Читать книгу: «Сочинение о Ницше часть 4 – Бытие как воля к власти»

Выпущено эксклюзивно для платформы «Литрес»

Сообщество переводчиков – «NeuroFlow_Book»

Анонсы других книг, обратная связь и наши сторонние ресурсы:

Телеграмм канал: https://t.me/NeuroFlowBook

БЫТИЙНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ НИГИЛИЗМА (1944-1946)

Нельзя сказать, что к мышлению бытия Ницше приводит его признание сущего самым элементарным фактом (как воли к власти), нельзя сказать, что он приходит к этому мышлению на пути истолкования бытия как «необходимой ценности», также нельзя сказать и того, что мысль о «вечном возвращении того же самого» становится стимулом для осмысления вечности как мгновения в контексте внезапно проясненного присутствия, осмысления возвращения – как способа этого присутствия и, наконец, осмысления того и другого в соответствии с их сущностным происхождением в контексте из-начального «времени».

Признавая волю к власти в смысле «последнего факта» своим основным философским прозрением, Ницше ограничивается характеристикой бытия как четко очерченного, фактически данного сущего, причем эта фактичность как таковая не осмысляется. Придерживаясь этого основного прозрения, Ницше тем самым закрывает себе дорогу в мышление бытия. Это основное прозрение просто не видит такой дороги.

Однако в мышлении Ницше вопрос о бытии не может заявить о себе еще и потому, что он уже дал ответ на этот вопрос (в единственно известном смысле бытия сущего). «Бытие» есть ценность. «Бытие» означает сущее как таковое, а именно означает постоянное.

В той мере и в том ракурсе, в каких мы можем задавать Ницше встречные вопросы, мы не видим, что он мыслит бытие из его истины, а истину – как бытийствующее самого бытия, в которое бытие превращается и через которое утрачивает свое подлинное имя.

По мере того как мы продолжаем рассматривать природу ницшевского мышления, только что проведенное нами рассуждение заставляет, наверное, думать о том, что философу следовало бы, в принципе, мыслить бытие как таковое, что он, конечно же, этого не делал и что, следовательно, его мышление остается недостаточным. Однако на самом деле мы вовсе ничего этого не имеем в виду. Напротив, для того чтобы постичь мысль Ницше в максимальной верности всему его мышлению, нам необходимо лишь переместиться из области нашего вмысливания в вопрос об истине бытия в сферу ницшевской метафизики. Приступая к этому, мы вовсе не стремимся утвердить якобы более правильное представление о его философии. Мы осмысляем его метафизику только для того, чтобы задать вопрос о том, что поистине достойно вопрошания: преодолен ли или не преодолен нигилизм в метафизике Ницше, которая впервые постигает и осмысляет его как таковой?

Задавая такой вопрос, мы оцениваем эту метафизику с точки зрения того, способствует ли она такому преодолению или нет, и сохраняем актуальность этой оценки. Обращая вопрос к себе самим, мы спрашиваем только о том, не раскрывается ли (и если да, то каким образом) в ницшевском метафизическом постижении и преодолении нигилизма сама суть этого явления. Мы спрашиваем, не раскрывается ли в метафизическом понятии нигилизма его сущность, нельзя ли вообще ее по-стичь, не требуется ли для этого иная строгость сказывания.

В таком вопрошании мы, конечно, предполагаем, что в том, что носит имя «нигилизма», Ничто действительно осуществляет свою сущность, причем осуществляет в том смысле, что вместе с сущим как таковым в целом оно «есть» ничто. При этом мы ни в коем случае не предъявляем его мышлению несоразмерное ему и чрезмерно завышенное требование, так как поскольку Ницше постигает нигилизм как историю обесценения высших ценностей, а преодоление нигилизма мыслит как некое противодвижение в виде переоценки прежних ценностей (причем из намеренно признаваемого принципа нового ценностного полагания), он мыслит именно бытие, то есть сущее как таковое, и таким образом опосредствованно понимает нигилизм как историю, в которой нечто происходит с сущим как таковым.

Строго говоря, не мы подчиняем что-то одно чему-то другому, а подчиняем себя самих требованию языка. Это требует, чтобы в слове «нигилизм» «nihil», ничто, мыслилось одновременно с пониманием того, что при этом нечто совершается в сущем как таковом. Язык требует, чтобы мы не просто правильно понимали лексические искусственные порождения, но чтобы в слове и с помощью слова внимали самому выраженному в нем предмету. Мы подчиняем себя требованию «нигилизма» мыслить историю, в которой присутствует сущее как таковое. Слово «нигилизм» на свой лад называет бытие этого сущего.

Итак, метафизика Ницше основывается на четко выраженном основополагающем понимании того, что сущее как таковое есть и что лишь таким образом признанное сущее наделяет мышление (что бы оно при этом ни мыслило) как пребывающее в этом сущем возможностью своего существования. Основополагающий опыт Ницше гласит: сущее есть сущее как воля к власти в виде вечного возвращения того же самого. Будучи таковым, оно не есть ничто. Таким образом нигилизм, согласно которому сущее как таковое должно быть ничто, исключается из основ этой метафизики. Следовательно, она, по-видимому, его преодолела.

Ницше признает сущее как таковое, но признает ли он в этом признании и бытие сущего, само бытие, именно как бытие? Ни в коей мере. Бытие определяется как ценность и тем самым разъясняется из сущего как условие, полагаемое волей к власти, «сущим» как таковым. Бытие не признается как бытие. Это «признание» означает: позволять бытию в ракурсе его сущностного происхождения царствовать во всем достойном вопрошания, то есть удерживать вопрос о бытии. Однако это также означает: размышлять о происхождении присутствия и постоянства и таким образом оставлять мыслительную возможность того, что «бытие» на своем пути к «как бытию» поступится собственной сущностью ради обретения более исконного определения. Разговор о «самом бытии» постоянно остается вопрошающим.

Для представления, которое, пребывая в ценностном мышлении, обращено к усмотрению ценностной значимости, бытие с точки зрения его вопрошаемостив ракурсе «как бытия» уже остается за пределами очерченного кругозора. Предполагается, что бытие как таковое «есть» ничто: бытие – nihil.

Однако если предположить, что сущее есть благодаря бытию и что никогда бытие не есть благодаря сущему, если предположить, что перед лицом сущего бытие не может быть ничем, тогда не получается ли так, что там, где не только сущее, но даже бытие предстают как ничто, нигилизм разыгрывает свою, быть может, единственную настоящую карту? Конечно. Там, где сущее объявляется ничем, можно обнаружить нигилизм, но еще нельзя напасть на его сущность, которая только там появляется впервые, где nihil касается самого бытия.

Сущность нигилизма есть история, в которой само бытие ввергается в ничто.

Руководствуясь правилом непротиворечивости, наше мышление или, лучше сказать, наш подсчет и расчет уже готовы заявить, что история, которая есть, но в которой само бытие не есть,– полный абсурд. Вполне возможно, что само бытие нисколько не заботят противоречия нашего мышления. Если бы бытие заботилось о непротиворечивости человеческого мышления, оно перестало бы отвечать своей собственной сущности.

Бытию совсем нет дела до нашего абсурда, а тем самым до него нет дела и тому, что происходит с бытием, а именно тому факту, что в метафизике бытие как таковое предстает как ничто.

Правда, важнее наших счетов с абсурдом остается возможность узнать, в какой мере такая же судьба постигает бытие как таковое в метафизике Ницше.

Мы говорим: метафизика Ницше есть подлинный нигилизм. Но надо ли самому Ницше, чтобы мы задним числом пускались в такую бухгалтерию с его мышлением? В свое время, освещая, каким образом он сам воспринимает различные формы и этапы нигилизма, мы обратились к заключительному предложению 14 записи из «Воли к власти» (1887 г.), которое гласит:

«„Нигилизм" как идеал высшего могущества духа, преизбытка жизни, частью – разрушительный, частью – иронический».

Однако уже упомянутая «рекапитуляция» (n. 617) начинается так: «Впечатать в становление черты бытия – вот в чем высшая воля к власти».

Мысля становление как бытиевсеобщности сущего, мысля «волю к власти» в ракурсе «вечного возвращения того же самого», дух ницшевской метафизики утверждает это мышление как идеал своего высшего могущества, и потому эта метафизика отвечает высшей форме «нигилизма». Выдвигая идею полной переоценки всех прежних ценностей, метафизика Ницше совершает их обесценение. Так «разрушительно» она вступает в развитие прежней истории нигилизма. Но поскольку эта переоценка намеренно совершается на основе принципа полагания ценностей, данный нигилизм предстает как нечто такое, чем он в своем собственном смысле больше не является: как «разрушительный» он «ироничен». Свою метафизику Ницше понимает как предельный нигилизм, который в то же время перестает быть нигилизмом.

Однако мы говорили, что ницшевская метафизика есть подлинный нигилизм. Это означает, что нигилизм Ницше не только не преодолевает нигилизм, но никогда и не может его преодолеть, так как именно там и благодаря тому, где и благодаря чему он намеревается его преодолеть (а именно в утверждении новых ценностей из воли к власти), подлинный нигилизм как раз и заявляет о себе: заявляет тем, что само бытие, которое теперь стало ценностью, оборачивается ничем. В соответствии с этим Ницше постигает историческое движение нигилизма как историю обесценения прежних высших ценностей. По той же причине преодоление он представляет как переоценку и совершает ее не в виде утверждения каких-то новых ценностей, а в смысле постижения воли к власти как принципа нового (и, в сущности, всякого) ценностного полагания. Теперь ценностное мышление возводится в разряд принципа. Самому бытию как бытию принципиально нет места. В этой метафизике в соответствии с ее собственным принципом бытие предстает как ничто. Но как в таком случае в отношении самого бытия может остаться что-либо достойное осмысления: в отношении бытия именно как бытия? Как здесь может совершиться преодоление нигилизма? Более того, как здесь вообще может возникнуть хоть какая-то возможность преодоления?

Итак, метафизика Ницше совсем не преодолевает нигилизм. Она представляет собой последнюю степень ввергнутости в него. Выстраивая ценностное мышление на основе воли к власти, она, правда, старается признать сущее как таковое, но в то же время, истолковывая бытие как ценность, лишает себя возможности хотя бы обратить вопрошающий взор на бытие как бытие. В результате этой ввергнутости нигилизма в самого себя он целиком и полностью заканчивает именно тем, что он есть. Такой законченный, совершенный нигилизм является завершением подлинного нигилизма.

Однако если сущность нигилизма по-прежнему представляет собой историю того, каким образом само бытие предстает как ничто, тогда и эту самую сущность нельзя постичь и помыслить до тех пор, пока в мышлении и для мышления собственно бытие предстает именно как ничто. Поэтому законченный нигилизм окончательно лишает себя возможности когда-либо помыслить и постичь сущность нигилизма. Не говорит ли это о том, что для Ницше эта сущность остается сокрытой? Можем ли мы это утверждать и каким образом?

«Что означает нигилизм?» – вполне однозначно спрашивает Ницше и дает лаконичный ответ: «То, что высшие ценности утрачивают свою ценность» (n. 2).

Однако не менее ясно и лаконично эта запись показывает, что о том, что Ницше постигает как нигилизм, он спрашивает «истолковательно» и спрошенное таким образом истолковывает в контексте своего ценностно ориентированного мышления. Следовательно, поставленный им вопрос о том, что означает нигилизм, в свою очередь, еще остается поставленным в нигилистическом ракурсе. Поэтому уже сама манера его вопрошания не позволяет ему проникнуть в существо вопроса о природе нигилизма, где речь идет о том, что он является (и как именно является) историей, затрагивающей само бытие.

Однако поскольку для Ницше нигилизм возвещает о себе как событие обес-ценения и заката, как событие немощи и смерти, кажется, что его опыт, по меньшей мере, удерживает в нигилизме это отрицательное. В противовес тому «нет», которое обращено к сущему как таковому, Ницше взывает к «да». Он думает о преодолении нигилизма. Но как оно возможно, если не постигнута сама его сущность?

Таким образом, прежде чем помышлять о преодолении нигилизма, необходимо вступить с ним в такое разбирательство, которое первым делом выявит его сущность. Если допустить, что при таком разбирательстве с нигилизмом, затрагивающим само бытие, мышление человека тоже имеет в этом какую-то долю участия, тогда надо признать, что оно тоже должно быть им затронуто. Поэтому перед лицом той метафизики, которая мыслит и постигает нигилизм в первую очередь как историческое движение в целом, но которая в то же время сама начинает представать перед нами как завершение подлинного нигилизма, мы должны спросить, в чем состоит основа исторического явления нигилизма, а именно основа его совершения и завершения.

Метафизика Ницше нигилистична, поскольку она представляет собой ценностно ориентированное мышление, утверждающееся в воле к власти как принципе всякого ценностного полагания. В соответствии с этим ницшевская метафизика становится совершением и завершением подлинного нигилизма, потому что она есть метафизика воли к власти. Но если это так, тогда метафизика как метафизика воли к власти хотя и остается основой завершения подлинного нигилизма, она тем не менее ни в коей мере не может быть основой подлинного нигилизма как такового. Он, хотя и не в завершенном виде, должен царствовать в сердцевиневсей предшествующей метафизики. Хотя предшествующая метафизика и не является метафизикой воли к власти, она тем не менее познает сущее как таковое в его целом как волю. Несмотря на то что сущность осмысляемой здесь воли во многих отношениях остается темной и даже с необходимостью остается таковой, от метафизики Шеллинга и Гегеля через Канта и Лейбница вплоть до Декарта сущее как таковое в принципе постигается именно как воля.

Это, конечно, не говорит о том, что субъективное переживание человеческой воли переносится на сущее в целом: речь идет только о том, что скорее наоборот, основываясь на еще не проясненном опыте сущего как такового в значении мыслимой воли, человек впервые учится постигать себя как волящего субъекта в глубинном понимании происходящего. Хотя для обретения сущностно-исторического опыта истории подлинного нигилизма проникновение в природу этих взаимосвязей является необходимым, его здесь все-таки можно не рассматривать. В настоящий момент это не актуально, потому что все, что, характеризуя метафизику Ницше как завершение нигилизма, мы говорим о подлинном нигилизме, при последующем размышлении должно пробудить иное предположение: основой подлинного нигилизма является не метафизика воли к власти и не метафизика воли вообще, но единственно метафизика как таковая.

Метафизика как метафизика и есть подлинный нигилизм. Сущность нигилизма исторически есть именно как метафизика: метафизика Платона не менее нигилистична, чем метафизика Ницше, с той лишь разницей, что в первой эта сущность остается сокрытой, тогда как во второй она полностью проявляется. Однако эта сущность никогда не позволять познать себя из самой метафизики и в ее пределах.

Сказанное озадачивает, так как метафизика определяет всю историю Западной Европы. В любом своем отношении к сущему, то есть к себе самому, западноевропейское человечество во всех аспектах влечется и направляется метафизикой. Не знаешь, правда, чего все-таки больше в отождествлении метафизики и нигилизма: произвола или окончательного приговора, выносимого всей нашей прежней истории.

Пока что, однако, мы могли бы отметить, что наше мышление едва ли затрагивает сущность подлинного нигилизма, хотя эта сущность как будто достаточно осмыслена для того, чтобы основательно поразмыслить над высказанными положениями о метафизике и нигилизме и затем дать им оценку. Если метафизика как таковая есть подлинный нигилизм, а тот не может адекватно мыслить свою сущность, то может ли сама метафизика адекватно постигать свою собственную сущность? Представления метафизики о метафизике с необходимостью остаются где-то позади этой сущности. Метафизика о метафизике никогда не достигает своей сущности.

Но что здесь означает «сущность»? Из этого слова мы не выводим представления о «сути». В слове «сущность» (Wesen) мы слышим сутствующее (Wesende). Какова «сущность» метафизики? Как она сутствует в смысле своего бытийствования? Как выражается в ней отнесенность к бытию? Вот в чем вопрос. Наша попытка ответить на него в рамках размышления над метафизикой Ницше остается недостаточной. Кроме того, поскольку наше мышление выходит из метафизики, эта попытка всегда остается сомнительной. Тем не менее надо рискнуть и сделать несколько шагов. Мы придерживаемся вопроса, который Аристотель назвал непреходящим вопросом философии: что есть сущее?

Надо сказать, что каждый вопрос как вопрос уже определяет широту и характер предполагаемого им ответа и тем самым одновременно очерчивает круг возможностей, позволяющих этот ответ дать. Чтобы основательно поразмыслить над вопросом о метафизике, в первую очередь необходимо осмыслить его именно как вопрос, не торопясь обращаться к тем ответам, которые давались в ходе истории развития метафизики.

В вопросе «что есть сущее?» спрашивается о сущем как таковом. Сущее как сущее есть сущее благодаря бытию. В вопросе «что есть сущее как таковое?» присутствует мысль о бытии, а именно о бытии сущего, то есть о том, что есть сущее. Что оно (сущее) есть – на это дает ответ что-бытие (Was-sein), τό τί έστιν. Чтойность (Washeit) сущего Платон определяет как ίδέα (ср. «Учение Платона об истине»). Чтойность сущего, essentia этого ens называют также «сущностью». Однако это не случайное и не безобидное наименование: в нем кроется та мысль, что бытие сущего, то есть способ, каким оно бытийствует, мыслится из чтойности. «Сущность» в значении essentia (чтойность) уже есть метафизическое истолкование «сущности», вопрошающее о «что» сущего как такового («сущность» здесь постоянно мыслится как сущность сущего). О бытии сущего спрашивается с точки зрения самого сущего как о том, что примысливаетсяк сущему. Примысливается как что? Как γένος и как κοινόν, как нечто такое, откуда всякое сущее в его таком-то и таком-то бытии получает общее «что».

Однако поскольку задается вопрос о сущем как таковом, уже в каком-то отношении постигается, что оно вообще есть. Поэтому из вопроса о том, что есть сущее как таковое, одновременно вытекает другой: что среди всего сущего как сущего больше всего соответствует тому, что определено как «что» этого сущего? Сущее, которое отвечает чтойности, которое отвечает сущности (essentia) сущего как такового, есть истинно существующее. В вопросе «что есть сущее?» это сущее одновременно мыслится в отношении сущности (essentia) и в отношении существования (existentia). Сущее таким образом определяется как таковое, то есть в том, что оно есть, и в том, что оно есть. Essentia и exsistentia сущего как сущего (ens qua ens) отвечают на вопрос: «что есть сущее как таковое?». Они определяют сущее в его бытии.

Как в соответствии с этим метафизика относится к самому бытию? Мыслит ли она само бытие? Нет, никогда. Она мыслит сущее в отношении к бытию. Бытие первым и последним отвечает на вопрос, в котором вопрошаемым всегда остается сущее. Само же бытие как таковое не становится предметом вопрошания. Поэтому само бытие в метафизике не осмысляется, причем не в силу какого-то случайного упущения, а в соответствии с самим вопрошанием, осуществляемым в метафизике. Хотя как вопрошание, так и ответствование, мысля сущее как таковое, тем самым с необходимостью мыслят и о бытии, они не мыслят о нем самом непосредственно и не мыслят потому, что в соответствии с самим существом задаваемого метафизикой вопроса бытие мыслится как сущее в его бытии. Поскольку метафизика мыслит сущее из бытия, она не мыслит бытие как бытие.

«Мыслить из бытия», еще не означает мыслить, возвращаясь к бытию, мыслить в соотнесении с его истиной. В мышлении, которое, будучи метафизическим, сохраняет всю свою значимость, бытие остается непродуманным. Тот факт, что тем самым в метафизике как таковой само бытие остается непродуманным, представляет собой непродуманность своеобразного и самобытного свойства.

Уже сам вопрос метафизики не достигает самого бытия. Можем ли мы надеяться, что она сможет осмыслить бытие как таковое? Но можем ли мы также сказать, что метафизика в своем вопрошании не выходит достаточно далеко за пределы сущего? Этот вопрос мы оставляем открытым хотя бы потому, что еще совсем не решено, не метафизика ли все-таки определяет само бытие, поскольку мы не можем забыть ту характеристику бытия, которая в метафизике от ее начала и на протяжении всей ее истории мыслится под именем «Apriori». Этот термин говорит о том, что бытие изначальнее сущего, но тем самым бытие мыслится именно из сущего, примысливается к нему и осмысляется именно в таком ракурсе, независимо от того, истолковывает ли метафизика это Apriori по самому существу дела как нечто более раннее или истолковывает его как нечто предшествующее в иерархии познания и условий предметности.

До тех пор пока бытие сущего мыслится как Apriori, само это определение не позволяет мыслить бытие как бытие, не давая возможности постичь, в какой мере бытие как бытие входит в это априорное отношение к сущему: является ли это отношение к бытию лишь внешним и привходящим или само бытие предстает как это отношение (и что тогда означает бытие и что означает это отношение?). Тот факт, что вся метафизика, включая обращенный платонизм, мыслит бытие сущего как Apriori, свидетельствует только о том, что она как таковая оставляет его непродуманным.

Хотя метафизика признает, что сущее не есть без бытия, однако, едва это признав, она снова помещает бытие в сущее, независимо от того, выступает ли это сущее как высшее сущее в смысле верховной первопричины, предстает ли четко очерченным сущим в смысле субъекта субъективности как условия возможности всякой объективности или, наконец, вследствие единства обоих обоснований бытия в сущем предстает в виде определения высшего сущего как абсолюта в смысле безусловной субъективности.

В соответствии с метафизическим характером вопроса это обоснование едва помысленного бытия в сущести сущего исходит из сущего как такового. Оно узнает, что сущее есть. Как бы мимоходом его затрагивает то, что бытие бытийствует. Однако внезапно в ходе этого узнавания в метафизическом вопрошании дело доходит до вопроса, который в позднейшей формуле Лейбница звучит так: почему вообще есть сущее, а не ничто?

Этот вопрос обращен к высшей первопричине и к сущему основанию сущего. Уже в начале метафизики, у Платона и Аристотеля (то есть заданный в контексте самой метафизики), этот вопрос является зарождающимся вопросом о θείον. Так как метафизика, мысля сущее как таковое, не перестает затрагиваться бытием, но в то же время примысливает его к сущему на основе самого этого сущего, она как таковая должна сказать (λέγειν) ο θείον как о высшем основании. Метафизика в себе есть теология. Она есть теология, поскольку говорит о сущем как сущем, όν ή όν. Онтология одновременно и необходимым образом есть теология. Для того чтобы познать основную онто-теологическую черту метафизики, не надо ориентироваться на одно лишь ее школьное понятие: скорее само это понятие является лишь ученическим выражением метафизически осмысленной сущности метафизики.

Употребляемые здесь термины «онтология» и «теология» не исчерпываются тем, что скрывается под этими наименованиями в школьной метафизике. Онтология определяет сущее как таковое в отношении essentia. Ее сферы – психология, космология и теология. С другой стороны, правильно осмысленная теология также заявляет о себе в космологии и психологии (антропологии), равно как и в metaphysica generalis.

Что касается метафизики Ницше, то она как онтология (хотя она кажется весьма удаленной от школьной метафизики) одновременно является теологией. Онтология сущего как такового мыслит essentia как волю к власти. Эта же онтология теологически мыслит существование (existentia) сущего как такового в целом как вечное возвращение того же самого. Однако эта метафизическая теология представляет собой своеобразную негативную теологию. Ее негативность проявляется в высказывании о том, что Бог мертв. Это не атеизм, но онто-теология той метафизики, в которой совершается подлинный нигилизм.

Но если метафизика как таковая не мыслит само бытие (потому что она мыслит его только в значении сущего как такового), онтология и теология, из взаимной соотнесенности друг с другом, тоже должны оставить само бытие непомысленным. Теология заимствует essentia сущего из онтологии. Со своей стороны, онтология, осознанно или неосознанно, переносит сущее в отношении его existentia, то есть как экзистирующее, в ту первооснову, которую представляет теология. Повинуясь своей онто-теологической сущности, метафизика мыслит сущее в отношении его essentia и existentia. Эти определения бытия сущего как бы только затрагиваются, но не мыслятся из самого бытия: ни каждое в отдельности, ни оба в их различии. Это различие, со всем тем, что оно вбирает в себя в ракурсе непомысленного, внезапно становится решающим для мышления метафизики, словно низринувшись на нее с небес. Наверное, так оно и есть, если подумать, что это значит в отношении самого бытия.

Многогранное и почти не раскрытое единство онтологии и теологии, сказывающееся в сущностиметафизики, особенно ясно заявляет о себе там, где метафизика, отвечая своему имени, называет свою основную особенность, благодаря которой она знает сущее как таковое. Речь идет о трансценденции.

Прежде всего это слово означает переход сущего к тому, что это сущее как сущее есть в своей чтойности (квалификации). Переход к essentia есть трансценденция как трансцендентальное. В соответствии со своим критическим сведением сущего к предмету опыта, Кант отождествил трансцендентальное с предметностью предмета. Однако трансценденция в то же время означает трансцендентное, которое, будучи первоосновой сущего как существующего, превосходит его и, возвышаясь над ним, пронизывает всю полноту сущести. Онтология представляет трансценденцию как трансцендентальное, в то время как теология представляет трансценденцию как трансцендентное.

Единая в себе (утверждающаяся в соответствии со своим происхождением на темном различении essentia и existentia) смысловая двойственность того, что выражает трансценденция, отражает онто-теологическую сущность метафизики. В силу своей природы метафизика мыслит сущее, превосходя его трансцендентально-трансцендентным образом, но превосходя только для того, чтобы пред-ставить само сущее, то есть в итоге вернуться к нему. Трансцендентально-трансцендентный переход только как бы слегка касается бытия путем представления. Мышление, занятое этим переходом, всегда мыслит о самом бытии лишь мимоходом, причем не в силу какого-то упущения, а по причине того, что оно просто не приступает к бытию как таковому, в сомнительном его истины. Мышление метафизики не приступает к самому бытию потому, что оно уже помыслило это бытие, но помыслило его как сущее, поскольку оно, это сущее, есть.

Само бытие с сущностной необходимостью остается в метафизике непомысленным. Метафизика – это история, в которой само бытие как таковое не присутствует: метафизика как таковая есть подлинный нигилизм.

Рассмотренный нами опыт переживания нигилистической сущности метафизики еще не достаточен для того, чтобы адекватно осмыслить подлинную ее сущность. Для этого прежде всего необходимо постичь сущность метафизики из самого бытия. Если, однако, предположить, что мышление действительно движется по этому пути, тогда прежде всего ему надо понять, что значат такие слова: само бытие остается в метафизике непомысленным. Быть может, мышлению в первую очередь надо научиться понимать только это.

Итак, само бытие остается в метафизике непомысленным, потому что она мыслит сущее как таковое. Это означает, что сущее само проявляется. Оно попадает в свет. Сущее освещается. Само сущее несокрыто. Оно находится в несокрытости. Несокрытость – это появляющаяся и тотчас исчезающая сущность истины.

В какой истине находится сущее, если в метафизике оно мыслится как сущее? Очевидно, сама метафизика есть истина сущего как такового. Какова сущностная природа этой несокрытости? Говорит ли когда-либо метафизика что-либо о сущности истины, в которой и из которой она сама мыслит сущее и в каковой даже сама бытийствует? Не говорит никогда. Или, быть может, мы так говорим (и, на первый взгляд, самоуверенно) потому, что прежде уже тщетно искали то, что метафизика говорит о сущности истины, в которой она сама находится? Быть может, поиски были напрасными, потому что мы недостаточно спрашивали?

Коль скоро складывается такая ситуация, мы должны разобраться в ней основательнее. Пока что, говоря о ницшевском метафизическом понимании справедливости, мы уяснили, что, осмысляя природу справедливости, Ницше не может постичь ее ни как вообще сущность истины, ни как сущностную особенность истины его метафизики. В чем причина этой неспособности: в том, что эта метафизика является метафизикой воли к власти, или в том и только в том, что она – метафизика?

Причина в том, что метафизика оставляет непомысленным само бытие. Мысля сущее как таковое, она затрагивает своей мыслью бытие, но лишь для того чтобы пренебречь им ради сущего, к которому она возвращается и у которого останавливается. Поэтому хотя метафизика мыслит сущее как таковое, само «как таковое» она не осмысляет. В этом «как таковое» говорится о том, что сущее несокрыто. «Ή» в «όν ή όν», «qua» в «ens qua ens», «как» в «сущем как сущем» называют непомысленную в их сущности несокрытость. Столь важное язык так непритязательно выражает в таких простых словах, поскольку они суть слова. Сказываясь, «как таковое» затрагивает несокрытость сущего в его бытии. Однако так как само бытие остается непомысленным, таким же остается и несокрытость сущего.

Но что было бы, если бы здесь и там непомысленное всякий раз оставалось одним и тем же? Тогда непомысленная несокрытость сущего была бы самим непомысленным бытием. Тогда само бытие бытийствует как эта несокрытость – как раскрытие.