Читать книгу: «Жизнь, которую стоит прожить», страница 5

Любовь-невидимка

Я очень поздно осознала, что мой отец тоже ждал, но не получал одобрения от жены. Как и я, он во многом не соответствовал идеалу, который нарисовала себе мама.

Подростком я часто чувствовала себя нежеланной в собственном доме. Мои старшие братья поступили в колледжи и разъехались. Сестра Элин, защищая себя от возможных упреков матери, держалась от меня подальше. Младшие братья не понимали, что происходит. Недавно Элин попросила у меня прощения: «Марша, у тебя не было никого, к кому можно было бы обратиться за поддержкой, – даже родной сестры. Ты была абсолютно одинока в семье из восьми человек». Я знаю, что мне помогли бы, если бы я попросила. Но я не просила, и никто не догадывался о моих проблемах.

Я уверена, что родители, братья и сестра любили меня, но никак этого не показывали. К сожалению, моя особенность скрывать свои настоящие чувства и внутреннюю боль помешала им узнать, как сильно я нуждалась в одобрении. Недавно мой брат Джон разослал членам семьи мои школьные фотографии с подписью: «Это самая красивая девушка в мире». Моей первой реакцией было желание крикнуть: «Почему ты не сказал мне это тогда? Много лет назад?» Но, возможно, он говорил, просто я не слышала.

Я всегда буду помнить последние слова моей мамы. Перед смертью она прошептала: «Я хочу, чтобы ты знала: я любила тебя так же сильно, как и Элин».

Иной образ мыслей

Моя подруга Дайан недавно подтвердила то, что говорили многие люди: уже в школе у меня было особое мышление, позже оно помогло мне стать исследователем. «Я любила разговаривать с тобой, – сказала Дайан, – потому что мне нравился ход твоих мыслей. У тебя всегда и на все была интересная точка зрения».

Это правда: я видела мир не так, как остальные, и по-прежнему вижу иначе. Многие уверены, что это заслуга нестандартного мышления, но я считаю свое мышление вполне заурядным. Да, я часто спорила, отстаивая свою точку зрения (порой во вред себе), но только потому, что была либералом в консервативной среде состоятельных людей.

В глубине души я пренебрежительно относилась к богатству. Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет и родители уезжали из города, я приглашала бедняков на ужин в наш дом, вытаскивая из серванта лучшую посуду и столовое серебро матери. Я почти наверняка уверена, что Лулу, наша горничная, помогала мне с этим. Понятия не имею, где я находила этих людей и кем они были. Ох уж эта память!

В последнем классе католической школы я впервые почувствовала, что не вписываюсь в окружение. Что произошло? Наиболее вероятная причина – я перестала находить общий язык с монахинями. Я хорошо ладила, например, с сестрой Полин, которая преподавала английский и религию. Ее не раздражали мои сомнения и пытливый ум. Я ее обожала. Но остальным монахиням не нравилось, что я оспариваю их авторитет и не считаю их слова непреложной истиной. У меня постоянно были неприятности из-за этого.

Как сказала Элин, «Марша, твоей главной проблемой было то, что ты не вписывалась… никуда!»

Невозможность соответствовать общепринятым нормам стала для меня закономерностью. И не только в детстве. Поведенческая терапия – мое призвание, но я не вписалась в ряды сотрудников клиники кризисной помощи в Баффало, в которой работала сразу после окончания магистратуры. Не нашла общий язык с коллегами в Католическом университете в Вашингтоне. Получила кучу проблем на своей следующей работе в Университете Сиэтла. Я всегда старалась избегать конфликтов, но не могла молчать, когда речь заходила о моих убеждениях, и часто не осознавала последствий своих слов. Как и моя мать!

Свет маяка: Джулия

Лишь с одним членом семьи я чувствовала себя собой – с тетей Джулией, сестрой моего отца, которая жила неподалеку от нас. Только она безоговорочно любила и одобряла меня.

Ее дом был гаванью безопасности и утешения. Она учила меня печатать на машинке, и я часами практиковалась (этот полезный навык очень пригодился!). Она поощряла мои кулинарные опыты. Ее муж и сыновья всегда хвалили мои блюда. Тетя Джулия любила меня как дочь, о которой всегда мечтала. Позже я узнала, что она не раз убеждала моих родителей, особенно мать, воздержаться от постоянной критики. Тетя Джулия была голосом одобрения, принятия, который говорил: «Мы любим тебя такой, какая ты есть. Тебе не нужно меняться, чтобы тебя ценили».

Почему к ней никто не прислушался? Тетя Джулия была всего лишь болтливой толстушкой, как и я, – то есть была далека от идеала в глазах моего папы. Возможно, поэтому она так хорошо меня понимала. Ее муж, дядя Джерри, не мог похвастаться высоким социальным статусом. Мой отец смотрел на них обоих свысока. И у них не было шансов объяснить, что со мной происходит, потому что мнение тети Джулии не имело ценности для моих родителей.

К тому же даже тетя Джулия не осознавала всего масштаба катастрофы. Я не могла до конца открыться ни ей, ни Элин, ни двоюродной сестре Нэнси, ни подруге Дайан. Я боялась показать настоящую себя. И была не в состоянии толком описать, что чувствую. Я доверилась только своей однокласснице Джейн Шерри. Когда мне было совсем невыносимо, я звонила Джейн, она приезжала и катала меня по городу, выслушивая мои сбивчивые рассказы и утирая мне слезы.

Но к тому времени удар уже был нанесен.

Группа поддержки

В католической школе Монте-Кассино не было женского клуба. Вероятно, такие объединения казались монахиням безнравственными. Но я отчаянно нуждалась в поддержке, поэтому вступила в женский клуб местной государственной школы. Я хотела учиться в обычной школе, но мама настояла на католической. Если бы мама прислушалась к моей просьбе, возможно, моя жизнь сложилась бы иначе, кто знает? Незадолго до своей смерти мама признала, что это решение было ее большой ошибкой.

Я подружилась с несколькими девочками из государственной школы, с которыми посещала заседания и вечеринки женского клуба. Я всегда переживала, нравлюсь ли я мальчикам. Уверена, что никогда никому не рассказывала об этом. Я совершенно не ценила свою популярность в элитарной католической школе и остро нуждалась в признании обычных сверстников.

Монахини категорически не одобряли мое вступление в женский клуб, но мне было все равно – я не покинула клуб, потому что не видела в нем ничего плохого. Естественно, это привело к новым конфликтам. Из-за моей непокорности монахини стали хуже ко мне относиться. Одна учительница была настолько груба со мной, что мои одноклассницы пожаловались директору школы. Впрочем, это не помогло.

Это был мой первый акт неповиновения. Я отстаивала то, что считала правильным, не зная, что вступаю на путь одиночества. В школе от меня просто отвернулись, а последний год обучения стал настоящей пыткой.

Мои подруги Дайан и Брук Калверт, с которыми я ходила на фитнес в надежде сбросить лишние килограммы, были на год старше меня и раньше окончили школу. Без них я оказалась в изоляции.

Когда несколько лет назад я решила записать как можно больше воспоминаний-«лампочек» о своей юности, вот что мне пришло в голову об этом периоде:

Брук оканчивает школу.

Дайан оканчивает школу.

Потеря.

Горе.

Смерть.

Скорбь.

«До скорой встречи».

Бесконечные слезы.

Песня «До скорой встречи» была популярна и часто звучала по радио в тот год, когда я горевала из-за Дайан и Брук. Она казалась мне такой пронзительной, что я плакала еще сильнее. Даже теперь, когда я слышу эту песню, мне становится грустно.

В последнем классе меня накрыла такая глубокая депрессия, что я отказывалась выходить из своей комнаты. Сейчас я понимаю, что этого и следовало ожидать. Мама переживала депрессию, когда была беременна Элин. Брат мамы тоже был подвержен серьезной депрессии. Когда я навестила маминых родственников в Луизиане, я узнала, что многие из них имели схожие проблемы.

Внутри я разваливалась на части, а снаружи почти не изменилась. В школе я по-прежнему входила в маленькую группу из четырех-пяти учениц, которые считались активом класса. Мы организовывали мероприятия, участвовали в конкурсах, получали дипломы и награды. Одна из нас – Марджи Пилстикер – говорит, что я «объединяла всех, делала счастливее и никого не обременяла своими проблемами».

«Марша казалась счастливой, – вспоминает Марджи, – была общительна и доброжелательна. Она часто собирала нас после занятий и отвозила в кафе, чтобы угостить колой. Она была внимательна к людям и всегда заботилась о них».

Мне странно это слышать – словно говорят о ком-то другом.

Благими намерениями вымощена дорога в ад

В тот период я все еще намеревалась стать святой. «В жизни важны не великие дела, а великая любовь», – написала в автобиографии святая Тереза. Я чувствовала, что эти слова содержат глубокую истину, но до конца не понимала ее. И вот, спустя пятьдесят лет я описываю свою жизнь как историю о силе любви. Это кажется мне удивительным и одновременно смиряющим.

Вдохновленная стойкостью святой Терезы, я решила принести жертву. Жертвовать надо было чем-то очень дорогим, с чем трудно расстаться и что много для меня значит. Иначе какая это жертва? И я решила уйти из женского клуба.

Клуб был моей опорой. Здесь я веселилась, отвлекалась от черных мыслей и, самое главное, не была одинока. Это было единственное место, где я чувствовала себя принятой. «Да, – подумала я, – выход из женского клуба будет настоящей жертвой. Я должна это сделать».

Я испытываю противоречивые чувства, рассказывая об этом, потому что обещала Богу ничего никому не говорить и долго держала слово. Наверное, для всех я придумала какую-то правдоподобную причину. Но сегодня я должна этим поделиться, ведь это важная деталь моей истории.

Покинув женский клуб, я добровольно изолировалась и в результате почувствовала себя тотально одинокой. Я мучилась и стыдилась. Я считала себя толстой и нелюбимой. Не то чтобы я действительно была недостойна любви, просто я никому не была нужна. По крайней мере я так думала.

Моя жертва в геометрической прогрессии ускорила мое падение в ад. Усилились головные боли. В августе 1960 года, в самом начале выпускного класса, я начала посещать доктора Нокса, местного психиатра. В его записях сказано, что «никаких органических поражений не обнаружено». Думаю, головная боль была реакцией на внутреннее напряжение. Я сильно поправилась и окончательно впала в депрессию.

Я отстранилась от семьи и замкнулась. Не выходила из своей комнаты. Чувствовала себя такой отчаянно несчастной, что хотелось умереть. Я считала себя лишней. Я призналась доктору Ноксу, что хочу сбежать из дома и покончить с собой. Не знаю, говорила ли я об этом родителям, или им сказал это доктор Нокс. В апреле 1961 года я осознала, что без конца пла́чу – больше двух недель подряд. Я понятия не имела, что со мной происходит. Это просто происходило. Я не могла это контролировать. Единственное, что я знала, – это то, что я хочу умереть.

Ад догнал меня.

Исчезновение

А потом меня отправили в больницу. Недавно Элин рассказала мне, что никто не понял, что произошло: «Старшие братья учились в другом городе, поэтому ни о чем не догадывались, а младшие были слишком юны, чтобы заподозрить неладное. Я тоже ничего не знала».

Моя подруга Дайан Зигфрид, с которой мы виделись реже после окончания школы, говорит: «Никто не знал, что происходит что-то ужасное. Ты просто исчезла. Вчера ты была, а сегодня пропала. Я даже не подозревала, что у тебя были проблемы».

Многие из моих друзей знали о моем конфликте с матерью, но не более. «Твои родители два года не рассказывали мне, где ты находишься, – недавно призналась мне Нэнси. – Мы знали, что ты уехала, но куда? Понятно, что произошло что-то нехорошее. Но все помалкивали». А Марджа Пилстикер вспоминает: «Ты внезапно исчезла. Нам сказали, что ты дома, болеешь. Никто не знал чем. В те годы люди скрывали психические заболевания».

Что произошло?

Мы с моим близким коллегой и другом Мартином Бохусом, немецким психиатром, потратили много часов, анализируя, что со мной случилось. Мартин – эксперт по диалектической поведенческой терапии и глава одной из крупнейших в мире исследовательских лабораторий по изучению пограничного расстройства личности. Мартин уверен, что мой мозг был поврежден до того, как я окончательно расклеилась в Институте жизни.

Моя бабушка считала, что проблема была сугубо биологическая. Мама надеялась на это. Возможно, у меня и вправду была генетическая предрасположенность, учитывая многочисленные депрессии по линии матери.

В итоге я согласилась, что биологический компонент – врожденная уязвимость – действительно сыграл свою роль. Совокупность предрасположенности и токсичной домашней среды – гремучая смесь, психологически смертельная. Если бы я росла в другой семейной обстановке, где меня принимали бы такой, какая я есть, и признавали мою ценность (как, например, в семье тети Джулии), моя жизнь сложилась бы иначе.

Но это не объясняет мое неконтролируемое поведение во время лечения в институте. Вероятно, меня добили госпитализация и чрезмерный прием лекарств. Кто знает, какой эффект оказали высокие дозы нейролептиков на подростковый мозг?

Какой бы ни была правда, после больницы я решила, что у меня никогда не будет собственного ребенка. Невыносима даже мысль о том, что кто-то во вселенной может пройти через то же, что и я. Не факт, что ребенок с моими генами неизбежно столкнулся бы со схожими проблемами, но мне не хотелось рисковать.

Очень грустно

Спустя пятьдесят лет после моего двухлетнего пребывания в Институте жизни, летом 2012 года, я читала курс об управлении эмоциями в Институте образования Новой Англии в Кейп-Коде, штат Массачусетс. Ко мне приехали моя двоюродная сестра Нэнси, Себерн и еще несколько коллег и друзей. Мы пошли в ресторан, отдыхали и общались. Нэнси привезла с собой выпускной альбом Монте-Кассино 1961 года, и мы вместе листали его.

Кто-то спросил, что я чувствую, глядя на свою фотографию и зная, что ждет меня впереди. «Грусть, – ответила я, – но это сожаление о каком-то другом человеке, не обо мне. Я смотрю на эту юную девочку и думаю: “Что с ней произошло?”»

Могу ли я почувствовать любовь к девочке на фотографии? Я не понимаю, потому что я ее не знаю. Девочка на фотографии – восемнадцатилетняя я – кажется мне абсолютно незнакомой.

Глава 5
Незнакомка в чужой стране

Я не помню в деталях, что чувствовала, вернувшись домой в начале июня 1963 года, – возвращение стерлось из памяти. Зато я хорошо помню свое отчаяние, когда осознала, насколько серьезной является моя потеря памяти.

Я не могла вспомнить, где лежат столовые приборы, где хранятся кастрюли и сковородки, в каком шкафу стоят бокалы. Я словно оказалась в чужом доме. Скорее всего, это из-за электрошока.

Я боялась ходить туда, где могла встретить знакомых. Не узнавать тех, с кем общалась годами, казалось мне унизительным. В утешение люди почти всегда говорят мне: «Я тоже забываю имена». Порой хочется крикнуть: «Ты понятия не имеешь, что это – потерять столько воспоминаний!»

«Когда Марша уехала в институт, она была из высшего общества, – говорит Элин, – а вернулась словно нищенка. Она ела по-другому. Забыла о манерах. Все забыла. Ее как будто подменили. Она говорила, что не может находиться рядом с богачами. Ей было комфортнее с простыми людьми. Она стала другой. Возможно, из-за лекарств».

Возвращение домой не принесло облегчения, и мне по-прежнему хотелось только одного – избавиться от боли.

Переезд

Одному Богу известно, как родители восприняли перспективу моего возвращения. Но мой приезд точно не был счастливым событием. Мама велела Элин держаться от меня подальше: ей казалось, что я заражу сестру и своим безумием, и новым отношением к богатству. По иронии судьбы через несколько лет Элин уехала из Оклахомы, чтобы жить и работать с малообеспеченными людьми. Позже Элин рассказала мне, что перед отъездом мама стояла на коленях, вцепившись в ее пальто, плакала и умоляла остаться. Сомневаюсь, что она расстроилась бы, если бы уезжала я. Но Элин? Ее гордость и радость!

Через пару недель после возвращения домой я намеренно сильно порезала руку бритвой. Элин говорит, что в тот момент была рядом со мной в ванной, но не смогла меня остановить. «Кровь была повсюду», – вспоминает она. Я тоже помню, как кровь стекала по руке и капала на белый кафельный пол. Меня отвезли в больницу. Медсестры вели себя со мной довольно грубо и пригрозили, что, если это произойдет еще раз, меня арестуют. В то время попытки самоубийства считались в Оклахоме уголовным преступлением. Хотя я не хотела покончить с собой, медсестры решили, что именно так и было.

Когда я объявила родителям, что уезжаю, уверена, они вздохнули с облегчением. Это было через месяц после моего возвращения из клиники. В тот день мы с мамой отправились в загородный клуб, я сказала или сделала что-то неподобающее, и, как обычно, все закончилось скандалом. И тогда я поняла, что с меня хватит.

Попытки приспособиться к самостоятельной жизни

Комната, в которой я поселилась, принадлежала Молодежной женской христианской ассоциации и находилась в центре Талсы, рядом с офисом закупочной компании Indiana Oil, куда отец устроил меня секретарем на неполный рабочий день. Я подшивала документы, запечатывала, облизывая, конверты – то есть выполняла всю неквалифицированную работу, которую поручали сотрудницам офисов в те годы. Но мне все нравилось, как и почти все работы в моей жизни. Особенно я любила находить более эффективные способы организации своего рабочего процесса.

Вскоре после переезда я обнаружила, что становлюсь алкоголичкой. Я выпивала бокал апельсинового сока по утрам перед работой, но мне не очень нравился вкус сока, поэтому я начала добавлять в него немного водки. Слава Богу, я быстро поняла, к чему это может привести. В Талсе у нас было довольно много знакомых алкоголиков. Я видела, как менялись их жизни и сколько боли они причиняли близким.

Все мои проблемы только усугубились бы алкоголизмом, и рано или поздно мне пришлось бы столкнуться с необходимостью отказаться от спиртного. В клинике отказ от сигарет был болезненным, и я подумала, что отказаться от алкоголя наверняка будет еще тяжелее. Поэтому я выработала правило, которого придерживалась до сорока лет: не пить в одиночестве.

Первые шаги по созданию жизни, которую стоит прожить

Это правило – пример того, что позже я назвала «построением жизни, которую стоит прожить». Изменить деструктивное поведение и сделать свою жизнь если не достойной, то хотя бы терпимой – главная цель диалектической поведенческой терапии. Даже если не получится создать идеальную жизнь, в ней появится много позитивных моментов, которые приятно проживать.

Когда мне исполнилось сорок, я решила, что больше не нуждаюсь в алкогольном правиле. Спустя пару месяцев я поняла, что снова рискую, поэтому вернулась к правилу и до сих пор его не нарушила (вы наверняка уже заметили, что я одновременно могу быть как человеком слова, так и человеком, совершенно не умеющим контролировать свою жизнь).

Терра инкогнита – неизвестная земля

Я была очень наивной, когда впервые лицом к лицу столкнулась со взрослым миром, о котором практически ничего не знала. Я была школьницей, когда меня положили в клинику, потом два года провела в изоляции. Теперь мне было двадцать, и я жила одна на скромную зарплату. И ориентироваться я могла только на свой искаженный опыт. Я отказалась от финансовой поддержки родителей, потому что не хотела, чтобы они играли хоть какую-то роль в моем побеге из ада.

Я не умела распоряжаться деньгами. Мама всегда одевалась в бутиках и часто брала меня с собой, поэтому мне не пришло в голову поискать магазин попроще, когда мне понадобилось купить платье на работу. Дорогое платье я оплатила кредитной картой. Когда подошел срок первого платежа, я не знала, что могу платить частями и внесла полную сумму, после чего до конца месяца у меня осталось ровно тридцать центов. Я немного обдумала ситуацию и купила три шоколадные конфеты с мятным вкусом в серебристо-голубой фольге. Должно быть, весь месяц я выпрашивала еду у коллег в офисе.

Конечно, я могла ужинать у родителей, но обычно это плохо заканчивалось. «Вчера вечером я пришла поужинать, но не стала есть, потому что слишком нервничала. Сначала я заперлась в своей комнате и плакала, – писала я доктору Джону О’Брайену, – а потом мама не разрешила мне сесть за стол. Она сказала, что я в неподобающем состоянии и ей следовало бы прогнать меня за то, что я так сильно ее расстроила. Родители!!! Помолилась, и мне сразу полегчало».