело, которое уже медленно ползло к разрезу, его входной двери.

Труп упал на стол. Лишенный оживлявшей его энергии, он, разумеется, обмяк и сделался неподвижен. Или нет?.. Почему он?.. Ближайшая к доктору рука лежала ладонью вверх. В падении локоть и запястье повернулись. Ладонь была открытой, манящей. И в ней все еще лежал скальпель.

Простая смерть уронила бы руку, и теперь та висела бы безвольно. Во вспышке, подобной взрыву сверхновой, на доктора снизошло понимание. Этот человек, Сайкс, – за микросекунду до смерти – вернул себе власть над телом. Отправил импульс умирающей воли по своим гниющим, слабеющим мышцам и успел совершить один-единственный свободный поступок за краткий миг между уходом демона и собственной кончиной. Он стиснул скальпель и вытянул руку так, чтобы зафиксировать суставы, прежде чем жизнь покинула его.

Это пробудило собственную волю Уинтерса, разожгло в нем костер ярости и мщения. Он заразился надеждой от своего предшественника.

Как ненадежно лежал скальпель на безвольных пальцах! Малейшее сотрясение могло сдвинуть руку так, чтобы она упала и уронила лезвие туда, дотянуться докуда доктору будет сложнее, чем до самых глубин ада. Он видел, что если сумеет максимально вытянуть руку, локоть которой привязан к каталке, то сможет с трудом – с большим трудом – дотянуться пальцами до скальпеля. Кошмарное создание, оседлавшее его, медленно вводило переднюю нить в разрез в паху доктора, и приступ страха на мгновение остановил его руку. Но он напомнил себе, что пока враг не проник внутрь, он остается лишенной чувств массой; ощетинившейся штекерами, наделенной входными гнездами для приема чувств, но – пока она не подключится к физическим усилителям в виде глаз и ушей – совершенно глухой, слепой монадой, ожидающей в абсолютном солипсизме между двумя пленными сенсорными оболочками.

Он увидел свои напрягшиеся пальцы над блестящим орудием свободы, с безумной улыбкой вспомнил о Боге и Адаме на потолке Сикстинской капеллы, а потом с наработанной за долгую профессиональную жизнь ловкостью ухватил скальпель. Рука Аллена упала и повисла вдоль стола.

– Спи, – сказал доктор. – Спи, отмщенный.

Но он обнаружил, что его возмездию мешает проведенная пришельцем тщательная подготовка. Локоть и плечо были зафиксированы почти под прямым углом к телу; свободное предплечье позволяло вращать кистью и подносить ее к самому лицу, чего было достаточно для необходимой пришельцу проверки зрительно-моторной координации, но даже со скальпелем в руке доктору не хватало четырех дюймов до паха. Паразит вводил свою нить, не останавливаясь. Если судить по тому времени, которое заняло у него отключение от Аллена, через три, максимум четыре минуты он перехватит контроль над телом.

Доктор в отчаянии изогнул запястье до предела, пытаясь перерезать ремень в том месте, где он пересекал локтевой сгиб. Но не мог приложить необходимых усилий, а держать скальпель было так неудобно, что даже самые ничтожные движения грозили его потерей. Управляющий корень пришельца плавно погружался в него. Противником доктора был беззащитный кусок желе, в руке он сжимал смертоносное оружие, но все равно был обречен – прелюдия к грядущему бессилию раба.

Но, конечно же, у него оставалась возможность. Не выжить. Но спастись и отомстить. Доктор посмотрел на захватчика, закаляя решимость в пламени разгорающейся ненависти. А затем стремительно определил порядок действий и приступил к делу.

Он поднес скальпель к шее и вскрыл верхнюю щитовидную вену – свою чернильницу. Положил скальпель рядом с ухом, окунул палец в кровь и стал писать на металлической поверхности каталки, начав от бедра и поднимаясь к подмышке. Как ни странно, рана на шее, хоть мышцы там и не были парализованы, не болела, и надежда, которую это вселило в доктора, придала ему отваги для того, что еще предстояло сделать.