Читать книгу: «Вскрытие и другие истории», страница 4

Когда он закончил писать, послание гласило:

ЧУЖАК

ВО

МНЕ

ВЫРЕЖЬ

УБЕЙ

Ему хотелось написать прощальные слова для своего друга, но пришелец уже начал вводить более тонкие дополнительные нити одновременно с основной, и скорость теперь была прежде всего.

Доктор взял скальпель, повернул голову влево и погрузил лезвие глубоко в ухо.

Чудо! Последняя случайная милость! Боли не было. Действовал какой-то высокоспецифичный процедурный анестетик. Осторожно орудуя скальпелем, доктор уничтожил правое внутреннее ухо, а затем с той же тщательностью вонзил тишину в левое. Потом перерезал голосовые связки и сухожилия с задней стороны шеи, позволявшие держать голову. Он хотел бы расправиться еще и с коленными, и с локтевыми связками, но такой возможности у него не было. Но слепота, глухота, потеря органов равновесия, наличие лишь самого примитивного двигательного контроля – все эти условия должны были помешать побегу пришельца, если тот вообще сумеет оживить обескровленный труп, с которым не успел как следует перевиться. Прежде чем погасить свет в своих глазах, доктор помедлил, остановив скальпель над лицом, и проморгался, чтобы слезы не мешали целиться. Сначала правый, затем левый, тщательно вырезая сетчатку, выскабливая из глазниц желток зрения. Последней миссией скальпеля, после того как доктор повернул голову вбок, чтобы поток крови ни в коем случае не залил его послание, было перерезать наружную сонную артерию.

Покончив с этим, старик облегченно вздохнул и отложил скальпель. Сделав это, он ощутил глубоко внутри покалывание чуждой энергии – нечто пылающее, искрящее, вспыхивающее искало себе опору, но не могло ее найти. И, проваливаясь в сон, – мысленно, как приходится говорить человеку, лишенному голоса, – он обратил к паразиту эти тщательно подобранные слова:

«Добро пожаловать в твой новый дом. Боюсь, он пал жертвой вандализма – свет не горит, а трубы серьезно текут. Есть и другие недостатки – в округе, пожалуй, чересчур тихо, а перемещаться по ней тебе будет непросто. Но я прожил в этом доме пятьдесят семь счастливых лет, и почему-то мне кажется, что ты останешься в нем навсегда…»

Казалось, что по лицу, обращенному к телу Джо Аллена, струятся алые слезы, но перед тем, как пришла смерть, его губы успели сложиться в улыбку.

Ангел смерти

Однажды вечером молодой человек по имени Энгельманн зашел в телефонную будку и сделал вид, будто ищет номер в телефонной книге. Свет лампы выделял его из темной ночи, и он наслаждался моментом, чувствуя себя музейным экспонатом, выставленным в стеклянной витрине на тусклой улице.

От иронии ситуации он невольно усмехнулся – вряд ли кто из прохожих сумеет разглядеть его истинную уникальность и силу. О, улица, ведь пред тобою человек, что держит в страхе весь город! Его суть и плоть! Узри и прогляди! Он снял трубку, вставил две монеты в десять центов, набрал код города, а остальные цифры – наугад.

В трубке раздался старческий голос.

– Кто звонит? – обратился он сердито и резко, как к непрошеному гостю. На фоне приглушенно звучал телевизор.

– Добрый вечер, сэр, – радушно воскликнул Энгельманн, словно конферансье. – Очень рад, что вы с нами, ведь снова настало время Ангела Смерти!

Молчание. Недолгое, но означавшее, что упомянутое имя услышали и узнали.

– Чего? Вы с радио, что ли? Я радио не слушаю.

– Нет, сэр! Я вам даю наводку. Сообщаю вам, и вам одному, что настало время Ангела Смерти, порожденного старым добрым Парнем с Неба. Время самого Ангела Смерти, самого меня!

На этот раз молчание явно означало, что старик начал вникать в разговор.

– Кто это? Кого вам надо?

– Вас! И, знаю, вы безумно рады, ведь только я способен ублажать, верно? Лишь я способен убивать!

– Да ты псих! Чего тебе надо? Оставь меня в покое!

Энгельманна затрясло от едва сдерживаемого смеха – трубку-то старик не повесил! А слушал, словно ждал ответа самой Смерти.

Ждал ответа, чтобы замолить о пощаде, поблажке, как будто Энгельманн парил над крышей его дома и держал его судьбу в когтистых ангельских лапах.

– Но постойте, сэр, не вы сегодня мой таинственный гость. Я звоню, чтобы только сообщить. Не может быть, что вы не слышали обо мне. Я возникаю разом, из ниоткуда, словно дым, и проношусь под гул мощного мотора. Я есть ужасный, опасный, страстный Ангел Смерти, что рыщет, нападает и в черепушки стреляет. Это наводка, сэр! Случайный выбор пал на вас! Записывайте, записывайте.

Старческий голос рявкнул, взмолившись:

– Не дело это незнакомых людей беспокоить! Я тебе никакого зла не причинял! Что за шутки?

– Пожалуйста, просто запишите информацию, сэр. Вы разве не понимаете, что подобная наводка достойна внимания? Почему бы вам не отправить ее Джимми… как там его фамилия… Дерьможуй? Тому парнише, что строчит колонки. Ну что, ручка у вас наготове? Пишите:

 
Всем потаскухам,
Что выходят от скуки
На улицы перепихнуться,
К кому-то приткнуться,
Я черепа раскрошу.
И каждой ведьме-блуднице
Будет невесело,
Когда превратятся их головы в кровавое месиво!
 

Энгельманн повесил трубку, вышел из будки и зашагал обратно тем же путем, каким пришел. Пухлое, высокое тело двигалось с величественной грацией, потайной напыщенностью. Он был пришлым властелином, снова обретшим свободу в Космосе. И в этот вечер в восьмой раз покидал свою Цитадель, чтобы войти в городское время и пространство.

Перерывы между вылазками он проводил в крепости – развалившись перед телевизором и упиваясь своей вечной силой, – но в то же время, естественно, пребывал и здесь, внизу, среди людей. Их неусыпная бдительность и страх преследовали Энгельманна повсюду, ночь за ночью. Здесь он оставался Присутствием – даже в периоды простоя, пока снова не решался, отвечая на долгий, сладостный прилив воли, низойти во плоти.

И вот, в восьмой раз снизойдя к людям, сновал среди них. Мерно подойдя к своему ангельскому автомобилю, Энгельманн залез внутрь и пробудил мощный двигатель.

В этот момент произошло необыкновенное совпадение – точнее, первое из цепочки совпадений. Когда Ангел решил сойти в человеческое пространство и время, еще одна трансцендентная сущность прибыла в людской мир. Вернее, погрузилась из космоса в теплую, концентрированную атмосферу Земли.

Примечательным это событие стало не только из-за времени. Замедлив погружение, сущность выпустила с верхней части шаровидного тела зонтик из жестких ресничек и перешла в гладкий дрейф, скользя вниз, словно огромный комок пуха чертополоха, – и, завершив трансформацию, в тот же миг инициировала сенсорное зондирование относительных психических концентраций биосферы. Анализ позволил сущности быстро определить ближайшую максимально перспективную цель – плотное скопление жизненной энергии, которое оказалось тем самым городом, по которому перемещался Энгельманн.

Тот же сидел за рулем автомобиля, скользя по освещенным фонарями коридорам из припаркованных машин. Шутки ради он выбрал улицу, которая находилась как раз у самой границы зоны, которую пресса называла его территорией. Плывя по дороге, он осматривал машины, вглядываясь в передние и задние сиденья, но видел лишь пустоту. Жуткое зрелище! Еще девять месяцев назад повсюду собирались дюжины пар жадных млекопитающих; дабы отдаться порывам молодости, они сбегали из переполненных квартир в единственное пристанище – тесные кабины авто. И именно он, Энгельманн, очищал эти улицы, подобно пронизывающему ветру.

Но тут он что-то уловил. Ощутил. Почти чувствовал тайное покачивание, слышал приглушенный хохоток, адресованный именно ему, ликующий смешок в честь того, как ловко удалось обмануть Ангела Смерти. Энгельманн развернулся и двинулся обратно вдоль квартала. Вон тот фургон, впереди, чуть сдвинулся, нет? Проезжая мимо, он устремил все свои чувства к нему, рьяно желая найти малейший намек на жаркий, скрытый от посторонних глаз акт. И фургон – Энгельманн был готов поклясться своими ангельскими глазами – двинулся! Слегка покачнулся!

Энгельманн припарковался за углом. Твердой, исключительно безжалостной, как коготь орла, рукой схватил оружие и сунул его в карман куртки. Ах, как же сладок привкус неотвратимости в ночном воздухе! Все они, погрязшие в свинском презрении к нему, наивно полагают, что находятся в безопасности. Зная, как легко он может подкрасться к ним, сорвать с них отвратительную завесу секретности, уничтожить их глумливую, мягкую оболочку, пока они не засочатся кровью, теряя сознание и увядая в прекрасных муках сожаления и тщетного раскаяния в содеянном!

Он вышел из машины, чувствуя, как вздымаются и оттягивают плечи могучие крылья, придавая ему силы, и двинулся вперед, ступая по густой тишине тротуаров, на время забывших о своей обличающей природе.

Он подошел к дверцам кабины фургона. За передним сиденьем висели задернутые занавески, и стоило ему взглянуть на них, как они шевельнулись. По телу Энгельманна прошла дрожь, ритмичные, словно волны, движения отзывались в его теле; опустив властный взгляд, он заметил, что серебристая кнопка блокировки за стеклом, подчинившись его воле, высится из гнезда.

Он оживился, осознавая, как быстры и стремительны его движения по сравнению с оторопелым, телесно-экстазным временем, в которое врывался: он – небесный сокол; они – одурелые и зардевшиеся, словно паразиты, напившиеся крови до того, что не могут и шевельнуться.

Схватившись за ручку, он надавил на кнопку, одним махом распахнул дверцу и прыгнул на водительское сиденье, прожимая его коленями. Отодвинул занавеску, и два тусклых луча фонарного света пронзили темноту, разбившись на осколки о два тела. Ангел Смерти выжал пулю из своего «Магнума», ощутив, как сладко она оттолкнулась от дула, а затем, пробив кожу, влетела в выпуклую кость меньшей из двух голов. Непревзойденно плавными движениями сухожилий и когтей, с досужей щедростью, он несколько раз пронзил оба черепа, с грохотом выдавая порции свинца, отслеживая смерть целей по спазмам отдачи.

Домой Энгельманн возвращался, петляя по улицам как вздумается. По дороге он заглянул в кругло-суточный магазин за блоком корневого пива, затем развернулся и заехал за газетой в алкогольную лавку, сделал остановку у тако-забегаловки и после подробной вежливой беседы с женским голосом, доносящимся из динамика в виде клоуна, заказал ванильный коктейль. Совершая все эти передвижения, он наслаждался пьянящей свободой – свободой решать, блуждать или не блуждать по улицам города, плавно подкатывать к дорогам и съезжать с них, когда заблагорассудится.

А в это время в воздухе над тем же самым районом, на который Энгельманн решил выплеснуть гнев, качалась межкосмическая пушинка чертополоха. В кругу коллег это существо имело сложное личное имя, выражаемое синхронными артикуляциями на разных электромагнитных частотах и фонетическую форму которого можно передать как «Сираф».

В тот самый момент, когда Энгельманн заказал ванильный коктейль, Сираф выбрал крышу высокого, частично заброшенного здания в качестве укромного места для инициации инертной фазы. Архивы предписывали всем полевым работникам на первое время после прибытия в чужеродную среду перейти в пассивное состояние, а исследовать местные формы жизни уже после. При таком регламенте у работника было время удостовериться, что он обрел стабильную конфигурацию и готов тратить ценную исследовательскую энергию на мимикрирование и взаимодействия. Рабочие обладали ограниченным количеством метаморфической энергии, и даже при самых благоприятных обстоятельствах были способны лишь на кратковременную деятельность. А потому тщательно телепальпировали окружающую среду на наличие местных деструктивных явлений, способных помешать исследованиям.

Сираф принял сферическую форму и покатился по смоляному кирпичному парапету крыши, без промедления инициировав телесканирование ближайших коренных жителей. И хотя большинство из них, на первый взгляд, бездействовали и находились слишком далеко для более тщательного анализа, молодой ученый пополнил морфологическую программу расы, предоставленной Архивами, большим количеством информации. Программа представляла собой, скорее, общие наброски, и Сираф, пока бездействовал, долгими часами добавлял в нее новообретенные данные в закодированной форме.

Но, естественно, одной подобной подготовки мало, чтобы прояснить детали такого неясного и неопределенного процесса, как взаимодействие с другим видом. Сираф рассчитывал перенять большую часть физической структуры аборигенов, их движения и большой словарный запас, дабы, после выхода из состояния покоя, имитировать их и инициировать с ними информационный обмен. И только тогда, в течение короткого и требующего непомерных затрат энергии периода мимикрии и близкого взаимодействия, он сможет детализировать наблюдения.

К примеру, Сираф оперативно и почти полностью ферментно задокументировал местную речь. Но когда придет время устанавливать отношения с туземцами, он не будет знать, какие двигательные и поведенческие паттерны сопровождают лексикон. Он сумеет сформулировать идеи, однако указаний, какие идеи и при каких обстоятельствах выражать уместно, а какие нет – не существовало. Говоря образно, полевой работник словно выходил на театральную сцену в законченном образе, но не имел ни малейшего понятия, что за персонажа он играл, – а во многих случаях даже не представлял, какой персонаж в целом подойдет для представления.

Всего после нескольких часов усердной рецепции и рассуждений Сираф тщательно продумал свою новую форму – уже один этот факт дает представление о его выдающихся способностях как ученого. Судя по всему, более крупный из двух полов – «мужчина» – имел более высокую мобильность и больше социальных свобод, чем «женщина». (Эта тема явно прослеживалась во снах парочки неактивных женских особей поблизости.) Помимо того, Сираф отметил, что у человеческой расы сексуальное влечение является доминирующим инстинктом, благодаря чему его шансы на получение ценных знаний о репродуктивных ритуалах увеличивались. В общем, молодая мужская особь с высоким брачным потенциалом имела самые высокие шансы успешного взаимодействия. Сираф вывел следующие характеристики в местных единицах измерения: рост – шесть футов четыре дюйма; вес – двести пятнадцать фунтов; возраст – двадцать четыре года; развитые мышечная и сосудистая системы; тип внешности – нордический; волосы – светлые.

Сираф знал, что коллеги не одобрили бы его выбор – форма превышала местные стандартные показатели общего размера, силы и визуальной привлекательности. Кто-то точно бы отметил, что атипичный индивид вызовет аномальную реакцию. А это, в свою очередь, приведет к неправильным выводам исследования.

Но, в отличие от консерваторов, Сираф предпочитал эвристический подход. Он заключил, что идеальной ситуативной среды не существует. Получение знаний невозможно без создания дисбаланса, привнесения изменений. А раз невозможно, то почему бы и не создать легкий дисбаланс? Пускай полевой работник взволнует своим появлением чужую популяцию. Но в умеренной степени – лишь настолько, чтобы приумножить и углубить потенциальные взаимодействия в рамках кратковременного эксперимента.

Так вышло, что все те часы, пока Сираф творил себя, лежа на крыше, Энгельманн занимался почти тем же самым. Он лежал на матрасе в квартире на верхнем этаже старого жилого дома. Откинувшись на подушки, он то смотрел телевизор, то делал записи в блокноте на спирали, положенном на приподнятые бедра.

«Свобода! – писал он. – Это шутка/чудо. Как все потрясающе просто! Стоит решиться на свершение правосудия, и одно решение уже дает силу. Чтобы взлететь, надо лишь осмелиться. Я могу летать. Я имею власть над жизнью, я свободен от смерти. Даже если в конце концов Отряды насекомых меня схватят…»

На экране заиграла реклама джакузи, и Энгельманн прервался на просмотр, хоть и видел ее уже дважды. Ролик то и дело крутили во время ночного фильма на местном канале. Две пышногрудые девушки в бикини – одна сидела на краю бассейна и барахтала ногами, другая стояла в воде – смеялись вместе с молодым человеком. Вода доходила ему до шеи, и стильная усатая голова покачивалась как раз на уровне груди той, что стояла рядом. Закадровый голос читал рекламный текст, а в кадре появлялись адреса торговых точек. Реклама закончилась; и чтобы продолжить записи, Энгельманну пришлось сначала перечитать написанное.

«Больше никто меня в Комнату Яда не затащит. Нет-нет! Я отправлюсь в яркие залы Лекарств. И мне дадут средство, обновляющее душу. Ибо меня защищает свобода. Маленький народец считает, что все это „немыслимо“. Мои деяния неподвластны наказанию уже по причине одной только степени их чудовищности».

Он снова остановился, ненадолго переключившись на телевизор – там шла научно-фантастическая картина, и его вдохновляли кадры космического полета на звездном фоне. Снова заиграла та самая реклама. Энгельманн внимательно просмотрел ее, а потом принялся писать – но не как прежде, а судорожно, с жаром:

«Я делаю все, что хочу. Рисую мир так, как хочу. Ваши чертовы черепа – мои банки с краской! Я опустошаю их резкой, мощной кистью. Я рисую фрески своей мести. Ваш лживый, глумливый мирок – моя палитра. Я создам шедевры, разложу их для просушки. Пресса выставит их на всеобщее обозрение, словно выполненные обычной краской работы. Ведь так оно и есть! Так и есть! Я так вижу, и так тому и быть!»

Энгельманн отложил блокнот. Ему до боли снова захотелось спуститься, спикировать за новой добычей. Прекрасный и неясный алый порыв вернулся к нему, наполнил сердце, словно телесная жидкость.

Чувства болезненно раздвоились. Каждое свершение он смаковал в полном временном объеме – любил и выжидать в предвкушении, и наслаждаться эхом, в очередной раз проносящимся по затихшему в страхе и ожидании городу. В последнее время он особенно остро чувствовал, как гулко отдается звук собственных шагов по улицам. И таким призрачным, гигантским присутствием он жил в сердцах семи миллионов. Но желание одолевало, и Энгельманн жаждал, чтобы неистовое, ни с чем не сравнимое изобилие заполнило воздух красными осколками его чрезмерной ярости. Недолго колеблясь, он условился с самим собой продолжить месть следующей ночью.

Уснуть ему удалось только к полудню следующего дня, и с началом сумерек он пребывал в глубоком забвении, – тогда же Сираф завершил период бездействия.

Он скатился с кирпичного парапета, выбрав свободное пространство на плоскости из гравия и смолы, и, опять же в соответствии с традицией Архивистов, произнес обет полевого работника перед превращением. Произношение включало фонетическое выражение, созвучное приятному, меланхоличному соло флейты, и имело следующее примерное когнитивное содержание:

 
Я присягнул на одиночество средь звезд,
И, подступая к рубежам немыслимым и диким,
Вновь повторяю, – как далеко меня бы путь мой ни занес,
Все познанное счесть сокровищем великим.
 

Растянувшись в тонкий эллипсоид длиной шесть с половиной футов, он трансформировался.

Волокнистые оболочки, составляющие аборигенов, находились в свободном доступе, и можно было не тратить энергию для создания материалов из своей же сущности. В процессе налаживания нового материального тела Сираф выяснил, что галька с крыши болезненно врезается в дермальную поверхность и искривляет ее. Он сел и стряхнул мелкие камешки с бледной, мускулистой спины и плеч. Вытянутая мышечная ткань составляла гротескно-худощавую, длинную конечность. Сираф поднялся и бодро встряхнулся, знакомясь с новыми руками, ногами, легкими. Затем подошел к парапету, облокотился на кирпичи и задумчиво оглядел город.

Пассивное сканирование прошло продуктивно, но теперь его ждала тяжелая работа – понимание. Раса ему досталась непростая; непосредственное участие в жизни местных потребует судорожной импровизации и быстрого оперирования известными переменными – и параллельно с этим придется воспринимать поток новых, малопонятных данных. Для аборигенов образным эквивалентом его бедственного положения был бы мужчина, несущийся со всех ног, дабы удержать высокую стопку тарелок в руках. Сираф улыбнулся, чтобы привыкнуть к лицевому выражению, максимально подходящему его внешней форме.

Первым делом стоило отыскать одежду. Он понимал, что если выберет нестандартные габариты, то придется подбирать соразмерные обволакивающие материалы, но, прикинув многочисленность населения, надеялся, что подходящее облачение без труда найдется в готовой форме. А потому предстояло отыскать ближайший крупный центр жизнедеятельности.

Приземлился Сираф на дом в жилом районе, но стоял субботний вечер, и через три улицы от него виднелась вереница баров, клубов, магазинов с порнографией и борделей. Видимость была плохой, даже с высоты в тридцать этажей, но, телепатически пропальпировав район, он отметил преимущественно высокий эмоциональный фон. А это, по меньшей мере, сулило широкий выбор возможностей. Сираф выстроил путь к центру квартала, затем выбрал менее освещенную сторону здания и зашагал вниз по стене, рассудив, что так спустится быстрее и в сумерках никто не заметит его аномального гравитационного положения.

Выбранный переулок привел Сирафа к зоне активности. Он присел за большими ящиками на углу.

На другой стороне улицы располагались магазин порнографической литературы и киоск с итальянской едой навынос. Через несколько секунд к магазину подъехал индивид, причем одетый в несколько слоев одежды, да еще и примерно того же роста, что и сам Сираф!

Бывало, во время задания между полевым работником и целевой вселенной возникала загадочная гармония, – случалось это редко, но, похоже, на этот раз Сирафу повезло. Вовремя появившийся индивид имел темную пигментацию – явно не вследствие мимикрии, поскольку, по наблюдениям Сирафа, возможностей социального взаимодействия у особей этого вида были намного меньше, чем у светлых. На мужчине была широкополая кожаная шляпа, свободная темно-бордовая шелковая рубашка, кожаные брюки и сапоги до середины икры, а также золотые часы, золотая подвеска и несколько толстых золотых колец. Хромированный «Кадиллак Эльдорадо» блестел на обочине. Мужчина сидел за рулем, выжидая, и через несколько мгновений две ярко и скудно одетые молодые женщины неторопливо подошли к машине и завели разговор через полуоткрытое окно.

Психические эманации, захлестывающие ближайшие кварталы с неоновыми звездами, исходили от сильно возбужденных организмов. Со всех сторон Сираф чувствовал спутанность сознания и зреющую вулканическую активность насыщенных алкоголем мозгов. При таких условиях даже моментальный, веский и крайне деструктивный акт едва ли вызовет быструю организованную реакцию. Сираф допускал незначительное травмирование туземцев при первом контакте, – но только если оно было строго локализовано и впоследствии способствовало вступлению в полноценное взаимодействие. Он начал увеличивать плотность кистей и предплечий.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы набрать мощность, которой хватит для воздействия на стекло и сталь «кадиллака». Женщины отошли от машины. Хорошо сложенный темнокожий мужчина в цветастых облачениях щелкал кнопками магнитофона. Сираф прикинул, что, по сравнению с ним, ростом индивид, вероятно, на дюйм выше и весом фунтов на двадцать больше. Он понял, что когда этот человек лишится одеяний, то будет испытывать сильный дискомфорт от температуры тропосферы. В ящиках, за которыми прятался Сираф, было полно измельченной древесины – и он решил, что они вполне подойдут для теплоизоляции. Формирование рук завершилось. Он поднялся и зашагал к «кадиллаку».

На тротуаре находилось довольно много людей, но все на расстоянии. Ближе всех стояли две женщины. Обе изумленно присвистнули, а потом одна показала радостный и непристойный жест восхищения. Хорошо одетый мужчина заметил Сирафа чуть позже, чем его две наемные сотрудницы. Но, как и большинство успешных сутенеров, соображал он быстро. Оценив рельефный живот нагого незнакомца, механическую силу бедер, гладкую и размеренную походку, он заблокировал обе двери и повернул ключ в замке зажигания.

Телепатически ощупав механизм, Сираф потушил искру. Затем пробил руками стекло, крепко вцепился в стальную дверь и разом вырвал ее из рамы. Аккуратно разместив дверь на крыше автомобиля, он потянулся в салон за мужчиной, который уже выбирался через дальнюю дверь, и схватил его за плечо и бедро. После произнес пару заранее подготовленных успокаивающих фраз.

– Ну же иди сюда, – сказал он ласково. – Не бойся. Все и минуты не займет, и опять будешь в тепле.

Мужчина ответил долгим, испуганным взглядом. Сираф воздействовал на болевые точки в плече и ноге, сведя на нет сопротивление, и вытащил мужчину из автомобиля.

– Полезай наружу, – сказал Сираф, хоть и не был уверен, правильно ли выразился. Он поднял мужчину над головой и на прямых руках отнес его на тротуар, усадил, прислонил к стене и принялся снимать одежду. Неподалеку собиралась толпа заинтересованных зевак. Сираф позаимствовал шляпу, рубашку, брюки и, наконец, ботинки, а драгоценности оставил владельцу.

Одевшись – причем за считаные мгновения, – он поднял еще не пришедший в себя источник одежды, понес его в переулок и опустил в самый большой ящик со стружкой. Разместил утеплитель вокруг всего тела, чтобы снаружи осталась одна голова, похожая на оправленный драгоценный камень или транспортируемый фрукт. И поскольку уже и так грубо нарушил правила поведения, Сираф дружелюбно отсалютовал толпе в знак прощания, взбежал по стене ближайшего здания и исчез над восемнадцатым этажом.

Он знал, что система передачи информации у аборигенов работает быстро и эффективно, а потому пронесся несколько миль, перескакивая, где приходилось, на другую улицу в самых неосвещенных точках и в четко выбранные моменты. Скоординированное преследование он считал маловероятным – среда была густонаселенная и к тому же изобилующая взаимодействиями предельно интенсивного и жестокого характера. И все же он бежал, защищая исследования, и случилось так, что, когда он промчался по очередной крыше, дробь его шагов донеслась до сна другого чужака – Энгельманна, Ангела Смерти.

Тот увяз в плотной паутине сладострастного кошмара ос зловещими, ползающими пауками, отравляющими и всасывающими его плоть. Топот прервал, рассеял кошмар, – словно порыв ветра, разрывающий в клочья вялый туман над землей, – и отозвался беспокойными, печальными отголосками в теле. Энгельманну казалось, что гонец несет в далекий город ужасно важные новости, космические вести, и там их встретят буйным ликованием. А тем временем он, Ангел Смерти, лежит живым трупом на некой гигантской равнине, видит проносящегося мимо гонца и изо всех сил хочет подняться и направиться следом, но не может, и никогда не сможет достичь далекой, буйной радости.

Что же касается Сирафа, – примерно через милю после нового совпадения он сбавил скорость и остановился на высоком здании для рекогносцировки. Точкой входа он решил сделать парк через пару кварталов; а когда подобрался ближе и изучил его с очередного высотного поста, то окончательно уверился в выборе. Бары для одиночек, кабаре и кинотеатры окаймляли зеленую территорию, на дорожках и скамейках, как и ближайших тротуарах, кипела активность.

Замерев на долгое время, он наблюдал за представшей картиной. Тонко сплетенной сетью импульсов прочесывал бурлящую лагуну психической жизни. Эффективность исследовательских способностей Сирафа существенно снижалась с расстоянием, но люди пребывали в таком эмоциональном единодушии, что даже из общей атмосферы он получал информацию. Из всего увиденного – актов спаривания, символического самовыражения, имитации совокупительных движений под музыку, – становилось совершенно очевидно, что перед ним – очаг копулятивной деятельности. Должно быть, удача шла за ним следом.

В Архивах данные о спаривании высоко ценились, поскольку являлись ключом к пониманию всего набора эмоциональных паттернов и социальных ритуалов рас, в которых организмы делились по полу. В то же время сам процесс спаривания признавался наиболее трудным для воспроизведения полевым работником; как правило, такие значимые взаимодействия имели сложную систему невербальных сигналов и символических действий. Но Сираф верил, что решимость, вкупе с удачей, его выручат, и определил спаривание приоритетной целью.

Поправив шляпу, он спустился по лестнице на улицу, недолго следовал по тротуару и перешел дорогу к парку. С каждым шагом он подстраивал положение тела и походку к тем, что преобладали вокруг, и все глубже вникал в местную систему вокализации, изучая лексический фонд проходящих мимо. За несколько сотен ярдов он с успехом отточил мимические и телесные приемы для коротких контактов при встрече с другими и передвижений среди них. Также убедился, что большая часть активного спаривания происходила в парке, и поэтому зашел на его территорию.

Так вышло, что высокая аспирантка навеселе по имени Джинни Кудайзински вошла в парк прямо перед Сирафом. До этого она выпила три бокала крепкой «Кровавой Мэри» в дискобаре «Лифт», где любовалась танцорами, все сильнее одобрительно подтрунивая над ними. По десять часов в последние пять дней она проводила среди библиотечных стеллажей, готовясь к докторским экзаменам по антропологии. А теперь слонялась по парку, наблюдая за прохожими со счастливой улыбкой на губах, и предавалась занятию, которое лично определила как «современная антропология» – несерьезный обзор современных стилей самооформления и самосохранения. В ней превалировало чувство, что вечер прекрасен и полон возможностей.

Именно Джинни стала первой четкой зацепкой Сирафа в неурядице из мимолетных идей, прочесываемой им во время прогулки по дорожкам. В ее мыслительной деятельности он отметил свое собственное изображение – раздетое и подвергнутое различным эротическим манипуляциям. Сираф сделал круг, чтобы через несколько мгновений снова с ней пересечься.

Одета она была в подчеркивающий фигуру и привлекающий внимание наряд. Ее выпуклые молочные железы и ягодичные области вполне соответствовали общему эталону, однако параметры телосложения сильно превосходили стандартные нормы, из чего можно было предположить, что особи недоставало внимания и она, как следствие, стремится к контактам. Ростом она была около шести футов. Приготовившись к неизбежному, болезненному, беспомощному чувству невежества, знакомому каждому, кто решался на взаимодействие с инопланетными явлениями, Сираф подошел к скамье и начал с выражения, которое, как он считал, было вполне уместным:

– Здравствуй, красавица. Выглядишь сегодня великолепно.