Читать книгу: «Жизнь, которую стоит прожить», страница 3

Мой обет Богу

В конце коридора «Томпсон II» стояло пианино, и поначалу я много играла на нем. У меня хорошо получалось, но после многочисленных сеансов электрошоковой терапии я забыла почти все и всех и, к сожалению, утратила способность понимать нотную грамоту и играть на фортепиано. Музыка всегда была моим способом выразить эмоции. Я по-прежнему надеюсь, что однажды снова смогу играть. Именно сидя за пианино, я дала обет Богу.

Обычно я находилась под постоянным наблюдением, но в тот день я, видимо, хорошо себя вела и меня оставили в одиночестве. Я сидела за фортепиано и отчаянно спрашивала: «Боже, где ты?»

Бо́льшую часть жизни я следовала заповедям и подчинялась Божьей воле – и вовсе не из страха и не для того, чтобы получить что-то взамен. Поступать так, как велит Бог, мне было в радость. Представьте, что вашему любимому нравится какое-то ваше платье и вы надеваете его, чтобы порадовать человека.

«Боже, где ты?» – плакала я. Я четко помню, как стою в изоляторе, смотрю на оконную решетку и потерянно повторяю фразу: «Боже, почему ты оставил меня?»

Я села за пианино и почувствовала себя самой одинокой душой среди других одиноких душ. Не знаю, что заставило меня дать обет, но именно в этот момент я поклялась Богу, что выберусь из ада, а потом вернусь и вытащу других. С тех пор обет определяет мою жизнь.

Тогда я не знала, что мне нужно сделать для выполнения клятвы. Но я была полна решимости, и это сыграло ключевую роль.

Глава 3
Я докажу, что вы ошибаетесь

Когда я находилась в Институте жизни, ко мне изредка приезжали брат Эрл и сестра Элин (не могу похвастаться, что помню их визиты). Они видели, что я растолстела, стала медлительной и похожей на зомби из-за лекарств и электрошоковой терапии. Мама тоже навещала меня, но в моей памяти остался лишь один случай – когда она предложила мне прокатиться на машине. Я была на седьмом небе от счастья, потому что выход из отделения – большое событие. Я столько времени провела взаперти, не имея возможности вдохнуть свежий воздух или взглянуть на небо, что это казалось чем-то невероятным.

Из клиники мы поехали на заправку, и начался ливень. Я с восторгом выскочила из машины, по-моему, начала кружиться под дождем и громко смеяться. Не помню подробностей – только то, что на мне было короткое ситцевое платье и я была очень счастлива.

Мама оторопела. «Что ты делаешь? – закричала она. – Быстро в машину!»

Сев в машину, я услышала, что мы должны немедленно вернуться в клинику. Я не верила своим ушам. «Почему? Я же так давно не была на улице! А здесь так чудесно!» Мое радостное ощущение свободы показалось матери проявлением безумия. Она отвезла меня обратно в институт, вероятно, испугавшись, что мне резко стало хуже. Бедная мама изо всех сил старалась поступать правильно, но у нее обычно не получалось.

Наказание стоило того, чтобы повеселиться

Не могу передать, насколько изматывает длительное лечение. Это очень странно – скучать, переживая огромную внутреннюю драму. Парадокс, правда? Себерн описывала это так: «Застывший ледяной ландшафт с вулканами. Тебя преследуют извержения, но ты ощущаешь себя в бесплодной пустыне». Из развлечений – только телевизор в общем зале. Приходилось договариваться, что смотреть, а это было непросто для людей разного возраста. Мы сами придумывали себе развлечения.

Одна девочка-подросток из нашего отделения умела взламывать замки. Я не знаю, где она этому научилась. Как-то четверо из нас – взломщица, Себерн, я и еще одна девочка – решили сыграть в игру «Побег». Мы не приняли снотворное и дождались, пока уснет дежурная медсестра. Около одиннадцати вечера взломщица ловко сделала свое дело, и мы пробрались на чердак, заваленный старыми протезами и медицинскими предметами загадочного вида. Оттуда нам удалось выбраться на улицу, и вот мы уже стояли перед главным корпусом больницы. Я помню, что мы возбужденно радовались своей проделке.

А потом мы задумались: и что теперь? На самом деле никто не собирался убегать из больницы. Это была просто шутка. Внезапно испугавшись возможных последствий, мы вчетвером, в ночных рубашках и домашних тапочках, пробрались в приемное отделение, молясь, чтобы с нами не сделали ничего ужасного. Наверняка нас наказали, но я этого не помню. Каким бы ни было наказание, оно стоило этого безумного момента восторга.

«Дорогой доктор О’Брайен!

Чего я боюсь? Я боюсь никогда не выйти замуж и остаюсь здесь, чтобы у меня было хорошее оправдание. Боюсь прослыть странной, поэтому разрешаю себе быть ею, разбивая окна. Боюсь, что стройная фигура не решит моих проблем, поэтому остаюсь толстой, чтобы избежать разочарования. Боюсь, что Элин всегда будет привлекательнее меня, даже если я похудею. Боюсь, что мать не полюбит меня даже худой, поэтому я опять остаюсь толстой».

Сегодня я стыжусь писем, подобных этому. Поэтому я награждаю себя медалью за смелость включить его в эту книгу. Стихотворение, которым я поделилась ранее, отражает мое состояние в тот период. Я была безумной. Я билась головой об пол. Зачем? Понятия не имею. Я знаю, что мне не хотелось находиться в клинике, но мною владели только те чувства, которые я болезненно выразила в стихотворении. Сейчас мне хочется расплакаться из-за той девочки. Возможно, поэтому я хороший психолог: я понимаю, что чувствуют мои клиенты.

История Себерн

Максимальным наказанием за попытку самоубийства или нанесенные себе травмы было заточение в изоляторе. Почему-то считалось, что четыре стены обеспечат внешнюю безопасность, блокируя внутреннюю самоагрессию человека. А еще изолятор должен был воспитывать буйного пациента, сокращая случаи неадекватного поведения в будущем. Я часто и подолгу гостила в изоляторе – последний раз целых двенадцать недель, с начала ноября 1962 года до начала февраля 1963 года, немыслимый период даже в те времена. Там запрещалось курить и общаться с другими пациентами. Но у меня все сложилось иначе.

Именно в заточении я познакомилась с Себерн, которая была на пару лет старше меня. Мы быстро подружились – как боевые товарищи. Хотя подробности ее жизни я узнала лишь годы спустя.

Как и у многих моих клиентов, прошлое Себерн было во много раз травматичнее моего. Сначала ее приняли в «Томпсон I» – относительно свободное отделение института, а через полгода после неудачной попытки повешения перевели в «Томпсон II». Себерн попыталась покончить с собой после того, как это удалось другой пациентке: в психиатрических больницах суицид заразен.

Несмотря на запрет общаться, мы с Себерн много говорили – я сидела на краю койки, а она стояла в дверном проеме и курила. Мы стали близкими подругами отчасти потому, что были одинаково проблемными. Наши имена часто появлялись в утренних списках нарушителей порядка.

В то время я много курила – по три пачки в день. В изоляторе запрещалось курить, но медсестра жалела меня и разрешала Себерн подойти достаточно близко, чтобы выдыхать дым от сигареты прямо мне в лицо. Вот такое пассивное курение!

Наказание было для меня утешением

Риск оказаться в изоляторе сдерживал проблемное поведение – для большинства людей. Но для меня изолятор был местом, где я чувствовала безопасность. По той же причине я иногда мечтала о холодных компрессах.

Когда я рассуждаю как поведенческий специалист, я предполагаю, что изолятор только усиливал мою неадекватность. Все происходило так: я плохо себя веду (ломаю что-то, травмирую себя), меня изолируют, вместо стресса я погружаюсь в чувство безопасности – и снова веду себя плохо, чтобы попасть в изолятор. То есть реакция персонала на мое плохое поведение подкрепляла мое плохое поведение. Вряд ли я осознавала, что делаю. Скорее, это была неосознанная стратегия. Но никто этого не понимал.

Сегодня я наблюдаю иную ситуацию: у меня много клиентов, суицидальное поведение которых укрепилось после пребывания в больничных стенах из-за внимания и заботы, которую они там получали. Это аналогичная причинно-следственная связь.

«Дорогой доктор О’Брайен!

Мне хочется только одного – плакать, кричать, выть. Проблема в том, что у меня не получается. Я даже не могу разбить окно, потому что единственная нахожусь под постоянным наблюдением и за мной пристально следят. Я чувствую себя бомбой, потерявшей фитиль, – хочу взорваться и не могу. Я забинтована тысячей простыней, и у меня нет возможности освободиться. Честно говоря, я не знаю, что делать.

Доктор О’Брайен, я не могу так больше жить. Я должна выбраться. Мне хочется разбить и сломать все, до чего я могу дотянуться. Не верю, что буду чувствовать себя так же, когда выйду отсюда.

Я веду себя, как будто ненавижу вас, но это не так. Я лишь хочу вернуться домой и встретиться с доктором Ноксом. Пожалуйста, отпустите меня.

Искренне ваша, Марша».

Потеря контроля и бескорыстная помощь

За несколько месяцев до моей выписки нас с Себерн перевели в корпус «Бригам». Там были более свободные порядки, чем в отделениях «Томпсон». Врачи решили, что у нас положительная динамика. Я была в восторге, потому что теперь могла выходить на улицу и смотреть на небо. Я помню, как стояла на стуле, дирижируя под музыку моего любимого Чайковского.

В «Томпсон II» я иногда прижигала себя сигаретными окурками, с нездоровым восхищением наблюдая, как моя кожа краснеет, трескается, лопается и появляется волдырь. Боль меня не останавливала. После ожогов у меня обычно забирали сигареты на несколько недель.

В «Бригам» я уже себя не жгла. Но однажды желание вернулось, и я методично сделала вокруг запястья линию ожогов, похожую на браслет. Это было осознанное действие, но я все равно словно наблюдала, как это делает кто-то другой, не я.

Я знала, что у меня будут большие проблемы, если медсестры увидят ожоги. Меня отправят обратно в «Томпсон II». Чтобы скрыть волдыри, я сделала себе металлический браслет. И все бы хорошо, но раны не заживали и превратились в кровоточащие гнойники. Мне нужно было раздобыть антисептик – срочно и незаметно.

Себерн, добрая душа, пробралась в город, купила в аптеке крем и принесла мне. Я помню, как она вылезла из окна и тем же путем вернулась обратно, следя, чтобы никто этого не увидел. Потом Себерн призналась, что в этом не было необходимости, потому что ей разрешали выходить из отделения. Но в город-то ей нельзя было выбираться! Ее могли перевести в «Томпсон II», если бы обнаружили, что она сделала. В любом случае Себерн пошла на огромный риск, чтобы выручить меня. Она беспокоилась и позаботилась обо мне. Антисептик помог, ожоги зажили, и меня не разоблачили.

У меня до сих пор остались эти браслетные рубцы на запястье. Нет способа (кроме разве что операции) избавиться от них, как и от других многочисленных шрамов на моем теле. Иногда я скрываю их под одеждой, но это невозможно на пляже, в примерочных или у врача. Меня много раз спрашивали, что случилось (даже незнакомцы в лифтах!). Я всегда отвечаю: «О, это было давно!»

Безответственный поступок

Примерно за месяц до выписки мы с Себерн сделали то, что в моей истории болезни описывается как «приступ неадекватной безответственности». Жарким апрельским днем я, Себерн и еще две девочки решили устроить пикник на берегу реки, которая текла в полутора километрах от клиники. Я не имела права покидать территорию больницы, но мне уже разрешали выходить из здания. Для пикника мы выбрали привлекательный пляж на противоположном берегу реки. Купив сэндвичи и пиво, мы направились к пляжу, но дорогу нам преградил довольно большой болотистый участок. Мы не отступили и, зажав носы от вони, пробрались по грязи.

Мы отлично провели время, а когда собрались возвращаться, Себерн заявила: «Я не пойду через ту мерзкую грязь. Лучше переплыву реку». «Классная идея», – подумала я. Мы обе прекрасно плавали и были уверены, что нашли потрясающее решение проблемы. Черт, я провела взаперти столько времени, что предложение Себерн показалось мне логичным и правильным. Две другие девочки были более здравомыслящими и отказались плыть. Они взяли наши вещи и пошли через грязное болото.

Река Коннектикут была очень широкой, но это нас не испугало. Мы не учли сильное течение. Себерн пошла в воду первой и, когда доплыла до опоры моста, обернулась, чтобы проверить меня. А меня уже уносило течение. Я слышала, как Себерн кричала: «Не сопротивляйся, Марша, плыви по течению!» Лишь это помогло мне удержаться на плаву. Я тщетно пыталась контролировать ситуацию. «Плыви! Плыви! Плыви!» – твердила я себе. Какое-то время это мне удавалось, хотя и с трудом. Но потом сил не осталось и меня стало затягивать на дно. Я была в ужасе и кричала Себерн: «Я тону, тону!»

Снова и снова я с головой погружалась под воду, и каждый раз мне удавалось вынырнуть. Течение несло меня к отвесному склону, по которому я не смогла бы вскарабкаться, и мне пришлось сопротивляться. Я боролась до последнего – неистово и судорожно. Когда наконец на трясущихся ногах я вышла из воды и бессильно рухнула на землю, ко мне подошли двое парней, все это время наблюдавших за мной издали. «Почему вы не помогли мне?» – с обидой спросила я. Один из них рассмеялся: «Ну, ты какая-то непотопляемая – каждый раз, когда уходишь под воду, тут же появляешься снова».

«Ну спасибо», – подумала я.

Себерн вспоминает, что кто-то вызвал полицию. Наш необдуманный поступок стал большим событием. Когда мы с Себерн, грязные и измученные, вернулись в клинику, полиция уже успела сообщить руководству о случившемся. Мы знали, что у нас серьезные проблемы. Врачи и медсестры собрались вокруг нас, и со всех сторон мы слышали: «Вы вообще ничего не соображаете?», «Как вам пришла в голову такая глупость?», «Вы наверняка подхватили бактериальную инфекцию», «Как можно быть такими безответственными?»

Река была сильно загрязнена, поэтому нам сделали несколько прививок – от столбняка, тифа и других болезней. Мне сообщили, что моя плановая выписка откладывается на неопределенный срок. Себерн и раньше советовали держаться от меня подальше (считалось, что я плохо влияю на нее), а теперь и вовсе запретили со мной общаться.

Потом нас обеих выписали, и я потеряла связь с Себерн. Она нашла меня много лет спустя, когда я уже преподавала в Университете имени Вашингтона в Сиэтле. Себерн тогда училась на социального работника, и моя статья была в ее списке обязательной литературы. Она написала мне письмо, спросив, та ли я Марша Линехан, с которой она знакома. Мы встретились в Сиэтле. Я хорошо помню, как она достала из кармана один из препаратов, который мы принимали в клинике сто лет назад, и мы, смеясь, выпили по таблетке за встречу. С тех пор мы возобновили дружбу и теперь каждое лето встречаемся в Бостоне, где живет Себерн. Мы обе стали психотерапевтами и написали книги о методах лечения, проверенных на собственном опыте⁷.

«Дорогой доктор О’Брайен!

Сейчас я чувствую себя относительно неплохо, меня только расстроили ваши слова, что я могу здесь задержаться. Я обсудила с родителями эту проблему. Я совсем запуталась. Мое внутреннее состояние (нижний слой) – депрессия, удрученность, подавленность, безнадежность и тоска, но внешне (верхний слой) я даже иногда улыбаюсь. А потом понимаю, что хочу что-нибудь сломать, разбить, во что-то врезаться, удариться или укусить себя. Я чувствую вину за это желание (снова), потому что не могу избавиться от него. Намеренно ли я хочу причинить себе вред? Вы можете ответить на этот вопрос? В такие моменты мне очень, очень, очень плохо, но я ничего не могу поделать.

Марша».

Любовь доктора О’Брайена уберегла меня от суицида, но этого было мало

Я была сложным пациентом – это доказывается тем фактом, что меня поместили в изолятор на немыслимые двенадцать недель. И все же спустя два месяца меня выписали. Волшебное исцеление? Не совсем. Просто я осталась без психотерапевта.

Мой психиатр, доктор О’Брайен, уволился, а другому врачу было бы невероятно трудно принять меня на данном этапе. Бедный доктор О’Брайен был молодым интерном – ему было чуть больше двадцати лет, когда мы познакомились. В своих записях он сразу отметил, что я – «один из самых беспокойных пациентов в больнице». А еще я была его первой пациенткой. Я быстро привязалась к нему, а он – ко мне.

Я продолжала писать доктору О’Брайену еще год или два после выписки. Иногда я описывала чувства, которые не могла высказать кому-то еще, иногда выплескивала эмоции, а порой просто рассказывала о своих повседневных делах. Недавно я нашла эти письма, и некоторые из них использовала для этой книги. Сегодня мне тяжело и даже унизительно перечитывать их, и я совсем не помню девочку, которая их писала. Но я вижу, что даже тогда интуитивно понимала концепцию кажущейся компетентности, когда человек уверен, что полностью контролирует свою жизнь, а на самом деле находится в состоянии болезненной эмоциональной нестабильности.

Внешне я старалась вести себя разумно, но внутренне меня постоянно штормило. В своих письмах доктору О’Брайену я называла это «верхним и нижним слоем». Иногда я знала, что намеренно держу боль в себе. В другие моменты мне казалось, что я выплескиваю боль, хотя это было не так. Люди не видели настоящую меня и не понимали, насколько невыносима моя жизнь. Когда спустя годы я встретилась с директрисой своей школы и спросила, почему мне никто не помог, она ответила: «Марша, мы даже не догадывались, что тебя что-то беспокоит».

Это распространенная проблема многих людей, оказавшихся в отчаянном положении. У пациентов я часто наблюдаю ту же модель поведения, что и у меня когда-то:

способность выглядеть адекватным и полноценно справляться с повседневными проблемами в отдельные моменты, а в другие вести себя (неожиданно для окружающих) противоположным образом.

Одна из моих пациенток однажды призналась, что боится приходить на сессию. Оказывается, я иногда невольно говорила то, что ее обижало. Но, поскольку она ничем не выражала своего недовольства, я этого не замечала. Я объяснила, что мне сложно изменить свое поведение, пока я не знаю, чем именно расстраиваю ее. Но клиентка была уверена, что мне все понятно. Ей пришлось научиться выражать свое отношение – показывать, когда мои слова ее ранят. Это было ключевой задачей лечения.

Мы работали над ее отношениями с отцом, который часто причинял ей боль, бросая в ее адрес обесценивающие, обидные фразы. Выяснилось, что с отцом она вела себя так же, как и со мной. Ее папа даже не подозревал, что травмирует дочь.

«Мой отец не может не знать, что я несчастна», – говорила она. Но он не знал, потому что она никогда не давала ему это понять. Естественно, когда клиентка откровенно поговорила с отцом, он изменил свое поведение. Он и представить себе не мог, какое влияние оказывал на дочь.

Я была как эта пациентка: страдала, но не показывала вида. Всем казалось, что я в порядке, хотя это было не так.

Сострадания недостаточно

Я не помню, чтобы доктор О’Брайен говорил мне что-то обидное или как-то обесценивал мои слова или поступки. Понятия не имею, как он этого избежал. Для молодого интерна работа со мной наверняка не была простой. Я знаю, что он делал все возможное, но этого было недостаточно. Никто не мог помочь мне. Я рассказывала, как несчастна, а чуткий доктор О’Брайен слушал и сочувствовал. Французский писатель Жорж Бернанос точно описал такую ситуацию: «Я знаю, что сострадание других людей поначалу приносит облегчение. Я не презираю его. Но оно не утоляет боль, а просачивается сквозь душу, как сквозь сито»⁸. Далай-лама был лаконичнее: «Недостаточно сострадать. Вы должны действовать». Испытывать сострадание и бездействовать – это войти в маленькую белоснежную комнату, увидеть личный ад человека, почувствовать его боль, захотеть вытащить его из ада, но так и не найти дверь.

Доктор О’Брайен не знал, что со мной делать. Никто не знал. Сейчас очевидно, что психотерапевтическое вмешательство опирается на фундамент тщательно собранного массива доказательств – исследований. Но в то время не считалось важным разрабатывать схему лечения на основе исследований.

Мне прописали огромное количество психотропных средств. Неудивительно, что я была похожа на зомби! Скорее всего, такое лечение лишь ухудшило мое состояние. Психоаналитика того времени (что-то типа размышлений о моем предполагаемом бессознательном желании получить признание отца) тоже не помогла и, возможно, причинила мне больше вреда, чем пользы.

Вскоре после выписки из клиники я навестила доктора О’Брайена и его жену во Флориде. Спустя годы я написала ему, что стала преподавать в университете, зная, что он порадуется за меня. Последний раз я общалась с ним незадолго до его смерти. В телефонном разговоре он рассказал мне о своих многочисленных проблемах и о том, как сильно меня любил (и до сих пор продолжает любить). Я до сих пор жалею, что не встретилась с ним снова. Казалось, что наши роли поменялись и теперь я могла помочь тому, кто когда-то заботился обо мне.

На решение о моей выписке повлиял не только уход доктора О’Брайена из клиники. Вторым аргументом стал вердикт о бесперспективности лечения.

В моей истории болезни зафиксировано, что перед трехмесячным заключением в изолятор мне поставили ультиматум: исправляй свое поведение или отправишься в государственную больницу. Опробовав всевозможные варианты лечения и не получив результата, врачи явно собирались от меня отказаться. Многие наверняка считали, что мой случай безнадежен.

Я знала, что если попаду в государственную клинику, то не выйду из нее никогда. Это означало конец. А Себерн из разговора со своим психологом узнала, что главный врач не верит в меня и советует моим родителям поместить меня в государственную больницу Оклахомы, чтобы не тратить деньги впустую. Лечение действительно было дорогостоящим, и папа всерьез рассматривал вариант моего перевода в бесплатную клинику. После смерти папы я узнала, что его лучший друг, для нас дядя Джерри, оплатил бо́льшую часть моего пребывания в Институте жизни. Как бы то ни было, факт остается фактом – меня выпустили из изолятора, и мое поведение действительно улучшилось, хотя и не по той причине, которая казалась правдоподобной персоналу.

«Переломный момент в лечении наступил во время трехмесячного пребывания в изоляторе», – написал доктор О’Брайен в моей истории болезни. Подразумевалось, что уединение – долгое уединение – наконец-то произвело желаемый эффект. Но я считаю, что было кое-что другое. Доктор О’Брайен сделал то, что не входило в протокол лечения, но реально помогло, – он вызвал у меня отвращение к суицидальному поведению, активно выражая свое неодобрение. Я много размышляла об этом процессе, когда начала работать с людьми, склонными к самоубийству. Такой подход требует большого мужества, но оказывается очень эффективным при правильном выполнении.